Есть в этом немалом корпусе текстов и рождественские стихи, написанные еврейскими поэтами – преимущественно, выкрестами, но не только. На мой взгляд, они представляют немалый интерес, и вот почему. Именно в поэзии, чьим полем жатвы и битвы служит не только понятийный, но и образный мир, наиболее ярко отражено мировосприятие автора – во всей полноте его бессознательных и осознанных структур, его парадного космоса и неприглаженного хаоса. Так что рождественское стихотворение, сотворенное на тематическом стыке врожденного иудейства и приобретенного христианства, не может не содержать если не точного, то весьма близкого к истине ответа на извечный вопрос о соотношении этих двух мощных культурных явлений.
...если разница в рождественской поэзии «выкрестов» и «чистопородных» таки обнаружится, то она будет свидетельствовать не только о верности неприятной русской пословицы и правоте испанской инквизиции, отправлявшей на костер выкрестов в третьем-четвертом поколении, но и о глубинных причинах антисемитизма.
Как они получились такими? Откуда взялся в них, внуках беззаветных халуцим-первопроходцев ранних волн алии, такой злобный антисионистский и антиизраильский драйв? Какова суть процессов, породивших Амоса Оза, Аси Даяна, Ионатана Гефена, Меира Шалева и иже с ними? Насколько долговечно это явление и в какое продолжение выльется?
Зачем плыть с макрелями, когда с тунцами намного интересней? И возможности шире, и корма больше, и перспективы открываются поистине океанские… В свое время Жаботинский называл подобных макрело-тунцов дезертирами. Тогда речь шла о евреях, бросавших свои раздираемые нищетой, бесправием и погромами местечки ради звания «русского интеллигента». Теперь речь идет об израильтянах, бросивших свою раздираемую войнами и внутренними проблемами Страну ради звания «прогрессивного защитника универсальных ценностей». Бросивших – не в смысле «уехавших». Бросивших – в смысле «на произвол судьбы».
Стихи Семена Крайтмана обладают свойствами Божественной материи – тянущейся, непрерывной на всем своем протяжении, подобно звучащей музыке, в которой нет пустот и нет дощечек – этих дискретных обрывков, атомов, квантов – с серым Ничто, зияющим между ними. Потому что само присутствие Бытия (Being) означает полное отсутствие Небытия (Nothingness), специально изобретенного наиболее энергичными обладателями гвоздей и молотков c целью глобального расширения области действия их ударной профессии.
И, что самое важное: непрерывность поэзии Крайтмана является не результатом, а истоком; не измышленным выводом хитроумного анализа, а побудительным мотивом творчества, его дыханием, образом и способом его существования, вполне закономерно проявляясь поэтому (и поэтово) во всех главных компонентах поэтического текста. Получается триединая непрерывность формы, непрерывность истории и непрерывность (вернее, неразрывность) Человека и Слова.
Фундаментальная монография Бенциона Нетаниягу «Истоки инквизиции в Испании XV века», переведенная на русский с английского оригинала (пер. Даниэль Фрадкин) и изданная при поддержке Российского еврейского конгресса, предлагает новый взгляд на истоки Испанской инквизиции, учрежденной в конце XV века королями Изабеллой и Фердинандом.
Ненависть была расовой – вот вывод, к которому приходит Бенцион Нетаниягу. Но откуда она взялась? Историк не дает ясного ответа на этот вопрос, хотя и замечает, что внуки и дети погромщиков интуитивно ждали от евреев мести за прошлые преступления. Кроме того, крестившийся испанский еврей, даже полностью утратив связь с иудейской религией, оставался тем не менее особым, иным, отличным от «старо-христианского» окружения. Он был иным по мельчайшим, временами даже не осознаваемым признакам: по внешности, повадкам, улыбке… – иным настолько, что в нем чувствовали чужого даже спустя два-три поколения.
Что там такое светится в еврейских глазах – чужое и страшное настолько, что заведомо перевешивает и старые распри, и иноязыкость, и глубокие культурные различия? Что?
Чернышевский – Набоков – Рэнд. Странный треугольник рационализма, насквозь продравший ветхую ткань времени, вытянувший свои ребра над столетиями и континентами. Вилюйск – Берлин – Нью-Йорк. Камера Петропавловской крепости – гостиничный номер над Женевским озером – каморка голливудской статистки (по иронии судьбы statist на современном публицистическом жаргоне означает еще и «сторонник государственного регулирования»). Поверхностность – глубина – визионерство. Идейный тупик первого, эстетский эскапизм второго, случайные открытия третьей. Эти писатели галактически далеки друг от друга. Они не схожи ни происхождением, ни уровнем таланта, ни судьбой, ни потенциалом мысли, ни ролью на исторической сцене. В жесткую геометрическую фигуру треугольника их объединяет лишь одно: рационализм. Рационализм и, как следствие, неудача в важнейшем деле, с которым неизбежно сталкивается каждый человек: в деле выстраивания адекватной картины мира. Ибо, лишь это дело исполнив, можно, по выражению того же Набокова, «достигнуть цели жизни: счастья».
Новая книга Михаила Веллера «Еретик» еще толком не прочитана почти никем, но уже вызвала скандал в благородном семействе еврусских (то есть русско-еврейских) интеллигентов. Хватило одной – как видно, наиболее еретической – главы «Еретика», именно с расчетом на скандал напечатанной на ряде книготорговых сайтов.
Веллер называет евреями только и исключительно тех, кем является он сам, – то есть ассимилированных выходцев (очень точное слово) из еврейства, которые сами себя евреями не считают. И при этом абсолютно игнорирует две другие большущие группы: группу приверженцев Традиции и группу приверженцев Сионизма. Понятно, что он имеет очень смутное понятие о тех и о других, но незнание, что называется, не освобождает. Веллер пишет «евреи», но имеет в виду не евреев, а Ассимиляцию. Как хотите, но это ошибка размером в книгу – или, по крайней мере, в главу.
Опубликованная на сайте «Новой Газеты Европа» заметка Быкова касается важной темы переоценки «Великого Писателя Земли Русской» Л.Н. Толстого – того самого, чей доселе неприкасаемый статус обусловлен настоятельной необходимостью обоснования тезиса о величии страны и ее народа-богоносца. Логическая цепочка тут такова. Почему Россия – Великая? Ответ: потому что у нее Великая Русская Литература. А почему эта Литература – Великая? Ответ: потому что в ней есть Лев Толстой (и еще два-три имени поменьше: Достоевский и Чехов). И всё – этого вполне хватает, чтобы подкрепить законность притязаний на Константинополь, проливы и мытье кирзачей в водах Индийского океана, не говоря уже о такой мелочи, как крымнаш.
Вот она и названа, эта ключевая, стержневая причина метаний Мандельштама – «желание простора», стремление к всеобщности, к выходу за пределы всех и всяческих границ.
Всё в этой знаменательной эволюции – тоска по простору, тяга к простору, выход на простор. Однако – ирония судьбы! – финальная находка Мандельштама (подхваченная впоследствии в виде готового продукта Иосифом Бродским), заключающаяся в том, что простор обретается лишь в слове, лишь в языке, означает, по сути, возврат к еврейству в самом глубинном его понимании.
Ведь, в самой тяге к простору, к выходу за границы, к переходу границ, в осознании всеобщей связности мира заключена и глубинная суть еврейского духа – неслучайно из того же корня произрастает и само имя Евер, давшее название народу. Еврейскими оказываются, таким образом, не только начальная и конечная остановки на маршруте Мандельштама; еврейской является и причина, побудившая его встать на этот маршрут – его путеводная звезда, его «пространство, звезды и певец».
Эти сердитые заметки о чванливой "языковой метрополии" и великолепной "языковой провинции" не претендуют на полный обзор. Статья, опубликованная в 3-ем (за 2015 год) номере издаваемого Андреем Грицманом журнала "Интерпоэзия", отмечает некоторые важные особенности современной израильской поэзии на русском языке.
...речь идет об уникальном явлении. «Русское цунами» 90-х годов в Израиле не имеет аналогов в истории эмиграции и вряд ли можно рассчитывать на его повторение когда-либо. И дело тут не только в беспримерной массовости, одним махом повысившей долю русскоязычных до 20% от общей численности еврейского населения Страны. Дело еще и в совершенно особой ментальности этой алии, в корне отличающейся от обычного иммигрантского умонастроения.
...русско-израильские поэты физически стали этой Землей, ее камнями (счастливыми, как у Камянова), ее бешеным солнцем, ее терпким горьковатым запахом, вкусом ее олив. Даже вначале, когда от всего этого лезли на стенку, даже тогда это уже было интуитивно своим, от чего не уйти, не избавиться, и не хочется избавляться. А уж сейчас и подавно… Скрепы, говорите? Необъяснимое и необоримое притяжение Эрец-Исраэль сильнее любых скреп и пут. Такой вот стокгольмско-иерусалимский синдром.
Перед Ним он и стоит сейчас, как обычно стоял перед микрофоном: ладный, спокойный, крепко поставив ноги, и, слегка набычившись или, напротив, запрокинув голову, покачивает плечами своих задумчивых строчек – со всеми их многоточиями, паузами и умолчаниями. И если Праведный Судия усомнится в том или ином пассаже, Игорь, несомненно, протянет свое длиннющее скрипучее «ну-у-у-у…» – и возразит.
Поэты, как мамы, – всякие нужны и всякие важны. Что, конечно, не отменяет личного права каждого читателя-любителя предпочитать одни стихи и воротить нос от других. Иосиф Бродский в своей знаменитой характеристике поэзии Б.А. Слуцкого называл его стих «сгустком бюрократизмов, военного жаргона, просторечия и лозунгов». И далее: «Он с равной лёгкостью использовал ассонансные, дактилические и визуальные рифмы, расшатанный ритм и народные каденции».
Алексей Цветков (1947-2022), скончавшийся вчера в израильской клинике имени Вольфсона (пишут, что от острого лейкоза, осложненного тяжелым воспалением легких), был, несомненно, выдающимся мастером – одним из лучших современных поэтов. Порукой тому – его безупречный вкус, безупречный слух и безупречная техника – а в дополнение к этому еще и абсолютное владение словом – возможно, даже чрезмерное, превращающееся временами в чересчур жесткий контроль над анархической свободой, столь свойственной разношерстному, расхристанному по своей природе русскому языку.
О поступке Лены Босиновой сказано и написано очень мало. Но этот факт не имеет ничего общего с забвением или недостатком внимания. Просто есть вещи, перед которыми умолкают и цинизм, и идейные склоки, и ученая аналитика. Они слишком велики, слишком базисны для словесного описания; перед ними, как перед святыней, стыдно попусту молоть языком. Клевета и апология, хвала и хула отскакивают от них, как пластмасса от гранита. Наверно, поэтому мы бессознательно отодвигаем мысли об этом на потом: возможно, спустя годы или даже десятилетия, громада Поступка станет лучше видна, объяснима, подвержена артикуляции.
...сейчас, в виду беспрецедентно хамских нападок на Юлия Кима, решительно невозможно так вот просто пожать плечами и отвернуться. Уж слишком они несправедливы, эти нападки, слишком подлы, слишком низкопробны. Я не стану называть тут имена цеховых старост российской поэзии, унизивших себя и свое относительно пристойное прошлое этой безотносительно непристойной историей. Известно, что биография поэта – неотъемлемая часть его творчества. Для меня отныне творчество этих людей безвозвратно запятнано самой отвратной грязью. Не стану я и утверждать величие Кима посредством поименного принижения его хулителей – в этом нет ни нужды, ни смысла. Лучше просто вкратце скажу, что думаю о месте Юлия Черсановича Кима в русской поэзии.
Часть приехавших так и остаются эмигрантами – но такие обычно и не задерживаются здесь: в Израиль поднимаются, а вот эмигрировать удобнее в Нью-Йорк, Бостон, Мюнхен или Париж. Борис Камянов – один из самых характерных примеров противоположного плана. Израиль – диаспора? Вы что-то перепутали, дорогие. Диаспора – это все то, что вне Израиля. Стихи Камянова поистине дышат Израилем – Россия осталась далеко позади, в прошлой жизни.
Он принадлежал к роду небожителей, то есть жил Небом и, если бы мог, им бы и питался. Но, увы, в реальной жизни даже небожителям время от времени требуются хлеб и вино – особенно, вино – и койка, лучше бы с подушкой, на которую можно положить гудящую словами голову. Его владение словом было запредельным, то есть пребывало за тем пределом, пройдя который, владеющий языком человек целиком подпадает под власть своего материала, и язык начинает владеть им.
Кто-нибудь сейчас наверняка скажет: а что ему еще оставалось? Что бы он делал в Штатах – распинался перед десятком студентов-славистов, неспособных понять и сотой доли необходимых нюансов? Что бы он делал в Израиле – сидел в сторожевой будке на манер старого пса?.. подметал бы лестницу в подъезде? Верно, это бы и делал. Его крошечная аудитория не увеличилась бы никак – скорее всего, даже уменьшилась бы. В чем же тогда смысл отъезда?
В достоинстве – вот в чем. В возможности умереть, не задыхаясь при этом от невыносимого унижения, от горького чувства добровольного раба, опарыша, раздавленного чугунным боком вонючей засранной чушки. В непредставимости духовного завещания, составленного в форме «письма-к-президенту-сбербанка-как-его там». В этом – смысл.
Его суть определялась с первого взгляда. Он выглядел, как поэт, говорил, как поэт, вел себя, как поэт, – не в смысле похожести на какого-то конкретного носителя этого звания в прошлом и настоящем, а в смысле полного интуитивного совпадения с общим понятийным образом поэта, так или иначе существующим в сознании каждого. Но главное – он жил, как поэт. А для этого уже требуется немалое мужество в обществе, где на таких людей смотрят в лучшем случае с жалостью и презрением.
Миша Зив жил работой со словом – именно это, помимо сведенной к необходимому минимуму возни с повседневным бытом, и составляло содержание его жизни. Слово – единственный материал, сотворенный человеком самостоятельно. Все остальное – краски, звуки, камни, нефть, руда – то есть все то, из чего мы изготавливаем наши дома, симфонии, компьютеры, самолеты и живописные картины, существовало в мире задолго до нашего прихода.
Не знаю, хорошо это или плохо, но человеку трудно жить без ощущения принадлежности. Принадлежности к делу, к семье, к группе, к народу, к стране, к человечеству. Принадлежность дает людям чувство защищенности, чувство смысла. Жизнь без смысла – словно и не жизнь, а так, пустой пластиковый пакет из супермаркета, гонимый ветром по автостоянке. Если бы только не было временами так стыдно не только за себя, но и за дело, за народ, за человечество… Это случается, и нередко. К примеру, русским рано или поздно будет нестерпимо стыдно за то, что происходит с ними сейчас. Вот и мне стыдно за свою принадлежность к народу, с которым более века тому назад случилось НИЛИ. Исправить этого уже нельзя, можно лишь повиниться. Увы.
Иногда полезно вспомнить, как оно было. Я имею в виду – как оно было на самом деле, а не в легендах и героических мифах, имеющих мало общего с реальностью. Чем плохи такие мифы? Тем, что на них воспитывается целое поколение несмышленышей, которые, столкнувшись с проблемами, принимаются во весь голос требовать не какого-нибудь, а именно волшебного решения, какое якобы имело место в «легендарные» времена. Эта ментальность хорошо описывается жаргонным ивритским выражением «хай бе-серет» (живет в кино, в надуманной реальности). Вот и вспомним, какими они были, «легендарные».
...уж больно красив он, этот чисто визуальный образ щуплых еврейских гимназистов, бредущих по горной анатолийской тропе. На первый взгляд, они идут налегке (вещи погружены на мулов), но это только на первый. В действительности, эти дети несут на своих плечах наше будущее.
К весне 1956 года разногласия между главой правительства Давидом Бен-Гурионом и министром иностранных дел Моше Шаретом приобрели характер непреодолимых. Вообще-то, эти двое часто конфликтовали и раньше. Но обычно более молодой (8 лет разницы) и сговорчивый Шарет подчинялся в итоге старшему товарищу, и внешне никак не проявлял своего несогласия, изливая его лишь в личном дневнике, для потомков – зато в очень сильных выражениях.
Как поступил бы ИГ на месте БГ, интуитивно ясно: «секир-башка». Только вот в Израиле середины ХХ века было трудновато применить методы Московии середины века XVI-го (хотя по соседству с нами это прекрасно получилось даже в веке XХI-ом; правда, на сей раз с другим секир-башкучим ИГ, в сегодняшней Московии запрещенным).
Эта партия старше РСДРП, Бунда, эсеров, эсдеков, Еврейской независимой рабочей партии Вильбушевич-Зубатова и прочих разномастных социалистов, коммунистов, меньшевиков и большевиков, включая троцкистов, сталинистов и пламенных ленинцев. Сначала она именовалась «Арбейтен Ционистен», затем перешла на ивритскую кальку исходного идишского названия: «Поалей Цион» и уже в таком виде прибыла в многострадальную Эрец Исраэль.
Лейба-Гирш Дейч не мог не знать историю Колиивщины, не мог не помнить о том, к каким последствиям привела первая «Золотая грамота». И тем не менее, это не воспрепятствовало его деятельному участию в изготовлении и распространении текста, прямо призывающего к повторению изуверского геноцида его бывшего народа. Говорю «бывшего», потому что при всем уважении к этническим и внешним признакам, никак не могу назвать этого ублюдка eвpeем. Да он и сам не считал себя таковым. Революционером – да, борцом за свободу русского народа – да, провозвестником СветлогоБудущего™ – да. Но eвpeем?.. eвpeем?.. – нет, ни в коем случае.
Знаете ли вы, что такое «капитуляции»? И какое отношение к этому понятию имеет знаменитый Йоэль-Мойше Соломон – один из семи смельчаков, впервые отважившихся построить дома за крепостной стеной Иерусалима, нашей вечной столицы, День освобождения которой мы отмечаем сегодня? Если нет, то поезжайте в Одессу, на Привоз. Поезжайте и спросите, и вам расскажут. Хотя, нет, та Одесса уже не на Привозе, так что, увы, рассказывать придется мне.
Упорно провозглашаемый украинскими лидерами нарратив святого великомученика Симона Петлюры обратился в итоге против них самих. К руководству украинской эмиграцией пришли новые силы – антисемитские, антипольские, антизападные – что естественным образом подтолкнуло их к созданию три года спустя фашистской Организации Украинских Националистов (ОУН) Коновальца, Бандеры и Мельника, а затем и к напрашивающемуся союзу с германским нацизмом.
И все это время, пока я стою, Рафуль вопит мне снизу, чтобы я залег, что меня вот прямо сейчас убьют. А он, между прочим, мой комбат. И так это мне надоело, что я просто сказал ему, чтоб заткнулся. А ты, говорю, заткнись, понял? Он вскочил, встал передо мной в этой своей знаменитой позе – губы сжаты, руки скрещены на груди. Стоит. Он стоит, я стою, египтяне стреляют. Из нас троих самым умным был все-таки Давиди. Как заорет: эй вы, герои, а ну – упали! Приказ! Немедленно! На землю!
Тот, кому удается пройти через то, что прошел тогда я, – пройти и вернуться живым – ощущает себя неуязвимым. И обычно именно в этот момент его убивают...
Эхуд Барак командовал Сайерет Маткаль с 1971 по 1973 год. В то время израильтяне особенно любили своих героев – как истинных, так и мнимых, и Барак выжал из благоприятной ситуации все, что мог. Именно тогда практически все вокруг уверовали, что этот обладатель многочисленных знаков отличия является бесспорным кандидатом в будущие лидеры государства. После этого карьера продвигалась сама по себе, и Бараку оставалось лишь заботиться о том, чтобы не совершать совсем уж грубых ошибок. В тех же случаях, когда провалы все-таки происходили, он делал всё, чтобы представить их успехами, используя при этом свой немалый талант манипулятора и мошенника.
...поведение комбата Эхуда Барака (неоправданная задержка с выходом на эвакуацию и самовольная авантюрная атака вслепую без артиллерийской и авиационной поддержки) свидетельствуют как минимум о безответственной самоуверенности. Его единственным успехом в этой позорной истории было ее последующее замалчивание. Барак добился этого не только вследствие своих выдающихся манипуляторских способностей, но и потому, что верхушке израильского генералитета было невыгодно вскрытие просчетов и провалов, коими пестрит правдивый рассказ о Китайской ферме.
15 января 1948-го, военно-воздушные силы пока еще не провозглашенного Государства Израиля совершили свой первый оперативный вылет в составе боевого звена.
...главной причиной Сезона было стремление Бен-Гуриона обеспечить себе и своей партии безраздельную власть в ишуве (а значит, и в грядущем независимом государстве). Об этом говорят многие факты. Как известно, непосредственным поводом к началу Сезона стала ликвидация подпольщиками ЛЕХИ британского министра по делам Ближнего Востока лорда Мойна (Каир, 6.11.1944). Тем не менее, палачи из Сезона обходили бойцов ЛЕХИ за версту, полностью сосредоточившись на ЭЦЕЛе и ревизионистах. Неудивительно, если учесть, что тогдашний лидер ЛЕХИ Натан Елин-Мор вполне разделял сталинистские взгляды ближайших союзников Бен-Гуриона, то есть не представлял для него опасности. Был тут, впрочем, и другой момент: ЛЕХИ сразу дала понять, что любое нападение на ее ребят поставит под ответную угрозу лично лидеров МАПАЙ.
Вернувшись с собрания, Хаим Хефер с пылу с жару написал два стихотворения, которые впоследствии странным образом пропали из многочисленных поздних переизданий его поэз. Вообще говоря, я не люблю подстрочников, но перевести ЭТО стихами может, видимо, только единомышленник Хефера, к числу коих я, мягко говоря, не принадлежу. А посему, не обессудьте: на сей раз придется удовольствоваться практически буквальным (а не стихотворным) переводом. Что хорошо: ведь речь идет не столько об искусстве, сколько о важном историческом документе.
Это всего лишь кино, да? Посмотрели и забыли? Ну-ну. Ужасный Джокер уже здесь, друзья, среди нас. Мирясь с повседневным политкорректным враньем, с наглым отрицанием наших ценностей и прав, соглашаясь на ежедневные моральные уступки ради «высших интересов», прощая предательство и подлость, мы своими руками приближаем его, вооружаем и выпускаем на улицы. Вспомните об этом, когда Разрушение в маске Гая Фокса станет громить витрины вашего города, переворачивать машины в вашем районе и убивать, убивать, убивать. И когда гигантская фигура Джокера, дергаясь в гаерском танце и улыбаясь окровавленным ртом, поднимется над вашим домом, не спрашивайте «почему?» Вы сами позволили ему вырасти.
Фильм Рубена Эстлунда «Треугольник печали», ставший триумфатором Каннов-2022, начинается с открытой насмешки над камрадами-прогрессистами. Длинноногая красавица-модель, скорее раздетая, чем одетая, вышагивает по подиуму в окружении обвешанных бриллиантами селебрити. В чем насмешка? В том, что на огромном экране за ее спиной высвечивается феминистский кулак и фундаментальная надпись «ВСЕ РАВНЫ».
Согласно либретто, Рудольфо упрашивает девушку остаться с ним наедине, но та отказывается, позволив влюбленному поэту лишь поцеловать ей руку. Не щеку, не губы, Боже упаси – руку! В фестивальной же версии Рудольфо немедленно приступает к раскладыванию диван-кровати, а Мими, правильно поняв его намерения, деловито раздевается: скидывает высокие сапоги (итальянские!.. у них там в Италии сплошь такие!), сбрасывает мимо-юбочку, расстегивает блузку. Свою знаменитую арию «Меня зовут Мими» она исполняет неглиже – в лифчике и трусах. И это заметьте, после того как всю первую половину акта герои жаловались на нестерпимую холодрыгу. Публика, затаив дыхание, ждет продолжения стриптиза. Увы, как только влюбленные ложатся в постель, режиссер целомудренно выключает свет. Половинчатое решение, что и говорить.
Нельзя сказать, что для глянца вовсе не нужен талант. Еще как нужен! Хороший глянец отличается от плохого качеством печати, красотой костюмов и лиц, вовремя и в нужной позиции вставленным сексом, более-менее смешными шутками, остроумными ответами, трогательными собачьими мордами и приятными детскими мордашками. Для того, чтобы все это придумать, требуется особый глянцевый опыт. Но главный талант в производстве глянца – умение добыть много-премного денег. Похоже, что именно в этом Авдотья-Дуня-Анджела-Смирнофф нашла себя в полной мере.
Конечно, это не «о Цое и о Майке» – с таким же успехом на месте двух этих ребят могли быть другие взыскатели красоты – например, Утрилло и Сутин. Это о жизни на взлете в иные миры, где важными представляются совсем иные вещи, чем детали обыденной реальности, где в голове звучат аккорды, строки, роятся образы, стучит ритм, сочетаются краски и линии. Это о жизни блаженных – и неважно, как именно их зовут и кем были их прототипы. И антураж брежневской Совдепии, которая меньше всего подходила именно таким вот блаженным, выглядит чрезвычайно уместным (потому что контрастным) фоном для такого портрета.
Людмила Евгеньевна Улицкая не входит в число моих любимых писателей – not my cup of tea. Это нормально. На чаепитии кому-то всегда надо погуще, а кому-то, напротив, пожиже – во избежание излишнего сердцебиения и почернения зубов. Тот естественный факт, что разным читателям нравятся разные писатели, ничего не говорит о литературном масштабе последних.
Но при всем чисто вкусовом неприятии подчеркнутой безыскусности и обыденности прозы Улицкой, у меня никогда не возникало сомнений, что передо мной текст настоящего писателя. Если вы спросите, что именно кажется мне главным в этом литературном явлении, то первым словом, которое придет мне на ум, будет «порядочность».
...я вовсе не утверждаю, что серийный поставщик телевизионной жареной клубнички в принципе не в состоянии создать ничего серьезного. Вполне вероятно, когда-нибудь в будущем проекты Дудя станут более весомыми, чем вторичные половые признаки интервьюируемых им селебрити. Вот только пока что, с фильмом о Колыме, этого явно не получилось.
Писать о фильмах Сергея Лозницы очень трудно. О них не хочется лишний раз вспоминать, настолько они страшны. И уж, конечно, пересматривать их просто даже в голову не приходит. Проблема, однако заключается в том, что, раз увидев, их невозможно забыть, как, наверно, невозможно забыть подсмотренный в щелочку ад.
...по средней мерке – хороший фильм, можно рекомендовать к просмотру; по гамбургскому (тарковскому, германовскому, балабановскому) счету – так себе, ни рыба ни мясо. Как, впрочем, и все прочие ленты Звягинцева. На глобальность они никогда не претендовали, и слава Богу – иначе режиссер, учитывая скудость своего арсенала, и вовсе выглядел бы нелепо. А что касается более скромной «бытописательской» ниши, то и тут наблюдается очевидный шаг назад по сравнению с фильмами Авербаха и даже с заведомо не претендующими на шедевральность картинами Рязанова, Хейфеца, Соловьева, Меньшова и прочих «крепких» мастеров.
...у Звягинцева в очередной раз получился не живой человек, а муляж, манекен, послушно произносящий (а чаще – выкрикивающий) сценарные реплики. Зачем? Почему? По сценарию – вот единственный приходящий в голову ответ. То же самое относится и к жене главного героя, к его другу, его сыну и прочим действующим лицам – смысл их поведения так и остается тайной за семью печатями. Жена из триеровского фильма «Рассекая волны» садится в катер и плывет на дальний рейд к судну с заведомо уголовной командой, чтобы отдаться там всем подряд. Жена из «Левиафана» поднимается в номер к знакомому привлекательному мужчине. Если сравнивать два этих поступка по вышеприведенному словесному описанию, то второй выглядит вполне нормальным, в то время как первый – совершенно невероятным, из серии «так не бывает». И, тем не менее, в фильме Триера поведение Бесс Макнилл прямо следует из логики образа и потому естественно, а вот «нормальные» действия Лилии Сергеевой в фильме Звягинцева не обоснованы ничем, и потому неправдоподобны. Почему Лилия изменила мужу именно в этот момент и именно так? По сценарию.
...могилы заслуживает ЛЮБОЙ. Кроме, сами понимаете кого. Русских в этом фильме не хоронят. Тела убитых русских солдат авторы картины самым недвусмысленным образом бросают на обочине своего ультра-пацифистского, супер-антивоенного, юбер-гуманистического кино. Они не только лишены всех и всяческих человеческих черт – им не достается даже могильной ямы.
Нас всегда ненавидели за то, что мы были другими – даже тогда, когда изо всех сил стремились казаться такими же, как все. Время от времени это чувство становилось невыносимым для самих ненавистников, и тогда они убивали и изгоняли нас в иные пределы. Изгоняли лишь затем, чтобы спустя несколько десятилетий, а то и несколько лет, вернуть, заманивая щедрыми льготами и привилегиями. Почему они так нуждались в нас? Потому, что наш уход всегда оставлял после себя ощущение пустоты – невзирая на то, что в наши залитые кровью дома и кварталы немедленно после погрома вселялись семьи наших бывших соседей – грабителей и убийц. Потому, что без нас место лишалось не только торговцев, грамотеев, менял и врачей – оно лишалось души, лишалось корня. Ведь, как уже сказано, с течением лет именно мы превратились в коренное население этого континента.
Какой бы правдоподобной ни выглядела предложенная автором «Покорности» модель исламизации Старого континента, она содержит немало слабых мест. Нет-нет, я ничуть не сомневаюсь относительно способности мусульман, составляющих менее 20 процентов населения, привести к избранию своего кандидата (как это произошло совсем недавно на выборах мэра Лондона). Но вот дальнейшее развитие событий представляется мне маловероятным… Прежде всего, далеко не все французы и европейцы покорны наподобие Франсуа. Вызывает также сомнение способность нефтяных шейхов финансировать столь дорогостоящий проект – а ведь описанные Уэльбеком реформы образования и фундаментализации общества основаны именно на массированных денежных вливаниях.
Конец романа кажется мне чрезвычайно символичным завершением пути, на который вступил французский экзистенциализм – квинтэссенция индивидуалистического гуманизма – в самом своем начале. Тогда идолом Сартра, Ануя, Камю была благородная Свобода – именно так, с большой буквы. «Свобода есть выбор моей самости, – говорил Сартр. – Выбирая, я есть…» Ох, знали бы он и его соратники, что ожидает внуков и правнуков поколения Свободы менее века спустя: равнодушие, покорность, ислам – самая рабская из всех возможных религий. И этот печальный итог европейского индивидуализма кажется мне куда более определенным и обоснованным, чем будущее, уготованное Мишелем Уэльбеком старушке-Франции и Европе в целом. Потому что не следует принимать несомненный крах идеологии за крах цивилизации – а этой подменой, увы, грешат слишком многие из нынешних «могильщиков» Европы.
Умер Умберто Эко – очередной кумир леволиберальных интеллектуалов, безоговорочно назначенный ими в великие писатели. Его первый роман «Имя розы» (1980) был и в самом деле хорош. Идея самоценности Знака (как вообще, так и в высшей его форме – письменном языке) отнюдь не нова – особенно, для профессора современной семиотики, которым Эко служил в свободное от литературы время. «Роза» как предмет реального мира и «роза» как слово (то есть «имя розы») – принципиально разные вещи. Второе сотворено человеком – в отличие от первого. Как соотносятся две эти сущности? В чем смысл этой пары? Зачем она?
Нет, – утверждает Литтелл устами своего героя, – Эйхман вовсе не был бездумным роботом, неспособным проанализировать смысл своих действий. И доказательством тому служат 900 с лишним страниц романа «Благоволительницы». По сути, книга Литтелла представляет собой настоящую апологию эйхманов, их полное оправдание на воображаемом этическом суде, суде совести.
Прежние постмодернисты, схоронив и оплакав провалившиеся модернистские проекты, как правило, ударялись в крайний негативизм, в отрицание всех и всяческих ценностей (апофеозом этого процесса стало юродивое явление концептуализма). В отличие от этого Литтелл предлагает позитивный подход, основанный на античном взгляде на нашу жизнь как на объект игры слепых сил всемогущего рока. Экзистенциалистский мотив отчуждения человека от его человеческой сущности сливается тут с языческим напевом о непостижимом Хаосе, который наотмашь – на кого попадет – хлещет кнутом Случайности по беззащитному человечеству. В этой картине утрачивает логику любое этическое построение: зачем придерживаться тех или иных моральных правил, если в результате очередного удара – столь же бессмысленного, сколь и беспощадного – ты оказываешься либо без вины виноватым палачом, либо беспомощной жертвой.
Последняя, самая трудная, безутешная и безнадежная работа Андрея Тарковского, словно в насмешку, заканчивается посвящением «сыну Андрюше – с надеждой и утешением». Но чем может утешиться маленький мальчик, мимо которого только что проехала санитарная машина, увозящая обезумевшего отца в дом скорбей и печали? Чем? Серым северным небом, в котором не бывает солнца? Сухим, вкопанным в камни деревом, которое завещано поливать изо дня в день? И на что он может надеяться? На то, что это дерево, в конце концов, зацветет – через пять, десять, сто пятьдесят, тысячу лет?
Фильм «Жертвоприношение» начинается с дерева и заканчивается им. Этот сквозной образ прорастает сквозь его толщу, как росток бамбука – сквозь тело осужденного на смерть, привязанного к земле человека. Дерево жертвоприношения. Вернее, даже не дерево, а древо – первоначальный, исходный, корневой символ жизни.
Отдельно Балабанов препарирует миф о так называемых «здоровых силах» в народной российской толще. Собственно, для него-то самого «народ» – это все без исключения обитатели «Груза 200». Режиссер не делает в этом плане различия между Журовым, Артемом, Валерой, Алексеем и даже азиатом Сунькой (который через четыре года воскреснет в котельной «Кочегара»). Но постоянно реанимируемые надежды на «народ-богоносец» кажутся ему слишком важной темой, чтобы обойти ее молчанием.
...Народ-богоносец в трактовке Балабанова, если что и носит в себе, то отнюдь не Бога, а, скорее, дьявола, смерть и злобу. Народ-алкаш, народ-убийца, народ-мертвяк... – да и может ли найтись что-либо другое на территории огромного красного пятна с ярлыком «Груз 200»?
Фильм Ларса фон Триера «Меланхолия» предлагает примерно ту же канву: тут вам и апокалипсис, и одинокий дом на морском берегу, и маленький мальчик в качестве центра всеобщего попечения. Вот только размышления автором не запланированы – ему заранее ясен тот нехитрый (и единственный) месседж, ради которого, собственно, и кричалось «Мотор!». Речь в ленте Триера идет отнюдь не о том, что человечество может погибнуть (это предположение, вообще говоря, вполне легитимно). Речь о другом - о том, что человечество заслуживает гибели. Или, выражаясь устами главной героини, «жизнь на земле – это зло, людей не надо спасать, и никто не спасется».
Меланхолия. Не знаю, что побудило Триера дать именно такое название планете апокалипсиса. Скорее всего – одноименная гравюра Дюрера, где видна встающая над горизонтом не то планета, не то комета. Мне больше по вкусу другое объяснение: не зря ведь греческое слово «меланхолия» составлено из двух частей – «черная» и «желчь». Именно таким представляется мне источник творчества Ларса Триера – черная желчь. Его фильмы отвратительны, лживы в основе своей. И фильм «Меланхолия» - самый лживый, самый отвратительный из всех.
Я далек от того, чтобы обвинять канадского еврея Дэвида Кроненберга в антисемитизме (хотя, как известно, самые страстные антисемиты происходят именно из евреев, свидетельством чему могут служить те же Маркс и Вейнингер). Напротив, нельзя не приветствовать того факта, что вопрос метафизического противостояния арийского и еврейского мировоззрений вновь оказался в центре внимания муз. И в самом деле, друзья-арийцы, пора, давно пора возродить эти, казалось бы, прочно забытые мотивы. Жаль, правда, что в данном случае столь непростая для понимания тема досталась музе кино – самой, пожалуй, глуповатой из сестер-вдохновительниц всех и всяческих искусств. Неудивительно, что подавляющее большинство кинокритиков вовсе не обратило внимания на главный raison d’etre «Опасного метода», целиком сосредоточившись на выдвижной челюсти Киры Найтли.
А между тем, если взглянуть на фильм под вышеописанным углом зрения, то все его сцены и диалоги самым естественным образом нанизываются на единый смысловой стержень, который сразу превращает это кино в нечто существенно большее, чем банальный костюмный байопик в стиле belle époque (а именно так его, к сожалению, восприняли слишком многие).
Не обнаружив надежных ценностей в настоящем и опасливо поглядывая в будущее, Россия усиленно реконструирует прошлое, надеясь найти там хоть какие-то мало-мальски пригодные ориентиры. В этой реконструкции кое-какие детали еще выглядят неприятно, но даже эти относительные неприятности вполне терпимы. Зато деревья там большие, люди интересны и благородны, а их свершения чудны и необыкновенны. Серое ничтожество там расцвечено яркими красками таланта, подлец объявлен мятущейся натурой, а непрезентабельные события и слова, такие как «предательство» и «стукач», либо обретают иной смысл, либо вовсе изымаются из обращения.
...перед нами именно притча, с ярко и отчетливо выраженным месседжем. Суть его нетрудно понять, заменив Марину на «российскую интеллигенцию», а брутального мента - на «русский народ». Фильм просто-напросто описывает реальные взаимоотношения этой давно и накрепко сложившейся пары.
То же непонимание и вечное чувство вины с одной стороны, то же грубое насилие и презрение с другой. Та же дурная последовательность интеллигентских признаний в любви и злобного ответного мордобоя. То же состояние заложничества (ей ведь и в самом деле некуда деться, интеллигенции, - этой несчастной, ковыляющей по обочине российской жизни, многажды изнасилованной и избитой жертве) и связанный с этим состоянием стокгольмский синдром, заставляющий возлюбить мучителя и убийцу. Та же проклятая амбивалентность интеллигентов, невозможность определиться, неспособность идентифицировать себя с тем или иным миром.
Еще одно недавно посмотренное кино - последний фильм А.Сокурова. Серьезного анализа не стоит, так что ограничусь короткой репликой.
Нечто очень немецкое, ненавидимое Годуновым-Чердынцевым «...за этот низкий лоб, за эти бледные глаза; за фольмильх и экстраштарк, - подразумевающие законное существование разбавленного и поддельного; за полишинелевый строй движений, - угрозу пальцем детям - не как у нас стойком стоящее напоминание о небесном Суде, а символ колеблющейся палки, - палец, а не перст; за любовь к частоколу, ряду, заурядности; за культ конторы; за то, что если прислушаться, что у него говорится внутри (или к любому разговору на улице), неизбежно услышишь цифры, деньги; за дубовый юмор и пипифаксовый смех; за толщину задов у обоего пола, - даже если в остальной своей части субъект и не толст; за отсутствие брезгливости; за видимость чистоты - блеск кастрюльных днищ на кухне и варварскую грязь ванных комнат; за склонность к мелким гадостям, за аккуратность в гадостях, за мерзкий предмет, аккуратно нацепленный на решетку сквера; за чужую живую кошку, насквозь проткнутую в отместку соседу проволокой, к тому же ловко закрученной с конца; за жестокость во всем, самодовольную, как-же-иначную; за неожиданную восторженную услужливость, с которой человек пять прохожих помогают тебе подбирать оброненные гроши; за...»
Вот и фильм «Фауст» безнадежно толстозад, напыщен и полон мнимой многозначительности. Как, впрочем, почти всё, сделанное Сокуровым (за исключением, возможно, фактурного «Молоха»). Ни света, ни воздуха, ни пространства - типично немецкая эрзацная вещь. Задохнуться можно от скуки, от тупой серьезности, от добросовестно излагаемой эрзац-гениальности. Как говаривал тот же Федор Константиныч, “в малом количестве немец пошл, а в большом - пошл нестерпимо”; фильм Сокурова на этой шкале где-то посерединке. Он даже и пошл посредственно.
Говорят, что фильм Германа – о последних днях сталинизма, о быте 50-ых. Не знаю – мне показалось, что он существенно шире, - да собственно и сам создатель подтвердил это после одного из первых показов, выйдя к зрителям с горькими извинениями: «Вот такие мы…»
Это фильм о сути России, о сути населяющего ее народа – безотносительно к времени происходящего. Фильм о страшной стране и о страшных людях. О болотистых пространствах с гнилым лесом на горизонте. О кострах и разбойничьем посвисте, несущемся вслед спотыкающемуся на рельсовых стыках поезду. О полустанках, заросших бараками с черной человеческой плесенью. О волчьей автомобильной стае, неторопливо рысящей вдоль пустынной городской улицы. О неподвижной черно-белой февральской ночи, в которой, пригнувшись, перебегают от дерева к дереву черные, безликие, бесполые существа. От дерева к дереву, от состояния хищника к состоянию жертвы, хищника, жертвы, хищника… О львином людоедском рыке, который время от времени громом проносится над головами, заставляя в ужасе присесть всех пока еще живых – на мгновение, на секунду, потому что уже в следующий момент они возобновляют свое броуновское движение от дерева к дереву.
«Вот такие мы…»
Михалков - замечательный харАктерный актер и харАктерный режиссер, большой мастер гротесковой детали. Редко кто лучше него может выписать эдакий неожиданный, но очень точный крендель, приправить остреньким, солененьким, необычным. Да, одни кренделя и специи обеда еще не составят. Но дайте такому повару по-настоящему хороший материал - и дело, считайте, в шляпе.
Я в жизни не поверю, что Михалков в состоянии понять смысловые тонкости и глубину пьес Чехова и Володина, романа Гончарова, кинодрамы Фридриха Горенштейна. Но ему этого и не требуется - хватает интуитивного проникновения в диалог, в характер, в соль и перец эпизода, в частные моменты. А об общей идее, о связности и смысле заботится уже сам материал, заложенная в нем сила тяготения. Иными словами, Н.С.Михалков - дурак, гениально чувствующий частный эпизод. Такой вот бином, превосходно объясняющий кажущуюся несочетаемость каши в голове и успеха на экране. Но все это - напомню еще раз - возможно лишь при наличии качественного исходного материала. А когда такого материала нет, получается "Утомленные солнцем - 2".
Одно только беспокоит: надолго ли хватит у Валерии Гай Германики сил работать в таком режиме? Медиумная природа таланта делает его схожим с трубой, канализирующей напор высокого диктата: сколь бы ни были толсты ее стенки, рано или поздно они истончаются под действием ревущего внутри потока. Жаль, если большой талант будет растрачен на мыльные оперы, пусть даже такие хорошие, как эта. Искренне надеюсь, что «Школа» станет для Германики всего лишь очередным школьным классом по дороге к настоящему докторату.
Странно, что экуменисты забеспокоились только сейчас, как будто творчество Ларса Триера стало изуверским именно с появлением «Антихриста». По сути своей оно было изуверским всегда – точно так же, как по сути своей является изуверским само христианство и, соответственно, взращенная им культура.
И тот, кто объявляет эти дикие выплески гностической энергии обычным сектантством, попутным недоразумением, просто не желает видеть очевидное: там, где есть Добро и Зло, Рай и Ад, Бог и Сатана, непременно найдутся такие, которые захотят служить второй, а не первой составляющей вышеприведенных дихотомий. Такие, как Ларс дель фон де Триер. Конечно, можно и далее именовать их еретиками, созывать крестовые походы и складывать костры на площадях, но не честнее ли будет посмотреть правде в глаза?
Фильм тридцатилетнего канадца (некогда южноафриканца) Нила Бломкампа «Район 9» я посмотрел по наводке своих друзей-одноклассников. Кому понравилось, кому нет, говорили о чересчур очевидной притче, поминали Саймака и Лема, «Чужого» и «Терминатора». Я тоже сначала смотрел исключительно под этим углом – вполне адекватным фильму.
С первых же минут в памяти всплывают кадры из фильмов гениального папы. Младший Герман без зазрения совести использует стилистический инструментарий Германа-старшего из «Лапшина» и «Хрусталева». То же обилие вещей и людей в кадрах среднего и близкого плана, те же внезапно открывающиеся двери к другому человеко– и веще– обилию, те же посторонние личности, то и дело протискивающие между беседующими героями, те же едва различимые реплики, несущие не смысловую, а звуковую нагрузку как часть общей фоновой какофонии. Как видно, сын полагает, что биологическое родство позволяет списать эти обильные стилистические заимствования не на плагиат, а на право наследования.
Хочу быть понятым правильно и потому повторю: я далек от того, чтобы осуждать людей, подобных Лилианне Лунгиной хотя бы намеком. В невозможных условиях сталинской мясорубки, нахрапистого советского жлобства, изощренной чекистской инквизиции они ухитрились не только выжить, но и в значительной степени сохранить лицо, остаться порядочными людьми, что тогда временами граничило с героизмом. Они жили в царстве сатаны – можно ли теперь упрекать их в том, что они подписали с ним договор? Нет, нельзя.
Но нельзя и выставлять в качестве этического образца проданную сатане душу! Глядя на Лилианну Лунгину, я испытываю не восхищение, не просветление, а лишь горечь, горечь, бесконечную горечь… Она не образец, она жертва.
Волна, поднятая Лучшими Людьми России, смела в итоге и их самих. Позднее, в полном соответствии с задуманным, вину за уничтоженные ценности старой России свалили на евреев-легионеров. Полноте, ЛЛР. Часть ваших наемников и в самом деле происходила из еврейских местечек. Другие - из латышских деревень. Третьи представляли всевозможное отребье. Ну и что? Ответственность-то лежит не на наемниках, а на хозяине – на том, кто нанимает. А нанимали вы, ЛЛР, вы и никто другой.
Суть явления определяется не столько его происхождением, сколько совокупностью его действий. Действия еврейских наемников не имели ничего общего с еврейством. Ничто эти троцкие-шмоцкие-свердловы-кагановичи и прочая мразь не отрицали с таким жаром, как собственное еврейство. Они были на службе у ЛЛР, они разрушали и убивали во имя ЛЛР, они страстно хотели быть ЛЛР. И в какой-то момент им даже показалось, что они стали ЛЛР.
Чтобы оценить значение Цви Прейгерзона для становления современного литературного иврита, достаточно слов, сказанных уже после его смерти Аароном Мегедом - одним из ведущих израильских писателей: «Прейгерзон - редкое литературное дарование, тем более редкое, что он писал так далеко отсюда. Это одно из великих чудес… Прейгерзон любил иврит всем сердцем и душой, творил на нем — и творил его.»
Ныне прах писателя покоится на кладбище в Шфаим. Его именем названа улица в Яффо – недалеко от того места, где Цви-Гирш, тринадцатилетний ученик гимназии Герцлия, гонял когда-то в футбол. Его внуки и правнуки говорят на чистейшем современном иврите – живом и животворном. Дети Страны Израиля, они живут ее бедами и радостями. Они сильны и свободны. И лежащие к северу земли, усыпанные еврейским пеплом, политые еврейскими слезами, обожженные погромами, многовековым унижением, Гулагом и Катастрофой, для них не более чем история – страшная, поучительная, но к ним лично не относящаяся.
И в этом – главная победа возрожденного иврита. Победа Цви Прейгерзона – подпольного, лагерного Бен-Иегуды, одного из самых героических воинов и знаменосцев великого языка.
Именно в «опознании и утверждении» собственной самости посредством человеческой культуры она видела смысл своего существования. Именно так она и жила, прекрасно сознавая свой масштаб и не испытывая никакой необходимости извиняться перед пигмеями за свой немалый рост. Аристократка духа, она демонстративно презирала «урчащую и орущую чернь». Королева слова и логики, она имела полное право на свое великолепное высокомерие.
И вот теперь ее нет, и можно произнести вслух еще одно слово, так или иначе сопутствующее подобным личностям – Трагедия. В данном случае трагедия заключалась в том, что Каганской так и не суждено было «опознать и утвердить» себя в рамках общеизраильской культуры, хотя она наверняка стремилась к этому.
При въезде на базу их оглушили пять десятков жестких ладоней, ударявших в лежавшие на земле доски шеш-беша. Сильные игроки сидели под навесами на улице, бросали кости и проворно двигали своими дюжими руками черные и белые шашки. Суданцы сидели перед кучами китайского хлама. Бедуин развесил дорогие платки. Арабский лоточник стругал в питу мясо с медленно вращающейся на шампуре, сочащейся бараньим жиром швармы. Кацап, выставив вперед свою голову, цедил из бутылки водку. Но первым, кто попался им навстречу, был милуимник из бригады Голани, спавший, раскинув руки и ноги, на самой середине дороги. Тавас Тапухи не мог не остановиться и не полюбоваться на него.
Если что отвращает меня в еврейском галутном характере, так именно эта гибкость морального позвоночника. Не стыдно быть битым, изнасилованным, втоптанным в грязь – физические силы человека более чем ограничены, его можно скрутить, принудить, заставить, можно сотворить с ним все, что угодно палачу и насильнику. Но стыдно любить насильника. Стыдно "проявлять понимание", "входить в положение". Стыдно кивать, пожимать руку, садиться за один стол, обслуживать сочувственными рецензиями. Вот это – стыдно.
Да, мне приходилось слышать слово "кощунство" по отношению к "Книге". Что далеко ходить – некий весьма дружественный и близкий редактор, одним из первых увидевший этот текст, настоятельно посоветовал мне спрятать его подальше и никому не показывать. А другой издатель заявил, что это, мол, совершенно непечатно. Вместе с тем были и мнения противоположного порядка - люди искренне недоумевали, где там можно увидеть кощунство.
Я обычно с благодарностью выслушиваю всех без исключения, но воспринимаю услышанное через соответствующие каждому случаю фильтры. Могу сказать, что возможность положить "Книгу" под сукно я никогда не рассматривал даже гипотетически - напротив, регулярно предлагал ее (среди других текстов) тем немногим издателям, с которыми контактировал с момента написания этого романа в 2007 году. Никто не брал.
А и в самом деле, не подвести ли итоги? Вкратце, тезисно, не отвлекаясь на частности и исключения из правил. Ведь было оно, это явление, правда? Было чем-то отдельным, обладающим явными характеристическими особенностями, отличавшими группу «шестидесятников» (назовем ее ГШ) от, скажем, «деревенщиков». Или от «ленинградцев» (ну никак для меня не вяжутся с ГШ такие их современники, как Кушнер, Рейн, Шефнер, Найман, Бродский, Довлатов… плюс, того пуще, до 66-го года дожившая Ахматова). Или от превосходной прозы двух замечательных московских Юриев - Трифонова и Казакова. Или от писателей-диссидентов Галича, Синявского, Даниэля, Шаламова, Солженицына... Не говоря уже о современном ГШ советском литературном мейнстриме.
Как говорит мой старший во всех отношениях друг и товарищ, "есть литература, а есть литературный процесс". Первым я стал заниматься относительно недавно с переменными успехом и удовольствием, а вот со вторым - ну никакого опыта, да и надежд на его приобретение нету. "Тут личностью действовать надо, – заметил по похожему поводу другой мой знакомый, успешно продающий кино- и телесценарии. – Качество текста значения не имеет, а вот качество личности..." И покосился в мою сторону с недвусмысленным сомнением.
И ведь прав он в своем сомнении, маститый этот человечище. С качеством личности у меня полный затык. Сейчас-то я уже понимаю, что подавляющее большинство людей, называемых литераторами, занимается именно литературным процессом, а вовсе не литературой. Заседают, обсуждают, бухают, дерутся, распределяют, ссорятся из-за морковок и конфет, хвалят себя, ругают других и даже пишут большей частью о том, как писатель Би намылил морду писателю Бе, отражая, таким образом, ярчайшие проявления литературного процесса. И это не случайно. Ведь настоящий писатель пишет чисто-конкретно о жизни, а жизнь профессионального чисто-конкретного литератора представляет собою не что иное, как тот самый литературный чисто-конкретный процесс.
Александра Гельевича Дугина я слушаю часто и с интересом. Он никогда не разменивается на уступки политкорректным недоговоркам – всегда излагает напрямик, четко и недвусмысленно. Его максимы продуманы и точны; сам он, как правило, последователен и непротиворечив, а если логика кое-где и хромает, то хромота эта не случайна, а является частью общего намерения.
И это еще не все. В последние годы я не раз убеждался: что у нынешних кремлевских властителей на уме, то у Дугина на языке. Именно так – обратное правило не действует: все-таки нехитрая соображалка политика заведомо невелика, а потому может быть лишь ничтожным подмножеством могучего интеллекта нынешнего Идеолога Всея Руси. Оттого-то так интересен Александр Гельевич: в его гладкоговорении можно рассмотреть намерения, а иногда даже ближайшие практические шаги текущего российского самодержца.
За Дугина можно браться с любого места – хоть с пальца, хоть с филея: как я уже сказал, он исключительно последователен, всегда подкрепляет частное общим, а потому репрезентативен, как вода - даже в малых дозах. Вот, начать хоть с этого прелюбопытного рассуждения о мифах...
Правозащитник - это защитник одного конкретного «права»: права на милость.
Это главное человеческое право и должно быть единственным объектом правозащитного внимания. Не право на жилье, работу, похлебку и политическое самоопределение. Не право на женщину, мужчину, свободу слова, свободу собраний и свободу убийства рыжих водопроводчиков. Не право на хиджаб, кипу, мореходство и освоение космического пространства - ни на одно из этих и других многочисленных прав, установленных людьми и для людей. А только и исключительно – права на милость, установленного для нас, но не нами.