Модная тема истории семьи получает нестандартный и жесткий поворот в романе Алекса Тарна «Шабатон. Субботний год» (Ростов-на-Дону.: Издательство «Феникс». М.: Литературное агентство «Флобериум». 2021). Главный герой горько пожалеет о том, что заглянул в семейную историческую бездну…
Бобруйск, Екатеринослав, Гуляй-поле, Лилль… Следуя за изысканиями Игаля, действие романа разрастается, углубляется, выходит за пределы семейной истории в большую историю, пронизывая ее такой страстностью, которая может быть только личной. Личные тайны героев и становятся тем крючком, которым автор подцепляет тайны исторические, позволяя читателю увидеть в неожиданном и страшном ракурсе (хотя куда уж страшнее, чем общеизвестный!) Испанию и Россию времен их гражданских войн, Израиль времен Суэцкого кризиса, всё «чудовищное тело издыхающего века с его дедами и победами, «такими» временами и этакими людьми, с топкими болотами предательств, горными хребтами лжи, реками крови и океанами бед».
Новая книга Алекса Тарна "Четыре овцы у ручья" - удивительна, даже для этого мастера удивлять. До сих пор мы знали двух Тарнов - автора романов и поэта-переводчика. Мне всегда казалось, что они незнакомы друг с другом. После новой книги - это уже один автор, увлекательный и романтический, мастер еврейской мелодии в современном мире.
Если книгу Тарна читать с конца, - окажется, что это книга о любви. К неодушевлённому и к одушевлённому миру, к игре и к людям, и даже к отставному Богу, который, оказывается, превыше всего. Если читать книгу с начала, такой конец, пожалуй, непредвиден. Тем увлекательнее путь, которым нас ведёт автор. А путь этот - путь притчи, и требует от нас либо некоторых познаний в Каббале и Талмуде, в хасидизме и еврейской истории, - либо уж совсем наивной веры и погружения в плоть рассказа.
...не будем равнять Алекса Тарна с тенями великих; он и сам себя ни с кем не равняет. И хочет единственного: быть самим собой. Его русский язык современен, богат, насыщен коннотациями и порой очень спонтанен («как думаю, так и говорю»). В таких случаях его речь можно назвать разухабистой, но она, к счастью, лишена какой-либо специфической интонации («одесской», «израильской», «бруклинской» и т.п.). Писатель позволяет себе не вглядываться в каждое слово, как смотрят на вино сквозь бокал, он не обольщается фетишем изысканного слога – всё это вряд ли к месту, когда ждешь выстрела или взрыва. И в то же время, он выражает всё, что ему требуется. Так что читатель то и дело произносит про себя некое «а-а-а» или «м-м-м», реагируя на яркость, выпуклость, достоверность или жуть описываемого.
В чем уж точно не наивен Алекс Тарн, так это в литературном ремесле. Он успел «сорок тысяч разных книжек прочитать», разные приемы знает и, похоже, по-всякому может – когда это, по его представлениям, уместно. Роман «Летит, летит ракета» («Иерусалимский журнал», №30, 2009) сознательно выдержан в стилистике фантасмагорического памфлета. Но писателю требуется дополнительный уровень рефлексии. Вместо глав, он использует «развилки» и живо обсуждает с читателем, по какой из них направить сюжет. Здесь более, чем литературная игра: по какой развилке не пустись, люди будут гибнуть, и нет, к несчастью, силы, способной это предотвратить.
И когда сам писатель обомлевает от красоты и точности слова, он раскрывает себя во всей полноте. Тарн не только блестящий прозаик, но и превосходный поэт. Его переводы Рахели, приписываемые Илье Доронину («пастернаковский» прием в романе) поражают стиховой подлинностью. Такого, пожалуй, еще не было – ввести Рахель в русскую, а не в «переводную» поэзию! Еще раз: писатель может почти всё, если хочет. И отдает себе отчет в том, когда чего хотеть. Так что переглянемся, любители русской словесности! Он между нами жил – и нам не пристало делать вид, что мы этого не заметили.
Как всегда, Алекс Тарн работает над известным жанровым материалом. Его романы всегда «фантазии на тему». «Хайм» — виртуальный компьютерный мир; от английского HiM, Хай-ми: «Здравствуй, Я!» В первом приближении это мир, исправляющий то, что принято считать реальностью. В Хайме человек становится тем, кем на самом деле является.
Отношения «снаружистов» с их виртуальными ипостасями сложные, любовь-ненависть, вполне шизофренические. Виртуальный персонаж говорит из «снаружиста»-оператора. Они спорят, перебивают друг друга, меняются местами. Уже не «снаружист» управляет виртуальным персонажем, а тот им. Проблема души и тела. Тело — оболочка, шкурка (почти гностическая точка зрения), ее можно сбросить, не выбранная героем, а навязанная ему. Поэтому смерть «снаружиста» не представляет трагедии. В Хайме персонаж обретает бессмертие.
Перед вами, читатель, превосходная книга. Именно так следует ее оценивать... Все повествуемое воплощено на редкость отменно. Зной и море. Пожизненные жилища неудачников и временные шатры первопроходцев. Непостижимая мысль демиурга и заурядное недомыслие простых людей.
...погрузимся в книгу и поживем жизнью ее реальных и выдуманных (выдуманных ли?) героев. Побродим с автором по его дорогам, по его городам, пребудем вместе с ним снисходительными к ренегатам, постоим в ночном дозоре, выйдем, наконец, к угадываемому во мраке морю, дабы отдать этому морю ненужную нам больше жизнь... Итак, перед нами яркая и печальная, многосмысленная и многоликая проза. Нашему чтению можно только позавидовать
... весь свой постмодернистский антураж Тарн использует по существу в антипостмодернистских целях. Граница между текстом и действительностью, как и положено в романе такого рода, оказывается размыта до полного исчезновения. Однако автор делает из этого выводы, прямо противоположные общепринятым. Центральная мысль или, как говорили в старину, «идея» его произведения заключается в постулировании ответственности писателя. Если в большинстве подобных сочинений беспрерывным потоком льющаяся кровь оказывается на поверку кетчупом, как в голливудских боевиках, то в «Протоколах» дело обстоит ровным счетом наоборот. Здесь то, что казалось клюквенным соком, оборачивается настоящей кровью, картонные персонажи вдруг оказываются живыми людьми – мечущимися, любящими, страдающими. Неслучайно так точно «рифмуются» две трагедии – та, что Шломо придумал для Бэрла, и та, которую переживает он сам. Да и вообще, чем дальше, тем более тесно переплетаются судьбы героя и породившего его автора. Вернее, того, кто считал себя автором. Ибо кто здесь на самом деле автор и кто статист – определенно сказать едва ли возможно. И есть ли вообще в нашем постмодернистском мире авторы и статисты?
Казалось бы, черно-белая палитра, используемая писателем для характеристики героев, и биполярная расстановка персонажей, их четкое разделение на положительных и отрицательных, недвусмысленно сигнализируют о принадлежности «Квазимодо» к тому сегменту изящной словесности, который называют тривиальной, формульной, массовой литературой или попросту беллетристикой. В то же время языковая изощренность, композиционные изыски, а главное – чистая, пронзительная нота, нота подлинной тоски, которая беллетристике не положена «по штату», вроде бы свидетельствуют, что мы имеем дело с «большой» прозой.
Но вся эта, в общем-то, избыточность удивительным образом не тяготит. Не вязнет в зубах ириской. Ни на уровне сюжета, ни на уровне стиля. Первый «смонтирован нелинейно». И когда начинает казаться, что вот-вот хватит через край, эпизод закругляется, и следующая часть уносит тебя в мир следующего героя. Каждая глава носит имя одного из персонажей. И это важно. Потому что на уровне стиля автору замечательно удается то, что мне лично как-то особенно мило в приятных образцах именно современной литературы — языковые характеристики героев, прием «непрямой речи» персонажей. Впрочем, и «авторские характеристики», и диалоги здесь не менее изящно прописаны.
...«Квазимодо», кроме всего прочего, наверное, все-таки триллер. Триллер? Но не из тех, что вылетают из головы, лишь перевернешь последнюю страницу. Напротив. О романе хочется вспоминать, писать, говорить с близкими. Он — держит. И во время чтения, и потом. Начав читать его своей маме вслух, я, вернувшись домой заставала ее (в бессовестное нарушение нашей семейной традиции!) — то смеющуюся, то в слезах — над очередной главой, которую она, не удержавшись, начинала читать без меня и не могла остановиться.
Насколько конструкция Тарна (если брать ее в качествe исторической концепции) может быть близка к исторической реальности? В очень малой степени. Очевидно, что ни евангельский материал, ни исторические исследования такого варианта предложить не могут. Этот факт, да и сам подход Тарна, не чуждый канонам смеховой культуры, вполне может вызвать обвинения в "кощунстве", в "разжигании межрелигиозной розни" – особенно в нашей стране, где религия нередко желает держать культуру на коротком поводке. Будут ли правы такие обличители? Ни в коей мере. Ибо Тарн – художник, а его книга – это роман, который вообще не подчиняется критериям исторической правды или лжи. Изящество конструкции Тарна в том, что она заставляет читателя задуматься о том, что погребено под тысячами трактатов, кантат и живописных полотен – а всегда ли истоки исторического события таковы, как это нам внушали десятки поколений? А поскольку мы никогда не сможем со стопроцентной уверенностью ответить на этот вопрос, то всегда остается пространство для творчества художника – которое и заполнил Алекс Тарн с присущим ему мастерством.
Алекс Тарн – один из очень немногих современных русских писателей, который абсолютно управляет стихией русского языка (или она им правит?). Это невероятная, яркая и выпуклая, буквально кинематографическая точность деталей (остается только удивляться, почему по романам Тарна еще не снимают фильмов?), метафорическая насыщенность, помноженная на скрупулезно и изысканно разработанные сюжетные линии, переплетающиеся и расходящиеся в удивительном танце. Все вместе это имеет точное название – настоящая литература. И опять же, Тарн не был бы Тарном, если бы "Книгу", как и все его романы, не пронизывало ощущение абсолютного единства времени, пространства, истории. "Адонай Эхад" ("Господь един") – главная еврейская максима, насыщающая творчество Тарна. Его романы – это отражение мира, многослойного и многообразного, но подчиняющегося единому дыханию и ритму, заданному Всевышним, какую бы географическую и временную точку не занимали его герои.
Закамуфлированная под авантюрный сюжет книга Тарна — нелегкое чтение; тому, кто захочет ее понять, придется сопереживать его героям, и они воистину достойны восхищения, ненависти, презрения, часто и того, и другого, и третьего одновременно.
И все-таки о чем роман Алекса Тарна по существу? О самых простых, очевидных и потому совершенно не достижимых для большинства человечества вещах... Например, о том, что надо жить по правилам. А если "нет никаких правил", то остаются "лишь безнадежный сатанинский беспредел, лишь слепые случайные взмахи меча, косящего правых и виноватых без смысла и без разбора..." О том, "что есть черное и белое, добро и зло, что они всегда различимы, всегда понятно — где и что..."
...в альтернативной истории, включенной в роман "Облордоз", Тарн как бы прощается с многочисленными, исчезнувшими в рассеянии коленами Израиля. Последний выживший российский еврей по фамилии Глобус вместе с читателем выслушивает три другие истории романа, происходящие в никогда им не виденных и непредставимых Израиле и Испании. И этим создается обрамляющая рамка, абсурдным образом добавляющая реальности трем остальным историям. Как в математике минус на минус дает плюс, так в искусстве фантазия помноженная на фантазию возвращает нас к реальности."
Гадать о шансах Тарна (в советском прошлом Алексея Тарновицкого) на успех - дело неблагодарное. Ведь в истории букеровских награждений встречались и компромиссы, и скандалы, и ни к чему не обязывающие решения исключительно "для публики". Между тем "Протоколы сионских мудрецов" вполне способны привлечь внимание жюри...
...простым бытописанием замысел Алекса Тарна не ограничивается. Чем дальше, тем больше его "Протоколы", несмотря на тему еврейской репатриации, начинают походить на классический русский роман идей.
Страшная реальность сворачивается, как серпантин. Роман-матрешка приобретает модернистский оттенок, который явно призван привлечь на сторону автора продвинутого критика.
Л.Н.Толстой, когда брал в руки книгу неизвестного ему автора, говорил: «Ну-ка что ты за человек, как смотришь на нашу действительность?» Первое, что обращает на себя внимание при знакомстве с прозой А.Тарна – неизменное чувство чести...
Философское осмысление мира и убедительность конкретного образа - одна из основных особенностей прозы Алекса Тарна. Не требуется специального анализа мотивации поведения персонажей, они сами объясняют свои поступки. При всем разнообразии духовно значимых переживаний, характеров есть и образующий стержень, который связывает между собой героев всех произведений писателя. А именно: уяснение истины может быть только посредством жизненного труда. Различие между людьми определяется не разницей их способностей и талантов, а их усилием выбора себя. О чем бы ни писал Тарн, он всегда изображает человека на пределе его возможностей. Даже разрушительный в отношении самого себя анархизм – обратная сторона желания совершенства...
В романах израильского русскоязычного писателя Алекса Тарна — можно вспомнить «Протоколы сионских мудрецов», «Квазимодо», «Иону» — сквозь обыденное существование всегда проступает многоплановость, неоднозначность мира, один потаенный пласт вскрывается вслед за другим.
Если в первом романе, при всей его неожиданности и силе, чувствуется некоторый схематизм, то следующая книга "Квазимодо", лишена этого недостатка. Начинаясь как не лишенная юмора история об израильских бомжах, роман постепенно начинает прочитываться как притча о воздаянии. Если в предыдущем романе, недаром названном "матрешкой", Тарн вкладывает одну реальность в другую, то здесь целостность реальности предстает в многочисленных зеркалах различных сознаний. Мастерский переход от прямой и несобственно-прямой речи одного героя - к внутреннему монологу другого, третьего, - венчается описанием человеческого мира глазами животного, что, являясь заведомо выигрышным приемом, не отменяет трудоемкости его осуществления. Тарну это удается: пес Квазимодо, чье сознание балансирует на грани собачьего и человеческого, достоин войти в один ряд с котом Мурром.
Сначала читатель полагает, что перед ним - описание жизни русскоязычных представителей тель-авивского "дна" - бомжей, уличных музыкантов, рассказывающих полуфантастические истории о своих странствованиях по миру, срывающегося в регулярные запои программиста, и бездомного пса, приблудившегося в порту к герою, ловящему рыбу для собственного пропитания. Но у романа внезапно оказывается "двойное дно", полностью переворачивающее представление о героях...