Не скажу, что с переездом в Израиль у меня вовсе исчез интерес к тому, что происходит в России. И это естественно: тридцать пять лет жизни, язык, въевшиеся в поры сознания культурные коды… К счастью, наши внуки (а иногда даже дети) уже начисто свободны от этого чужого и чуждого ярма. То, что пишется по-русски, они могут прочесть лишь в переводе на иврит или английский, и слава Богу, что так. Но нас, старших, – тех, кто вырос и сформировался в ином мире, освободит от него только мир иной.
Вышеупомянутый интерес я поначалу удовлетворял быстрым просмотром нескольких разнонаправленных интернетовских сайтов, совершенно разделяя в этом смысле мнение Ульянова-Ленина о том, что для полноты картины желательно читать все газеты, вплоть до самых черносотенных. Впрочем, со временем стало ясно, что вовсе необязательно охватывать весь спектр, тем более что наиболее значительные или скандальные публикации так или иначе попадали ко мне по почте и через социальные сети. В итоге, список моего беглого просмотра сократился всего до двух позиций: либеральная «Новая Газета» и откровенно пропутинский «Взгляд».
Там-то, на «Взгляде», я впервые и познакомился с текстами литературного критика Виктора Топорова. Несколько отличаясь от прочих постоянных авторов этого сайта бойкостью пера (отчего-то именно «патриотические» российские публицисты характеризуются особенным косноязычием), он, тем не менее, совершенно соответствовал общей направленности ресурса: агрессивно-хамской, кондово-жлобской, антисемитской, антизападной и антиамериканской. Но бойкость запомнилась – именно она, потому что по сути заметки Топорова были вполне по-«взглядовски» убоги.
Как правило, они начинались каким-нибудь бородатым анекдотом, затем следовал абзац-другой по теме критикуемого романа/рассказа/книги, после чего критик немедленно переходил к собственной персоне, то есть к тому, что явно интересовало его больше всего. Поняв это, я вскоре научился высекать из его статей два-три содержательных абзаца и опускать остальное. Что объяснимо: ведь меня интересовал путинский «Взгляд» на ту или иную литературную новинку, а вовсе не пошлые анекдоты или истории о том, с кем, как и когда выпивал г-н Топоров. Впрочем, содержание содержательных абзацев чаще всего представляло на удивление бессодержательную ругань.
Честно говоря, удивляться тут было нечему, учитывая прискорбное состояние почти всей нынешней российской критики: трудно ожидать, что в стране, пораженной до мозга костей всепроникающей коррупцией, именно литературный процесс окажется чист, как бело-голубой талес. В наши дни, в отличие от сытных советских времен, бывшие литсекретари и литпредседатели вынуждены с боем вырывать кусок хлеба у многочисленной своры таких же голодных коллег. Они сбиваются в стаи вокруг зыбких кормлений – комитетов по раздаче премий, благотворительных проектов, издательств, редакций умирающих журналов – и насмерть сражаются друг с другом, до последней капли крови защищая заветную делянку. Пристанищем В.Топорова была литпремия «Нацбест»; соответственно этому он и писал, яростно вцепляясь в горло «чужим» и благосклонно вылизывая под хвостом у «своих».
Но была у этого «взглядовского» критика еще одна особенность, резко выделявшая его на фоне прочих борзописцев, шакалящих среди объедков нефтяного пиршества: из ряда вон выходящий, клинический антисемитизм, непомерный даже для такого черносотенного сайта. Как-то я упомянул об этом курьезе в некой литературной компании.
«Кто? Витя Топоров? Антисемит? – переспросила присутствовавшая там гостья питерского происхождения. – Да он ведь чистокровный еврей! Еврей маленького росточка и вот с таким шнобелем!»
Да-да, друзья, Виктор Топоров представлял собой классический, образцовый тип галутного еврея-антисемита, злобного и непримиримого. Узнав об этом, я обрадовался, поскольку коллекционирую такие уродливые явления; можно без всякого преувеличения сказать, что этот «деятель» стал главной гордостью моей обширной коллекции. Особенный пунктик был у него относительно уехавших. Сначала я полагал, что из-за массового отъезда евреев поблизости от Топорова просто не осталось объектов для ненависти, и поэтому осиротевший антисемит вынужден отыскивать их за пределами российских границ. Но вскоре, внимательней вглядевшись в его писания, я обнаружил совсем другую причину.
Главным движителем топоровского антисемитизма был особый душевный комплекс. Думаю, что по праву первооткрывателя я заслужил честь дать ему собственное название: «комплекс оставшегося». Представьте себе следующую ситуацию. Конец 80-х, начало 90-х. Все друзья и знакомые вокруг, что называется, «едут». Проводы, отвальные. Разговоры крутятся только и исключительно вокруг вопросов «кто» и «когда».
«Витя, а когда ты?»
«Я не поеду…» – мрачно отвечает маленький еврей с большим шнобелем.
«Но почему, Витя? Посмотри – все едут. И Сарра Моисеевна, и Ефим Соломонович, и даже Николай Петрович…»
«А кому я там нужен? – еще мрачнее говорит Витя. – Что я умею? Переводить чужие стихи? Так ведь кто нынче не переводит… Плести интриги на выборах в писательский профсоюз? Но я ведь умею только по-русски, а там совсем другие языки…»
И вот все уезжают, а Витя остается – Витя и еще несколько таких же «пленников и мучеников русского языка». Это печально, спору нет. Но в черном облаке печали и зависти нет-нет да мелькнет светлым проблеском одна крайне интересная мыслишка.
«Ничего-ничего… – думает Витя, втискиваясь в переполненный автобус после проводов очередного самолета. – Уезжайте, скатертью дорога. Зато теперь всё достанется мне. Мне, Виктору Топорову!»
И в этом, несомненно, что-то есть. Теперь, когда стаи редакторов, критиков, писателей и журналистов улетели в теплые страны на иждивение детей и соцстраха, на прежде до отказа забитом культурном поле освободилась чертова уйма плодоносных грядок!
«Неужели это всё мое? – думает Витя, недоверчиво обозревая обезлюдевший огород. – Так и есть – мое! Мое!»
Увы, получается не совсем так. В конце 90-х уехавшие, казалось бы, бесследно начинают возвращаться. Нет, не навсегда, а как туристы. Они ведут старого друга в ресторан – вспомнить былые деньки. Они взирают на него с жалостью, тем более непотребной, что сам-то Витя давно уже себя не жалеет. Витя мрачно взирает на лоснящегося довольством непрошеного гостя с толстым лопатником, и сердце его полнится злобой.
«Зачем ты сюда притащился, гусь пархатый, перелетный? – думает он. – Да еще и спрашиваешь, что теперь печатают? Тебе-то что за дело? Ты ведь уехал. Уехал. Теперь тут всё мое, понял? Мое!»
Дальше – больше. Из-за границы вдруг начинают поступать рукописи! Всякие – и пролежавшие десятилетиями под спудом, и совсем новые, из-под пера недавних отъезжантов. И вот тут-то «комплекс оставшегося» встает во весь свой исполинский рост, многократно превышающий скромную фигурку маленького еврея с большим шнобелем. Витя превращается в натурального цепного пса, остервенело бросающегося на каждого чужака, который осмеливается сунуть нос в охраняемый им двор. Именно так читаются его «рецензии», посвященные «нарушителям границы». А поскольку двор – русский, а подавляющее большинство нарушителей – евреи, то и лай довольно быстро приобретает ярко выраженный антисемитский характер.
Как сказал по этому поводу поэт, —
Он, словно Муромец былинный,
драчлив, стервозен и кондов,
своей огромной шнобелиной
прикрыл Расею от жидов.
В качестве обязательного дисклеймера должен добавить, что и моя скромная персона была в свое время облаяна этим выдающимся экспонатом моей же коллекции, причем облаяна неоднократно и совершенно в духе вышесказанного (ибо в 2007 году меня, израильтянина, угораздило попасть в короткий список «Русского Букера»). Но к тому моменту я уже был специалистом по «комплексу оставшегося» и ничуть не огорчился, а напротив, даже порадовался редкому у Топорова забавному моменту. Отвечая на предполагаемый упрек в том, что с рецензируемым романом он так и не ознакомился, штатный критик «Взгляда» написал буквально следующее: «Да, не читал! Но что я – других не читал?»
А и впрямь: на кой черт цепному псу разглядывать каждого зашедшего за калитку чужака? Что он – других не видал? Знай себе лай да кусай…
И вот он мертв и похоронен. Опустела сторожевая будка; тяжелая цепь верности русскому языку дохлой гремучей змеей свернулась в дворовой пыли. Ай-яй-яй, кто же теперь защитит русскую литературу от коварного зарубежного еврейства? Неужто одни только Шевченко да Быков? Впрочем, хватит и этих полупёсков – ведь посягательств на и без того не слишком востребованную святыню с годами становится все меньше и меньше. И это понятно: уехавшие мало-помалу вымирают, а их детям и внукам… – см. первый абзац.
Предвижу, что завзятые любители языческого правила «De mortuis aut bene aut nihil» станут пенять мне за эту статью. Что ж, пусть пеняют: во-первых, всем правилам я предпочитаю правду, а во-вторых, иудеям языческие рекомендации не указ, в особенности, в том, что касается культа мертвых. Мы не из тех, кто молится надгробным истуканам, святым мощам и теням забытых предков; в наших синагогах нет ни могильных плит, ни человеческих костей. Выходя с кладбища, мы омываем руки. Мы предпочитаем жизнь, а потому благословляем исключительно память об ушедших: ведь истинная, правдивая память – неотъемлемая часть жизни. А значит, подвергая забвению дурные воспоминания, мы грешим против живых.
Всякий раз, когда мне приходится писать о «еврейской прислуге русского чертога» (в данном случае – о еврейских псах русского двора), я неминуемо вспоминаю Владимира Евгеньевича Жаботинского и его статьи по поводу знаменитого «Чириковского инцидента». Сегодня, по прошествии столетия, они поражают убийственной точностью диагноза и необыкновенной, поистине пророческой прозорливостью. Не откажу себе в удовольствии снова процитировать абзац, который любой русский еврей должен заучить наизусть еще в детстве, сразу после «Зима!.. Крестьянин, торжествуя…»:
«Мы не видим повода горевать. Не видим и повода изумляться. Во всем этом нет для нас ничего нового. Когда евреи массами кинулись творить русскую политику, мы предсказали им, что ничего доброго отсюда не выйдет ни для русской политики, ни для еврейства, и жизнь доказала нашу правоту. Теперь евреи ринулись делать русскую литературу, прессу и театр, и мы с самого начала с математической точностью предсказывали и на этом поприще крах.
Он разыграется не в одну неделю, годы потребуются для того, чтобы передовая русская интеллигенция окончательно отмахнулась от услуг еврейского верноподданного, и много за эти годы горечи наглотается последний: мы наперед знаем все унизительные мытарства, какие ждут его на этой наклонной плоскости, конец которой в сорном ящике, и по человечеству и по кровному братству больно нам за него. Но не нужен он ни нам, ни кому другому на свете; вся его жизнь недоразумение, вся его работа – пустое место, и на все приключения его трагикомедии есть у нас один только отзыв: туда и дорога».
Бейт-Арье,
2013