Говорят, на одной из встреч г-на Путина с охваченным патриотической эйфорией населением некая женщина задала вопрос: «Когда же, наконец, Россия вернет себе Аляску?»
«Ну зачем вам Аляска? – ласково ответил герой-президент. – Там ведь так холодно…»
А и в самом деле, подумал я, услышав эту историю. Зачем ей Аляска, этой российской гражданке? Не в том смысле, что реально Аляска ей на фиг не нужна, — это и так понятно. А в смысле – откуда вообще могло возникнуть столь странное желание у простой жительницы рабочего поселка, которая никогда в жизни не выезжала за пределы своего Лаптяшного уезда Посконно-Худобедной губернии? Да и как, спрашивается, выехать, если летом надо заниматься огородом, сенокосом и прочими грибо-ягодными заготовками, а во все остальные времена года дорога в принципе непролазна? До Аляски ли тут, бабоньки? Зачем?
Или, если поставить вопрос еще шире: в чем суть, в чем причина всей этой общенародной эйфории? Зачем россиянам вдруг понадобилась Аляска (Аляска тут – чисто условное понятие, символ практически единодушного восторга, для которого в Сети даже придумали специальный, как сейчас выражаются, мем: «крымнаш»)? Каковы экзистенциальные корни этого крымнаша?
Сдается мне, что в последнем вопросе содержится и ответ. Корни именно экзистенциальны, ибо связаны с главной человеческой потребностью, с основным человеческим инстинктом: стремлением жить, ощущать себя живым, существующим. Вы спросите, при чем тут Аляска и крымнаш? Да при том, что впервые за несколько последних десятилетий российского исторического бытия у вышеупомянутой условной гражданки появился безусловный повод полностью ассоциировать себя со своей страной. Со страной, в которой ей выпало счастье родиться и тянуть ежедневную, ежечасную лямку, влачить однообразные и большей частью безрадостные дни жизни, настолько не похожей на жизнь, что даже возникает вопрос: а жива ли она, эта гражданка?
Ведь раньше – с чем ей было ассоциировать себя раньше? С постылым поселком, из которого сбежали все, кто мог? С непролазными дорогами? С пьяными выродившимися мужиками, от которых ни ласки в постели, ни проку в хозяйстве? С воровством и враньем начальников? С богатой, недосягаемой и оттого ненавистной Москвой? С малаховскими ток-шоу в телевизоре? Ну, разве что с последним, но и это очарование рассеивается немедленно, стоит лишь выключить волшебный ящик иллюзий. Беда.
А тут – сами посудите: ее страна стала больше. Ее страна выросла. А поскольку из огородного опыта она точно знает, что растет только живое, то, значит, и страна жива. А коли страна жива, то жива и она, гражданочка ейная. Ну чем не желанное доказательство реальности индивидуального бытия?
Вывод? Вывод заключается в том, что реакция российского населения (а также его духовных выселок за рубежами российских границ – например, здесь, в Израиле) выглядит абсолютно естественным человеческим проявлением, а отнюдь не свидетельством безнадежной «быдловатости». Никакие они не «анчоусы» (как высокомерно именует их журналистка Юлия Латынина) – они просто люди. Можно ли осуждать людей за то, что они всего лишь хотят снова ощутить себя живыми?
Бейт-Арье,
2014