приобрести электронное издание текста
возврат к библиографии
Назавтра шеф жандармов, начальник Третьего отделения императорской канцелярии генерал-адъютант Николай Владимирович Мезенцов, как обычно, возвращался после молитвы в сопровождении подполковника Макарова. С утра моросило, но потом развиднелось. Друзья неторопливо обогнули здание Дворянского собрания и двинулись по Итальянской в направлении Фонтанки, не подозревая, что каждый их шаг отслеживается наблюдателями и отмечается условными знаками нескольких сигнальщиков.
Когда они поравнялись с домом Вильегорских на юго-восточном углу площади, навстречу поднялись со скамейки два прилично одетых господина. Один из них – в сером летнем пальто, круглолицый, с потусторонним взглядом за стеклами очков, держал свернутую в трубочку газету – почему-то обеими руками. Это и был Кравчинский; второй, девятнадцатилетний юноша Александр Баранников, страховал старшего товарища на случай вмешательства Макарова. Согласно плану Зунделевича, смертный приговор касался только преступного шефа жандармов; подполковника же следовало пощадить по мере возможности.
Кравчинский отбрасывает газету и, обнажив таким образом клинок, делает последний шаг к остолбеневшему Мезенцову… Тут я, пожалуй, поставлю кино на паузу: надо ведь отметить, что вообще-то до этого он битых два месяца обучался обращению с кинжалом, по сто раз на дню закалывая специально подготовленный для этой цели тряпичный мешок. Подходил, наносил удар со словами: «Смерть за смерть!», а потом наблюдал, как безумный страх в глазах сатрапа сменяется осознанием неминуемой смерти. Как сатрап лепечет что-то вроде: «Простите меня, я больше не буду…», а он, гордо вскинув голову, отвечает: «Поздно! Раньше надо было думать! Приговор приведен в исполнение!»
В принципе, я могла бы рассказать об этом и раньше, но раньше по сюжету было неизвестно, отважится ли «младенец» на реальное действие. Если нет, то и рассказ о мешке становился бы излишним. Но «младенец» все-таки отважился – потому-то мне и понадобился этот стоп-кадр. Я представляла его так: серое петербургское утро, время – четверть десятого, и дождик, вроде бы, снова возвращается, так что, когда я нажму на «play», часть прохожих уже наверняка начнут раскрывать зонты.
Есть зонтики и у пары, застывшей лицом к Садовой на тротуаре возле желтой стены дома Вильегорских – там, где на первом этаже благоухает запахами сдобы и корицы известная всему Петербургу кафе-кондитерская Кочкурова. Шеф жандармов Мезенцов слегка приподнял свой зонт, как будто это сабля или палаш, которым можно защититься от клинка, остановившегося в полуметре от генеральского мундира. Но по стоп-кадру видно, что не помогла бы и сабля: острие слишком близко, не отобьешься. Да и не простой это засапожный ножик, не бандитская финка, а скорее, короткий меч, остро заточенный охотничий кинжал, с каким ходят на медведя.
Дородный пожилой усач, отставной подполковник Макаров застыл рядом с со своим обреченным другом. В это остановившееся, но отнюдь не прекрасное мгновенье он опирается на зонт, как на трость. Другая рука его вытянута вперед этаким недоумевающим жестом. Он будто спрашивает: «Что это вы такое затеяли, молодой человек?..»
Юный революционер Саша Баранников, помня инструкцию, не спускает с подполковника глаз; его правая рука уже тянет из кармана синего пальто револьвер – на всякий случай, только чтоб припугнуть. «Наш Мойша» дал на этот счет ясное указание: приятель сатрапа не должен пострадать. Саша здоров, румян, черноус и возбужден. Он умрет ровно через пять лет в Алексеевском равелине Петропавловской крепости – от подхваченного там же туберкулеза.
А вот и главное действующее лицо: потомственный дворянин Сергей Михайлович Кравчинский, будущий писатель, бакунист, публицист, друг той самой Этель Лилиан Войнич, которая, отчасти под его влиянием, сочинила роман «Овод», изданный потом в России многомиллионными тиражами. В подростковом возрасте я зачитывалась этой восторженной апологией политического террора, как, собственно, и книгой самого Кравчинского «Андрей Кожухов».
После покушения Зунделевич переправит «младенца» за границу, и тот уже никогда не вернется в Россию. Будет скитаться по Европе, убегая от ареста и выдачи в руки российского правосудия, и погибнет аж семнадцать лет спустя под колесами лондонского поезда – то ли не заметив приближения паровоза, то ли по своей воле, завершив таким образом утомительно затянувшееся бегство. Но пока что он сам напоминает поезд-убийцу, стремительно наезжающий на парализованную сознанием неминуемой гибели жертву.
Подробно рассмотрев четверку главных фигур, можно перейти к фону. Он, в общем, совершенно банален, ничего особенного. Разве что… погодите-погодите… тот запряженный в дрожки вороной жеребец, яростно косящий налитым кровью глазом у входа в кондитерскую – уж не Варвар ли это? А ведь и впрямь он! За время, прошедшее с бегства Кропоткина, этот «революционный рысак» успел унести от погони еще двух беглецов.
Вскоре, впрочем, его арестуют, но в тюрьму не посадят – лошадь, что с нее возьмешь: бежит, куда кучер велит. Варвара возьмут на службу в петербургскую полицию – искупать грехи молодости. Говорят, два с половиной года спустя именно он доставит с Екатерининского канала в Зимний дворец смертельно раненного императора Александра Второго. Может, легенда – жеребец-то и в самом деле был легендарный. А может, и вправду: история любит ставить такие вот жирные точки.
Но пока что рысак ждет своей очереди за спинами Кравчинского и Баранникова. А что происходит на противоположном краю стоп-кадра? Что там за фигура маячит вдали, на углу, у дома Дворянского собрания, откуда прекрасно просматриваются оба главных направления: арена убийства на Итальянской улице и Малая Садовая с часовней и запланированным маршрутом бегства?
Можно увеличить этот фрагмент картинки? Спасибо, господин оператор… ну-ка, ну-ка… Надвинутый на глаза картуз, борода, фартук, на шее – лоток с папиросами… Ба! Да это же он, Аарон Зунделевич собственной персоной – дотошный конструктор, инженер и руководитель сложнейших операций. Происходи это сегодня, он прятал бы под прической микроскопический наушник, а в воротнике – столь же незаметный микрофон. Чтобы, как в кино: «Говорит командир. Всем станциям, доложить готовность!» И в наушнике: «Первая станция, готов… Вторая станция… Пятая… Десятая…» Но в те годы подобной роскоши еще не существовало, поэтому «нашему Мойше» приходилось полагаться исключительно на глаза, уши и выдающийся организаторский талант.
Хотя, мне ли называть его «нашим»? Таким он, несомненно, был для своих друзей-отщепенцев, чьими именами потом назвали улицы, пароходы и фабрики – для них, но не для меня. Профессор Гальперин объяснил это исчерпывающе ясно. Для нас он – «их Мойша», «дезертир Мойша», наемный жидок русской революции – один из тех, на кого в будущем повесят всех собак за ее реальные и выдуманные грехи. Изменами пользуются, изменников презирают. Вот и сейчас я равнодушно смотрю на него сквозь толщу лет и сочувствую разве что ни в чем не повинным папиросам, которые пора бы уже прикрыть от начинающегося дождя…
Ну вот, теперь, вроде, всё. Фигуры рассмотрены, детали изучены, Варвар, поди, совсем застоялся, бедняга… Самое время двигать фильм дальше. Я нажимаю на «play», и молодой человек среднего роста в сером летнем пальто, продолжая приостановленное стоп-кадром движение, вонзает заточенный до бритвенной остроты кинжал в живот генерал-адъютанта Мезенцова. Клинок входит неожиданно легко, по самую рукоятку.
– Ох! – бессильно охает всесильный шеф жандармов.
Кравчинский открывает рот, чтобы выкрикнуть приготовленное, но не может выдавить ни слова – скулы намертво сведены судорогой. Кажется, он весь превратился в свою правую руку, в кисть, сжимающую кинжал. «Это даже легче, чем с мешком…» – мелькает у него в голове, и, поднажав, убийца тянет смертоносное оружие вниз и влево, ощущая за робким сопротивлением белья и суконного мундира попутный трепет поражаемого желудка, лопающихся кишок и стонущей печени.
– А-а-а… – вырывается у Мезенцова, и он рефлекторно прижимает ладони к животу.
– Держи! Держи! – не к месту кричит вышедший из столбняка подполковник Макаров и размахнувшись, бьет убийцу зонтиком по голове.
Получив удар, Кравчинский бросает кинжал, поворачивается и бежит к дрожкам, которые уже начали движение навстречу.
– Держи! – теперь уже с полным основанием повторяет подполковник.
Воздев сложенный зонт к облакам и к усиливающемуся дождю, который наверняка удивлен столь необычным использованием этого предмета, Макаров делает шаг-другой вслед за убийцей.
– Держи!
– Стоять! – искаженным эхом отвечает Саша Баранников по прозвищу Савка и нажимает на спусковой крючок. – Стоять!
Пуля пролетает над головой Макарова и уносится меж отзвуков «держи» и «стоять» в Михайловский сквер, поражая на излете кору одного из тамошних клёнов, и тот стонет – совсем как пока еще живой, но, по сути, уже убитый Николай Владимирович Мезенцов.
– Ох уж эти жиды-сицилисты, житья от них не стало… – сочувственно скрипят соседние деревья.
Тем временем Макаров, рассудив, что зонтику не совладать с огнестрельным оружием, отскакивает к стене, и Савка, довольный произведенным эффектом, бросается к дрожкам. Кравчинский уже сидит там, но в этот момент происходит непредвиденное: отшатывается и пускается вскачь Варвар, никогда прежде не слыхавший грома стрельбы. Это, несомненно, просчет «нашего Мойши», и тот, наблюдая за происходящим из-под маркизы одного из окон Дворянского собрания, ставит себе на вид эту непростительную ошибку. Из-за таких вот мелочей и проигрываются большие сражения…
К великому облегчению Зунда, юному Савке не занимать ловкости; не убоявшись копыт паникующего рысака, он вцепляется в скобу дрожек и рыбкой сигает внутрь, на колени Кравчинского. Варвар вихрем проносится по Малой Садовой, перемахивает через Невский, чудом не опрокинув проезжий экипаж, и мчится дальше, за часовню, вдоль Гостиного. По ходу скачки кучеру удается успокоить лошадь, и к Апраксину двору убийцы подъезжают уже в более-менее спокойном темпе. Там Кравчинский и Баранников, сменив по дороге одежду, растворяются в рыночной толпе.
За ними не гнались. Исключая не предусмотренную Аароном панику рысака, покушение было спланировано поистине идеально, что не оставляло никаких шансов возможным преследователям. Вблизи истекавшего кровью Мезенцова не нашлось ни одного извозчика; городовых тоже заранее отвлекли. Никто не откликнулся на беспомощные призывы Макарова «держать» злоумышленников. Шефа российских жандармов зарезали, как свинью, в самом центре императорской столицы, среди бела дня – и ни одна душа не пришла на помощь – не говоря уже об организации погони.
– Домой… – мучительно кривясь, попросил Мезенцов. – Хочу домой…
Он остался на ногах и, поддерживаемый подполковником, кое-как доковылял до Садовой – там наконец удалось поймать пролетку. Ножевые ранения печени плохо кончаются и в наши дни, а уж тогда тем более. Врачам удалось остановить кровотечение, но к вечеру начались сильные боли, и набожный начальник Третьего отделения, причастившись и покаявшись в кое-каких мелких грешках, отошел в мир иной, именуемый еще «лучшим», поскольку там, предположительно, не бывает террора.