В свежем, 6-ом номере питерского журнала «Звезда» опубликовано эссе профессора Лондонского университета Марии Рубинс под названием «Существа с другой планеты» (подзаголовок: «Холокост в русско-израильской литературе и роман Алекса Тарна «Пепел»). Явление отрадное, поскольку нечасто приходится читать заметки, в которых русско-израильская литература отмечается как особое культурное явление и делается попытка понять суть этой особости.

Обычно нас воспринимают как еще одно подмножество однородной эмигрантской культуры, что, конечно, в корне неверно. До этого я полагал, что нами, бедолагами, занимается только проф. Роман Кацман из Бар-Иланского университета. Оказалось, нет: странные слухи о том, что в Израиле пишут еще и по-русски, добрались аж до стен University College London. Трудно поверить, но факт.

Эссе начинается эпиграфами на тему нашей еврейской инопланетности. В «Пепле» она проходит самым краешком. Позже я довольно подробно написал об этом в романе «Мир тесен для инопланетян»; не думаю, что проф. Рубинс его читала — тем интересней, что она обратила внимание на этот момент.

Ведь, как мы знаем, израильские культура и политика чрезвычайно фрагментарны. Противостояние «лево-право» здесь весьма условно – чаще это просто «свои-чужие». Ашкеназы (под этим словом здесь понимаются потомки мапайной системы); сефарды (выходцы из стран Магриба и Востока); тайманцы (отдельная группа, не попадающая в предыдущую); харедим (литваки и хасиды, временно заключившие ситуативный союз); хабадники (коих предыдущие не считают достаточно кошерными); вязаные кипы (религиозные сионисты); «русские» (тремя группами – по времени прибытия); «эфиопы»… — в общем, очень пестрая мозаика.

И все они, кроме первых, частенько ощущают себя инопланетянами, прибывшими из других галактик на планету, принадлежащую этим самым первым (во всех смыслах, а не только по порядковому номеру в моем списке). Иными словами, фронтами здешних коллизий служат (в точности по Хантингтону) не идеологии, а линии культурных границ. Было бы совсем плохо, если бы все мы вместе и в целом не ощущали себя евреями-инопланетянами, заброшенными на враждебную нам планету Земля. Это ощущение (подкрепленное мощью иудейской Традиции) и представляет собой гранитный фундамент израильского бытия.

Но главная тема эссе – это, конечно, наш «русский» взгляд на Катастрофу. Проф. Рубинс пишет:

«Прибывающие в Израиль репатрианты были поражены тем, какое значение имеет Холокост для израильской идентичности. Постепенно они начали переосмысливать прошлое и создавать свой собственный понятийный лексикон, который формировался не только путем заимствования, но и полемики с израильским каноном».

Это очень верно. Могу сказать по себе: до приезда сюда я практически НИЧЕГО не знал о Катастрофе, ибо те убогие обрывочные сведения, коими была забита моя голова, никак нельзя назвать «знанием». И дело даже не в том, что в Израиле есть свободный доступ к соответствующим материалам (он есть сейчас повсюду) – дело в совершенно особенной атмосфере здешней жизни как продолжения ИХ НЕ-ЖИЗНЕЙ – как жизни одолженной, то есть данной нам в долг теми, кто был закопан в расстрельных рвах, чей пепел удобряет сегодня европейские поля.

Дыша воздухом Земли Израиля, ты вдыхаешь Катастрофу; ассоциации с нею приходят на ум первыми, по ней меряется тут примерно всё. Катастрофа – наш диббук – причем, в отличие от пьесы Ан-ского, никто не собирается изгонять его из нашей коллективной души.

Поэтому я поспорил бы с тезисом проф. Рубинс о наличии когнитивного диссонанса «между двумя нарративами о Холокосте — советским/российским и израильским»: после перетряски сознания, которая происходит рано или поздно с любым евреем, прожившим здесь достаточно долго, первый нарратив попросту растворяется во втором. Происходит это еще и потому что, говоря словами эссе, «Холокост <…> — это не изолированная трагедия, навсегда оставшаяся в прошлом, а постоянная угроза еврейскому существованию, столь же актуальная сегодня, как и во время Второй мировой войны».

Думаю, что и отмеченное автором презрительное отношение «некоторых израильтян к жертвам фашизма из-за их якобы пассивности» — дело далекого прошлого. Нынче уже никому не придет в голову называть эти жертвы «мылом». И этому «нынче» как минимум 40-50 лет.

А вот с тем, что «декларативная фикционализация темы Холокоста долго воспринималась как нечто некорректное» трудно не согласиться. Прекрасно помню, какие упреки звучали в мой адрес, когда я в «Пепле» сплел эту тему с остросюжетным триллером. Некоторые критики даже употребляли слово «кощунство». Помню и беседу со светлой памяти Сергеем Павловичем Костырко на тель-авивской променаде, когда он, со свойственной ему деликатностью, поинтересовался, стоило ли, при всем уважении к вольностям постмодерна, соединять святыню с бульварщиной?

Я тогда ответил ему примером католического культа Мадонны: ее изображения можно видеть не только на картинах Леонардо и прочих гениев, но и в аляповатых часовеньках на городских углах и дорожных перекрестках, на рекламных буклетах, замызганных картинках, ковриках на стенку, грошовых ладанках и т.д. Говоря словами поэта, «в нее заворачивают селедки» – и вовсе не из желания оскорбить. Просто для истинного католика она ПОВСЮДУ – включая и вонючие рыбные прилавки. То же и Шоа в Израиле. Так оно и должно быть – и хорошо, что есть.

Несколько абзацев посвящены наблюдениям о нашем отношении к Европе. Верно, тут можно вспомнить колонки Натана Альтермана – но отнюдь не его одного. Пожалуй, сильнее всех писал о Катастрофе Ури-Цви Гринберг – причем задолго ДО ее начала (достаточно вспомнить его поразительную поэму «Идущие под землей»). Думаю, моя коротенькая заметка «Быть нами», посвященная польскому фильму «Ида» и ставшая, как сейчас говорят, «вирусной», тоже в концентрированном виде выражает израильское отношение к современной нам Европе.

Понравилась мне и констатация кардинального отличия русско-израильской литературы от литературы местного мейнстрима. По поводу последнего проф. Рубинс совершенно справедливо пишет, что «в последние годы нарратив о Холокосте и Накбе как эквивалентных трагедиях активно формируется в работах ведущих израильских исследователей Шоа».

А вот у нас наблюдается принципиально иная картина: деконструкция «идеологических и сионистских основ Израиля совсем не свойственна израильской литературе на русском языке. Трудно найти среди русско-израильской интеллигенции голоса, поддерживающие лево-либеральный дискурс о параллелях между Холокостом и Накбой или между сионизмом и нацизмом».

Так оно и есть.

Превосходная работа проф. Рубинс завершается довольно оптимистическим прогнозом: «Для романа «Пепел», как и для других произведений Алекса Тарна, характерна полемическая заостренность на особо спорной геополитической и идеологической повестке. Это способствует дальнейшему утверждению русскоязычной израильской литературы как альтернативного дискурсивного пространства, не подчиненного режиму самоцензуры, господствующему в последние десятилетия в израильском культурном мейнстриме».

Увы и ах, не могу разделить этого оптимизма. С одной стороны, точно определена пусть и заведомо конечная, временная роль русско-израильской культуры как пространства альтернативного дискурса. С другой – местный мейнстрим не только не испытывает никакого интереса к этому пространству, но и не замечает его вовсе. Для местного культурного истеблишмента мы (привет начальным абзацам!) не более чем инопланетяне.

Что, в общем, понятно не только с той точки зрения, что мы «чужаки», от которых следует охранять весьма ограниченные ресурсы маленькой страны, но и как законная защитная мера молодой еще ивритской литературы по минимизации проникновения внешних языковых влияний.

Так или иначе, стена высока и непробиваема. Стоять перед ней не весело, но и не трагично по той простой причине, что практически все обитатели альтернативного русско-израильского пространства приехали сюда уже состоявшимися людьми, и внедрение в мейнстрим отнюдь не является для них жизненно важной необходимостью. Нет, так нет, ничего страшного. Они там, в мейнстриме, твердо знают, что мы все вскорости вымрем, а коли так, то и замечать нас ни к чему. Констатирую это как стихийный факт природы, то есть без горечи.

Тем не менее некое самостоятельное культурное явление под названием «русско-израильская литература» все же имеет место. Да, оно сугубо временное – а что в этом мире НЕ временно? Временные явления тоже вполне могут служить предметом – если не широкого общественного – то хотя бы академического интереса. Прекрасным примером чему служит редкое по своей тематике и, в общем, довольно точное эссе лондонского профессора Марии Рубинс. За что ей низкий поклон и благодарность. От имени пишущих по-русски инопланетян.

Бейт-Арье,
июль 2024