На лестничной площадке нам встретилась соседка с верхнего этажа. Я всегда слышу ее издали, потому что на соседке висит очень много всяких золотых цепочек, и браслеты тоже. И еще кольца, но кольца не звенят, а цепочки и браслеты очень. А еще у соседки шлёпки с блестящими ремешками. Когда она ставит ногу на ступеньку, то сначала слышится такой жирный шлепок: шлёп! А потом сразу цепочки и браслеты: бряк-дзынь, дзынь-бряк! И снова: шлёп!.. бряк-дзынь!.. шлёп!.. дзынь-бряк!..

Вообще-то в тот раз я старался не смотреть на нее совсем, но у меня не получилось. Взглянул очень-очень быстро и сразу спрятался за маму. Может, не заметит? Я хорошо умею прятаться, это вам любой подтвердит.

– Шалом, госпожа Кимхи! – сказала мама. – Как поживаете?

– Хорошо, спасибо, – ответила соседка. – А что это молодой человек от меня прячется? Шалом, дружок!

Голос у нее жирный, как шлепо́к шлёпок. Я тихо стоял, занавесившись маминым платьем, а слова соседки капали на каменные плитки, как желтые капли жира. Меня чуть не стошнило. Что будет, если она зальет тут весь пол? Тогда нам с мамой поневоле придется испачкать сандалики… Я-то попрошусь на руки, а вот маме придется потом отмываться…

– Ну что же ты, Омер? – сказала мама. – Поздоровайся с госпожой Кимхи.

Но я крепко вцепился в подол ее платья и ни за что не хотел выглядывать наружу. Вот еще почему платья намного удобней, чем брюки. За брюками не спрячешься. Я знал, что могу простоять так хоть целый день, а вот соседка долго не выдержит. Подождет-подождет и пошлепает себе дальше, злая ведьма, старуха Шлёпдзыньбряк.

– Наверно, он не умеет, – проговорила-прокапала Шлёпдзыньбряк.

Это была прямая обида, усиленная к тому же жирным смешком. Когда-то очень давно, когда я был еще маленьким, я очень-очень обижался на такие обиды. Но сейчас я уже большой, мне целых пять лет и два месяца. Ладно, почти два месяца. Полные будут через… через… очень скоро. Так что я уже точно большой. А большие умеют терпеть обиду. Вот и сейчас я удержался и не высунулся из-за маминого платья, хотя мог бы запросто доказать соседке, что умею здороваться не хуже нее. Но она ведь сказала это нарочно, чтобы меня высунуть. Думала, не пойму.

– Он умеет, – сказала мама, – просто стесняется. До свидания, госпожа Кимхи, доброго вам здоровья.

– И вам того же.

И – шлёп!.. бряк-дзынь!.. шлёп!.. дзынь-бряк!.. – пошлёпо-брякала себе дальше на улицу. Я отпустил мамин подол.

– Ну что же ты, цуцик? – сказала мама, приседая на корточки, чтобы стать со мной одной высоты. – Почему ты обижаешь госпожу Кимхи? Она ведь хорошая.

С мамой в прятки не поиграешь – особенно, когда она вот так, нос к носу. Единственный выход – обнять ее, чтобы не нос к носу, а щека к щеке. Что я и сделал. В таких случаях мама иногда забывает, о чем спросила, да и я тоже. По движению маминой щеки я понял, что она улыбается, и прижался к ней еще крепче, чтобы она лучше забыла. Хватит того, что я помню. Помню, но не расскажу. Зачем рассказывать неприятное? Я – единственный мужчина в семье, а мужчина должен защищать женщин от неприятностей. Так говорит папа.

– Цуцик мой любимый, – сказала мама мне в ухо. – Не хочешь рассказывать – не рассказывай. А теперь дай мне подняться, а то тяжело так… У нас с тобой еще уйма дел. Ты ведь помнишь, что сегодня позвонит папа.

Конечно, я помнил. Мы снова стали подниматься по лестнице. Я шел за мамой и думал о госпоже Кимхи и о том случае на прошлой неделе. Тогда мы встретили ее во дворе, на дорожке рядом с домом. Встретили, поздоровались и пошли дальше: мы с мамой в садик, а она в подъезд. То есть я думал, что она пошла в подъезд. Но тут мама взяла меня за руку, и я сразу же посмотрел по сторонам и даже оглянулся, потому что стесняюсь, когда меня ведут так, ведь я уже большой. И вот, оглянувшись, я вдруг случайно увидел, что соседка все еще стоит на том же месте, смотрит нам вслед и шевелит губами.

А у меня есть сестра Ори… Вообще-то, у меня две сестры, но старшая, Рина, уже в армии. Она большая, как мама, а потому ближе к маме, чем к сестре. Зато Ори старше меня всего на восемь лет. Ей тринадцать, и я скоро ее догоню. Вот Ори и научила меня слышать людей по губам. Она называет это «читать по губам», но читать я еще плохо умею, а вот слышать – пожалуйста. Смешно, что сама Ори этого не умеет. Меня научила, а сама не умеет, смешно, правда?

Но так получилось. Просто мы живем в полутора комнатах – так называется наша квартира. Я не знаю, почему ее так назвали, ведь комнат на самом деле две. Может, потому, что они такие маленькие. Такие маленькие, что если вы уроните кубик в самом дальнем конце одной, то будет слышно в самом дальнем конце другой. Ну вот. Сначала я вообще не умел говорить, а потом вдруг сумел. Мама говорит, что меня прорвало, но это она шутит. Я специально смотрелся в зеркало в ванной – нигде не порвано. Но мне все равно ужасно хотелось говорить, говорить, говорить.

А чтобы говорить, нужен кто-то. Можно говорить и одному, но это не так интересно. Интересно, когда кто-то слушает и отвечает. Рина тогда готовилась к экзаменам и очень-очень нервничала. А мама ей помогала. Не нервничать, а готовиться. Хотя и нервничать тоже, потому что иногда Рина принималась кричать на маму, а мама вздыхала и говорила: «Ну, покричи, доченька, покричи, это хорошо для нервов…»

Рину раздражал любой звук. Ей нужна была полная тишина. А мне очень-очень хотелось говорить. Я уже сказал про уронить кубик. Слова – это, конечно, не кубики, но их слышно ничуть не хуже. Стоит вам уронить даже самое коротенькое словечко, как тут же начинается крик.

– Ну почему он все время шумит?! Почему?! Невозможно готовиться! Мама, уйми его! Ты же знаешь, как мне нужен этот аттестат! Боже, когда я наконец вырвусь из этого кошмара?! Когда?!

«Он» – это я. Рина никогда не называет меня по имени. Только «он». Мама тоже чаще зовет меня не Омер, а «цуцик», но это все-таки что-то другое. Рина еще и не смотрит на меня – только поверх, даже сильно поверх, потому что она высокая, а я еще маленький в смысле роста. Так-то я большой: пять лет и почти два месяца. Я пока не знаю, почему это происходит. Каждый день случается так много нового, что выяснение каких-то вещей приходится откладывать на потом, даже если они важные. Когда-нибудь я вырасту так, что Рина уже не сможет смотреть поверх, и тогда можно будет спросить, почему она делает это сейчас. Или не спрашивать, а просто посмотреть поверх нее, чтобы поняла, как это неприятно.

Ну вот. Мне ужасно хотелось говорить, а я не мог уронить ни слова. И тогда Ори завела меня в туалет, закрыла дверь и прошептала на ухо, что теперь мы будем говорить без звука.

– Мы будем читать по губам, цуцик!

Она тоже зовет меня «цуцик», хотя и не так, как мама. Когда мама говорит «мой цу-у-уцик», губы у нее вытягиваются в трубочку, будто она целует меня. Цуцик – это такой поцелуй, вот что это. Но это у мамы, а у Ори получается простое цоканье, хотя тоже хорошо.

– А как это «по губам»? – спросил я шепотом.

– А вот так! – сказала Ори очень таинственно. – Смотри мне в рот и догадывайся, какое слово я сейчас произнесу…

Это первое слово я отгадал без труда: «Тихо!» Правда, потом пришлось немало помучиться. Вредная Ори специально задумывала длинные-предлинные слова.

– А вот и нет! – радовалась она, когда я ошибался. – Не угадал! Не угадал! На самом деле я сказала «рационализация»!

– А что это?

Я тогда не знал, что означает это слово и многие другие. Думаю, сама Ори тоже понятия не имела. Просто выискивала в книге-словаре что-нибудь подлиннее.

– Неважно! – говорила она и снова шевелила губами.

– Интернациональный? – повторял я нечто еще более длинное и незнакомое.

– Правильно… – разочарованно тянула сестра.

Теперь я знаю множество трудных непонятных слов. Но не знаю, что они означают. Иногда эти слова выскакивают из телевизора, из радио, из взрослого разговора. Это как игра в прятки-пятнашки.

– Вот оно, я! – кричит мне слово. – Узнал? Узнал? Ну, попробуй, поймай!

Чаще всего они снова скрываются, так и не позволив ухватить себя за хвост. Но бывает и иначе. Например, недавно в телевизоре один дядя презрительно сказал другому:

– Ты занимаешься рационализацией!

Судя по тому, как это было сказано, и как обиделся другой, «рационализация» означает «глупость». Правда, непонятно, почему тогда не сказать просто: «Ты занимаешься глупостями»? Но это уже чисто взрослые штучки. В общем, мало-помалу я пятнаю все эти длиннющие слова, одно за другим. Это даже интересно. Но еще интересней читать по губам: придуманная моей сестренкой игра научила меня слышать любое слово по едва уловимому движению губ. И когда в тот день на дорожке наша соседка госпожа Кимхи пошевелила своими жирно накрашенными фиолетовыми губищами, я без труда разобрал сказанное.

– Чтоб ты сдохла, прошмандовка проклятая, – бормотала госпожа Кимхи. – Чтоб ты сдохла вместе со своим ублюдком!

Я не знал значения слова «прошмандовка», так что пришлось позволить ему сбежать на время туда же, где скрывались «интернациональный» вместе с ныне прояснившейся «рационализацией» и другими любителями поиграть в прятки. Зато мне было хорошо известно, что такое «сдохла» и «ублюдок».

«Сдохла» – это неподвижная, похожая на грязную тряпку кошка, которую нашли старшие мальчишки в кустах возле детской площадки. Кто-то ткнул в нее палкой, и она ужасно завоняла. И я не стал смотреть дальше, а вернулся к маме, которая читала книжку на скамейке. Все это вместе и значит «сдохла».

Зато с «ублюдком» дело обстоит намного сложней. Есть такая игра, называется «шемот», то есть имена. Тот, кто водит, бросает вверх мячик и громко кричит чье-нибудь имя. И все, кроме того, чье это имя, пускаются наутек. А тот, кого выкрикнули, должен поймать мячик и запятнать им кого-нибудь. Это только кажется просто. Вот мячик брошен, и ты должен убегать от него со всех ног. Но если крикнули твое имя, то всё наоборот: ты должен бежать не от мячика, а к нему. И вот как-то мы играли в шемот на детской площадке. То есть дети играли, а мамы сидели на скамейках вокруг. В шабат обычно заняты все места на всех скамейках. Мамы детей сидят, болтают и смеются. Моя мама тоже присаживается с краю, если есть свободное место, и женщины на скамейке сразу смолкают, будто они радио и их выключили. Мама здоровается, достает книжку и начинает читать, а я бегу на горку. Я знаю, что через минуту на этой скамейке не останется никого, кроме мамы. Почему-то так происходит каждый раз, и это очень удобно, потому что всегда есть место и для меня, если вдруг захочется отдохнуть.

Ну вот. Мы играли в шемот, и водил Авив из моей детсадовской группы. Он бросил вверх мяч и выкрикнул это слово: «Ублюдок! Ублюдок!» И все побежали, и я тоже. Мячик упал на землю, покатился и остался лежать. Он остался, потому что никто не подобрал его. И на площадке вдруг стало очень-очень тихо, и все смотрели на меня. Все, кроме нескольких детей, которые, как и я, не понимали, что происходит. Я точно помню, что многие взрослые улыбались, а чья-то мама даже расхохоталась и принялась хлопать себя ладонями по коленям. Я увидел, что моя мама закрыла книжку и поднялась со скамейки. И тут Авив, который уже успел сделать круг, подбежал ко мне и крикнул:

– Ну что ты встал, ублюдок? Бери мяч! Бери!

И я уже хотел бежать за мячом, но тут подошла мама, взяла меня за руку, и мы ушли. Только тут я и понял, что случилось что-то нехорошее, потому что губы у мамы дрожали и она смотрела прямо перед собой, как делает всегда, когда ей не до меня. А не до меня ей бывает очень-очень редко. Обычно это происходит дома. Мама просто сидит, и смотрит прямо перед собой в стену или в окно. Она просто смотрит, и молчит, и лицо у нее очень спокойное, хотя по щекам катятся слезы. Но это не плач, потому что кто же станет плакать молча и со спокойным лицом? В такие моменты Ори говорит мне:

– Омер, не лезь к маме, ей не до тебя.

И я не лезу. Но это бывает только дома, а тут вдруг случилось на улице. Наверно, поэтому я поступил глупо. Или, если называть это длинным словом, сделал «рационализацию». Я спросил:

– Мама, что такое ублюдок?

Она вздрогнула, будто в нее попал камень. Она открыла рот, чтобы ответить, но не смогла. Как будто у мамы кончился воздух, и она пытается вдохнуть, и никак. Тут я ужасно испугался, что мама умрет и станет как та кошка, и заревел во весь голос, и тогда мама наконец вдохнула и ей сразу стало до меня. И она присела на корточки и сказала мне обычным маминым голосом:

– Успокойся, цуцик. Ничего не случилось. Ничего. Ничего. Это просто плохое слово. Понимаешь?

Я справился с рыданиями и постучал лбом в мамино плечо – что да, понял. Я понял, что нельзя задавать маме вопросы о плохих словах. Мне-то от них ничего. Бывает обидно, но это тоже ничего. Большие мальчики умеют терпеть обиду. А вот мама от плохих слов может задохнуться, и тогда я останусь один. Есть еще Ори, но Ори тоже еще девочка. А Рина вообще не в счет. Во-первых, она в армии, а, во-вторых, она меня не видит. Вот и получается, что без мамы никак. И еще я вспомнил папины слова о единственном мужчине в семье. Вернее, не вспомнил, потому что я всегда их помню. Я просто еще раз повторил их про себя. Еще раз повторил и еще раз обещал быть умным. Если плохие слова так неприятны маме, то нужно защищать ее от них. Защищать, а не спрашивать, что это значит.

Ну вот. Поэтому я и промолчал о госпоже Кимхи и почему я с ней не здороваюсь. И уж конечно, не стал выяснять, что такое «прошмандовка». Если это слово стоит рядом с заведомо плохими словами «сдохла» и «ублюдок», то значит, и в нем нет ничего хорошего. Тем более, есть другие способы. Например, спросить у Авива в садике. Он сам может не знать, но его старший брат точно знает. Ему уже много лет, он служит в армии и даже курит вместе с другими большими парнями.

Мама достала ключ, но дверь была и так открыта.

– Что такое? – удивилась мама, но тут же догадалась: – Ах, это, наверно, Риночка приехала…

В прихожей и вправду лежал огромный китбэг. Это такой мешок, который Рина привозит из армии. Он не давал двери открыться, и мы с мамой еле протиснулись внутрь. Китбэг такой огромный, что я запросто мог бы туда влезть. Но я ни разу не пробовал, потому что Рина тут же крикнет. Не мне – меня она не видит. Крикнет маме:

– Скажи ему, чтобы не трогал мои вещи!

И мама расстроится. Поэтому я не трогаю ни китбэга, ни патронов, ни даже черного автомата на широком зеленом ремне. Когда мы вошли, я на всякий случай отошел подальше к своей кровати, чтобы Рина не подумала, будто я делаю какую-нибудь рационализацию. Под кроватью мой ящик, а в ящике все мои вещи. Машинки, конструктор, фломастеры, карточки с героями и еще много чего. Не нужен мне ее китбэг. Вот автомат я бы потрогал, пусть даже одним только пальцем. Потом палец еще долго будет пахнуть автоматом, хоть весь день нюхай. Я знаю, потому что однажды все-таки не удержался, но это секрет.

Рина вышла из душа в халате и с полотенцем на голове.

– Риночка, что же ты не позвонила? – сказала мама из кухни. – Я бы приготовила что-нибудь вкусное…

– Что же, без звонка уже и не приехать? – буркнула Рина, подтыкая перед зеркалом полотенце. – Это пока еще мой дом. Или уже нет?

– Ну зачем ты так?

– Сама знаешь, зачем.

Мама вздохнула. Видимо, она и вправду знала. Еще бы, ведь этот разговор повторяется постоянно, сколько я себя помню. Можно сказать, я вырос под этот разговор, как под музыку. Это еще ничего. Вот у Лиат из моего садика больной дедушка. Лиат говорит, что он все время стонет. Вот так: «Ох… ой-ёёй… ох… ой-ёёй…» Такая вот у нее музыка, у Лиат. А у меня этот разговор. Еще посмотреть, что лучше. Лиат говорит, что готова в любой момент со мной поменяться, если бы можно было. А я наверно не готов, нет. А может, и готов, не знаю. Когда как.

Рина и мама молчат, но я-то знаю, что разговор продолжается, только без звука. Рина кричит:

– Я хочу жить как все, ты это понимаешь?! У всех нормальные семьи, даже если в разводе. И только у нас с Ори черт знает что! Ты о нас подумала, когда все это затевала?

– Подумала, – тихо отвечает мама, и губы у нее подрагивают, будто выговаривают еще много-премного слов, которых не могу разобрать даже я, умеющий слышать без звука.

– Ну и плохо подумала! – еще громче кричит Рина, заливаясь слезами. – Ко мне нигде никто не подходит! Как к прокаженной! Я везде и всюду одна! Ты этого добивалась, да?! Как мне теперь жить, как?! Ну скажи, как мне теперь жить? Ты ведь такая умная, принципиальная, вот и объясни своей старшей дочери, как ей теперь жить?! С кем знакомиться, с кем дружить, за кого замуж выходить?! Ну, давай, давай!

– Не знаю, – так же тихо отвечает мама. – Ты уже большая девочка, тебе и решать.

Тут Рина переходит на свистящий шепот, что является у нее признаком крайней степени бешенства.

– Знаешь, что? – полу-шепчет – полу-свистит она. – Если ты так хотела принести себя в жертву, могла бы просто броситься с крыши. Или облить себя бензином и сжечь. Нам и то было бы легче. Нас хотя бы жалели. А так все думают, что мы как ты – сумасшедшие лунатики с планеты Идиот. Но мы нормальные люди, понимаешь?! Нор-маль-ны-е!

– Наверно, я виновата перед тобой, – говорит мама. – Но у каждого человека есть дело, которое надо делать несмотря ни на что. Даже несмотря на такую вину.

– Да с чего ты взяла, что должна делать именно это?! – снова кричит Рина. – Может, твое дело – выращивать фикусы! Или клеить коробки в доме умалишенных! Почему именно это?!

Мама пожимает плечами:

– Не знаю, доченька. На вопрос «почему?» чаще всего нет ответа. Просто поняла, что должна. Когда-нибудь ты тоже что-нибудь такое поймешь. И тогда тебе тоже придется решать, делать это или… или…

– …или остаться нормальной! – подхватывает Рина. – И уж будь уверена, я останусь нормальной!

Мама снова пожимает плечами:

– У каждого свой выбор, – говорит она тихо, но твердо. – Ты уже большая девочка…

– …и мне решать! – снова перебивает ее Рина. – Слышали, знаем. Но мы-то с Ори еще полбеды. А вот он, этот твой пробирочный…

Тут уже наступает мамина очередь перебивать.

– Замолчи!

Она впервые повышает голос – слово вылетает резко, как щелчок. Мама встает и смотрит Рине прямо в глаза. Наверно, есть что-то особенное в этом взгляде, потому что Рина каждый раз пугается и отступает. Каждый раз, когда такое случается, я радуюсь, что мама никогда не смотрела так на меня. Думаю, я бы сразу умер и стал похожим на тряпку, как та кошка в кустах, в которую тыкали палкой. Но я еще маленький, а Рина взрослая и сердитая, поэтому она остается жива. Просто пугается и отступает подальше.

В этом постоянном разговоре – когда-то очень громком, крикливом, а в последнее время беззвучном – есть очень много непонятного. Но в мире вообще мало что понятно. Мама говорит, что мир похож на паззлы в моем ящике. Только мои паззлы помещаются в маленьких картонных коробках, и там можно без труда найти все части. А у мира коробка огромная, и части разбросаны по разным ее концам. Пока соберешь понятную картинку, все ноги собьешь, – так говорит мама. А еще она говорит, чтобы я не расстраивался, а лучше запоминал.

– Ты, главное, лучше запоминай, цуцик, – говорит она. – Чем больше ты растешь, тем больше недостающих частей будет попадаться тебе под руку – только успевай вставлять их на место! Представляешь? Идешь ты себе, идешь… – глядь: под забором лежит кусочек паззла! Ты его – хвать! – и в картинку! Оглянулся – а рядом со скамейкой еще один кусочек… а на столе – третий, а в книжке – четвертый… Это ж так интересно – жить! Главное, помнить, что у тебя есть паззл. Помнить, и не прекращать работу.

– А если я вдруг забуду?

– А если забудешь… – мама улыбается, но глаза у нее серьезные. – Тоже не конец света. Если забудешь, тебе выдадут готовый паззл, уже собранный.

– Кому нужен собранный паззл? – удивляюсь я. – Что с ним делать?

– Повесить на стенку! – смеется мама. – Повесить на стенку и жить под ним, как все нормальные люди!

– Но это ведь неинтересно!

– У каждого свой выбор, – говорит она, и тут я пугаюсь, потому что эти слова – из ее вечного спора-разговора с Риной. – Ты уже большой мальчик, и тебе решать…

Иногда в их разговоре появляются новые фразы. Так было, когда Рину взяли в боевой батальон. Тогда мама сказала:

– Что же ты не сделала, как все нормальные девочки? Насколько я понимаю, нормальные идут в штабные, тыловые или технические части, а то и в академический резерв. А добровольно ползать в пыли на границе с Синаем готовы только ненормальные…

– Я и есть ненормальная, – огрызнулась Рина. – Твоей милостью. Мне теперь дорога, как в твоей Русии – только через штрафрот. Кровью доказывать.

– Штрафбат, – поправила мама. – Это почему же?

– Да все потому же… Потому что на границе с Синаем важно только то, на что способна я сама. А не откуда я такая взялась, какая у меня фамилия и кто мои родители. Неужели непонятно?

– Понятно. Значит, ты будешь редко бывать дома…

– Само собой! – фыркнула Рина. – Это один из главных плюсов. И не вздумай приезжать ко мне на базу!

Мы и вправду не ездили к ней ни разу. У нас в садике братья в армии есть у Рои и у Инбаль, так Рои и Инбаль их навещают, а потом хвастаются, и все дети завидуют, потому что им навещать некого. А вот нам с мамой есть кого, но мы не навещаем. Может, это и лучше, потому что Рина все равно меня не видит.

Ну вот. И в этот день в разговоре тоже было что-то новое.

– Я сейчас ухожу, – сказала Рина, разглядывая себя в зеркале. – Не хочу мешать. У тебя ведь сегодня праздник.

Мама молчала.

– Ну что ты молчишь? Разве нет?

– Ты прекрасно знаешь, что я думаю по этому поводу, – неохотно проговорила мама. – Смерть человека не может быть праздником.

– Смерть? – хмыкнула Рина. – Ты имеешь в виду убийство?

– Называй как хочешь.

Рина поклонилась, широко разведя руками, как клоун на представлении:

– Спасибо за разрешение. Я предпочитаю называть это убийством. Но дело даже не в убийстве. Не будь этого дня, что бы ты делала сейчас?

– В каком смысле?

– Во всех! Сейчас ведь ты у нас прям-таки звезда экрана! Антигона! Про тебя фильмы снимают, в газетах пишут, по радио говорят! А все благодаря чему? Благодаря этому дню. Что, не так?

– Рина, хватит… – устало проговорила мама.

Рина хватанула ртом воздух и секунду-другую молчала. Я понял, что разговор подошел к концу. Отсюда только два продолжения. Первый – с непонятным словом «пробирочный» и маминым криком «Замолчи!», а второй – слезы. Рина постояла и посомневалась еще немного, потом лицо ее скривилось, и она пошла к маме на кухню, вытянув вперед обе руки и повторяя:

– Мама, ну что же это… мама, ну что же…

Они обнялись и стали плакать. Потом Рина вымыла лицо, постучала пальцами под глазами, накрасилась и ушла по своим делам. А мама ничего такого не делала, просто готовила еду. Вечером вернулась со своих кружков Ори, и мы сели за стол ужинать.

– Как все прошло? – спросила мама. – Я имею в виду – в школе.

Ори пожала плечами:

– Как обычно в этот день. Каждый год одно и то же. Урок демократии и терпимости. Сначала классная рассказывает про наследие, а все смотрят на меня. Потом про то же самое рассказывает кто-нибудь приглашенный, и все опять на меня смотрят. Потом специальный психолог рассказывает про толерантность, и… угадай, на кого все смотрят?

– Я тебе говорила, что сегодня можно пропустить. Я бы написала записку, что у тебя разболелось…

– Уф-ф, мама! – с досадой перебила Ори. – Было бы только хуже. Во-первых, твоей записке никто бы не поверил, а, во-вторых, плевать я на них хотела. Пусть смотрят. Я уже привыкла, что меня показывают, как экспозит.

– Экспонат… – поправила мама. – Какая ты все-таки у меня умница. Так и надо себя вести – держать голову выше. Ведь твоей вины ни в чем нет.

– Твоей тоже нет, – твердо сказала Ори. – Ты никого не убивала. А здесь у каждого кто-нибудь в семье убивал, даже у меня в классе. Не отец, так дед, не дед, так прадед. Так что пусть на меня не смотрят, будто я какая-то особенная. Страна у нас такая, вот и всё.

– Страна у нас такая? Это кто ж тебя так научил? – удивилась мама.

– Папа. Я с ним сегодня полчаса по телефону болтала.

– Ага… замечательно умный у тебя папа.

Ори улыбнулась маминой улыбкой:

– Конечно. Ты ведь выходишь только за замечательных.

Они обе рассмеялись непонятно чему. У нас с Ори разные папы. Мама одна, а вот папы – разные. Понятия не имею, как это получилось. Обидно только, что Ори и Рина могут вот так запросто поболтать со своим папой по телефону, а я со своим нет.

– А я сегодня тоже с папой разговаривать буду, – сказал я, чтобы Ори не больно-то зазнавалась.

Ори удивленно взглянула на маму, и та кивнула:

– Представляешь, разрешили разговор.

– Именно сегодня? Что это с ними?

– Не знаю… То не разрешали несколько месяцев, а то вдруг… Адвокат позвонил, сказал – сегодня, в девять вечера. Вот мы с цуциком и ждем. Правда, цуцик?

– Правда, – подтвердил я. – Мы с мамой ждем.

В ответ Ори протянула руку и взъерошила мне волосы. Вот вредина! Знает ведь, что не люблю этого!

– Цу-у-уцик ты наш! – пропела она, подделываясь под маму, и снова протянула руку, но я уже был начеку и увернулся.

Потом Ори зевнула, положила руки на стол, а голову на руки и сказала, что должна еще сделать уроки. Она черкала карандашом в тетради и зевала, черкала и зевала, пока наконец не захлопнула тетрадь и не отправилась спать.

– Устала наша Оринька, – сказала мама. – Может, и ты спать пойдешь? Я разбужу, когда папа позвонит.

– Ты что?! – я чуть не задохнулся от такого предложения.

– Ладно, ладно… Тогда иди сюда ко мне. Вот так… цуцик ты мой…

Мы забрались с ногами на диван и положили телефон рядом. Телефон для меня – это папа, ведь я разговариваю по телефону только с папой и больше ни с кем. Просто никто, кроме папы, мне еще не звонит. Наверно, потом будет иначе, но пока это так. Вообще-то, и с папой я говорю не так уж часто. Мама называет это «разрешили разговор». С тех пор, как я научился говорить, разговор разрешали всего четыре раза, сегодня пятый. У папы хороший мягкий голос, я люблю его голос.

Еще я знаю его лицо. У нас с мамой есть две фотографии. Вообще-то, это одна и та же фотография, просто их две – одна в маминой тумбочке, а другая в моем ящике, вместе с другими героями. Ну, там Суперменом, Человеком-пауком, Бэтменом и еще. Была и третья фотография – на стене. Но Рина ее сняла, потому что это и ее дом тоже. Зато мама видела папу не только на фотографии. И, может, еще увидит, если «разрешат свидание».

– Мама, а что такое антигона?

– Антигона? Где это ты…

– Рина кричала.

– Ах, да. Риночке очень тяжело, цуцик. Ты на нее не сердись, ладно?

– Ладно. Значит, это плохое слово?

Мама поцеловала меня в макушку.

– Нет, это хорошее слово. Так звали одну девушку очень-очень давно. Правда, я не уверена, что Рина об этом знает. Вы у меня все трое частенько употребляете слова в их неправильном значении…

– Даже Рина?

– Даже Рина. Я ей как-то сказала, что нехорошо, когда все набрасываются на одного. Нехорошо, когда одного гонят всей стаей. Что я против такого гона. Ну вот. С тех пор она и зовет меня Антигона. «Анти» – это «против».

В соседней комнате скрипнула наша двухэтажная кровать – это Ори повернулась на другой бок и что-то быстро-быстро проговорила во сне. Проговорила и снова затихла.

– А за что его гонят? – спросил я.

– Кого?

– Ну, этого «одного». За что?

Мама вздохнула.

– За то, что он не как все. Все говорят «да», а он говорит «нет».

– Зачем? Он не знает, что его накажут?

– Он знает. Но он хочет быть свободным в своем решении. «Да» или «нет» – это свободный выбор. Ему говорят: скажи «да»! А он хочет решить сам, понимаешь? Другие тоже хотят, но боятся. Другие тоже думают, что надо бы сказать «нет», но боятся наказания. Поэтому они либо говорят «да», либо просто молчат. И вот находится кто-то, кто выходит и во весь голос кричит: «Нет!» Нет! Нет! Понимаешь?

Я обдумал мамины слова. На диване было тепло и уютно. В носу замечательно пахло мамой, и мне не хотелось, чтобы это кончалось. Мне хотелось, чтобы так было всегда, всю жизнь. Вот этот диван, желтый свет торшера, тиканье часов, тихий мамин голос и телефон с папой.

– Мама…

– Что, цуцик?

– Почему тогда его гонят все? Ведь ты сама говоришь, что есть такие другие, которые думают, как он.

– Они боятся, милый. Кажется, что на их стороне сила, но на самом деле его гонят из страха. Те, кому нужно, чтобы все говорили «да», боятся, что его примеру последуют другие. А те другие, которые и сами бы сказали «нет», но испугались, гонят его из стыда и досады на этот свой испуг. Никто ведь не хочет быть трусом. И вот эти другие говорят себе: «Мы промолчали не потому, что струсили, а потому, что так поступают все нормальные люди. А он, этот один, он просто ненормальный. А ненормального нужно прогнать». Так и получается, что в итоге на него набрасываются все, вся стая.

– Кроме Антигоны, – напомнил я.

– Ага… – мама снова поцеловала меня в макушку. – Кроме Антигоны.

Мы сидели так долго, что мои глаза стали слипаться. Мне даже показалось, что я вовсе не на диване, а посреди огромного белого пространства, где только солнце и пыль. Я стою, в моей руке телефон, и вокруг никого – ни мамы, ни Ори, ни детей из детсада. И тут я понимаю, что вовсе не стою, а наоборот, бегу, но ужасно медленно, как во сне. А за мной на бешеной скорости мчится стая – она тоже огромна и перекрывает всю пустыню от края до края. Я не вижу их лиц, но мне ясно, что это стая волков, потому что какими же еще бывают стаи? И я бегу, сжимая в руке телефон, бегу туда, где вдруг вырастает чья-то фигура в военной форме и с нацеленным автоматом у плеча. Это моя старшая сестра Рина, и она похожа на героиню с карточек – Женщину-Кошку или Черную Вдову, только еще сильнее.

– А ну, пошли все прочь! – кричит Рина моим преследователям. – Прочь! Это и мой дом тоже!

Я бегу к ней со всех ног под защиту ее черного автомата, и тут телефон вдруг начинает звонить. Он звонил и звонил, пока я не проснулся.

– Алло! – сказала мама в трубку. – Алло! Алло! Кто это?

– Это папа? – спросил я.

Мама отрицательно мотнула головой, и сделала мне знак, чтобы я не мешал. Вид у нее был озабоченный. Из трубки слышался рокочущий мужской голос.

– Но почему? – сердито проговорила мама. – Зачем вообще было устраивать этот спектакль?

Трубка снова загудела, как шмель, но мама не дослушала.

– Знаете, что? – она даже повысила свой обычно тихий голос. – Я скажу вам, зачем. Это сделано специально, чтобы ему стало еще хуже. Чтобы нам стало еще хуже. Сначала поманить надеждой, а в последнюю минуту отказать. Но это ведь подло. Подло…

Мама перевела взгляд на меня и на секунду-другую прикрыла глаза. Шмель в трубке погудел-погудел и смолк.

– Да, поговорим завтра, – сказала мама. – Спасибо, Амос. Нет-нет, понятно, что вы-то здесь не при чем. До свидания.

Она отложила трубку и снова посмотрела на меня.

– Не получилось, цуцик. Разговора не будет. Отменили. Так бывает. Но мы ведь умеем ждать, правда? Мы ведь подождем до следующего раза?

Я чуть было не спросил «почему?», но вовремя удержался и от вопроса, и от слез, чтобы лишний раз не расстраивать маму. Мне было очень обидно, но большие мальчики умеют терпеть обиду. Я просто прижался покрепче к маминому плечу, вот и всё. В глубине комнаты опять заворочалась Ори, забормотала-забормотала и смолкла.

– Конечно, – сказал я твердо, как только мог. – Мы подождем.

2015