Орнин багаж выехал одним из первых, очень кстати. Чем раньше встанешь с табличкой, тем меньше потом беспокойства в группе. Обойдя стоявшего несдвигаемым утесом лысого толстяка в ветровке, она решительно ввинтилась в стену из спин и локтей и выдернула с транспортера свой видавший виды чемодан.

— Извините…

Толстяк даже не посмотрел, только раскорячился пошире, дабы не допустить повторных обходных маневров.

«Ну и черт с тобой, — подумала Орна. — На каждого хама не накланяешься».

За спиной чемодан преданно цокал колесиками, как собака когтями. Орна нашла относительно свободное место у выхода и подняла вверх табличку на телескопическом флагштоке: «Венеция — Орна». Стали подходить люди из группы. Сначала — две высокие худые одинаковые тетки с крашеными волосами вишневого цвета и жесткими пергаментными лицами, затем — пожилая пара интеллигентного вида, несколько одиночек обоих полов, а также зевающая одутловатая женщина, абсолютно невпопад сопровождаемая стройным красавцем неврастенического типа.

— Это вы Орна, наш гид?.. Приятно познакомиться.

Орна, улыбаясь, кивала, знакомилась, острыми галочками пришпиливала в списке имена, просила не разбегаться, потому что автобус уже ждет. Толстяк в ветровке тоже оказался из группы. Отдуваясь, как локомотив на парах, он приволок два огромных новых чемодана на колесиках и рюкзак на спине. В качестве штабного вагона к этому поезду были прицеплены жена – очкастая блондинка с надменно оттопыренной губой – и дочка – невинное существо лет двенадцати, старательно пытающееся придать своей губе материнскую конфигурацию. Пока что у нее это не очень получалось – уж больно хотелось поглазеть по сторонам, но очевидно было, что со временем, со временем…

— Ты, наверное, Ясмин? – спросила Орна, сверившись со списком.

Девочка рассеянно взглянула на нее, но не ответила, а повернулась к отцу и произнесла безапелляционным тоном, продолжая предыдущий разговор:

— Другие-то взяли тележки, а ты все на себе тянешь, как ишак.

— Другие пусть берут, а я не фраер, — возразил толстяк, опуская чемоданы на пол и потирая руки. – Тележка евро стоит. А у меня евро на дереве не растут. Потом сама же захочешь какую-нибудь фенечку на руку…

— Сними пока рюкзак, зайчик, — вступила в беседу мать семейства. – Когда они еще соберутся.

Лысый «зайчик» выпятил грудь и широко расставил ноги.

— Ничего, мамочка, — сказал он, упруго качнувшись с пятки на носок и обратно. – С меня не убудет. Я еще и тебя могу посадить. Спереди.

«Мамочка» подобрала губу и хихикнула, а «зайчик» заржал не по-заячьи.

— Эй, Орна! Орна-Италия! Догоняй! – мимо уже вел наружу свое стадо Авром, знакомый иерусалимский гид.

Орна помахала в ответ, пожала плечами с притворно-забавной завистью: опередил, мол, ничего не попишешь. Орна-Италия. Таким прозвищем ее наградили многочисленные знакомые из экскурсионного бизнеса по обе стороны Средиземноморья: турагенты, гиды, водители, менеджеры отелей, владельцы ресторанов и сувенирных лавок. Она и в самом деле любила Италию больше других маршрутов, хотя водила группы по всей Европе. Любую Италию, с бандитского юга до чопорного севера. Орна-Италия.

Последними подошли две кругленькие, похожие на болонок тетушки в мелких блондинистых кудряшках. Орна заметила их еще раньше: растерянно озираясь, они делали круг за кругом по пустеющему залу. Болонки просеменили бы мимо и на этот раз, но, на их счастье, в группе обнаружились знакомые.

— Эй, Виолетта! Лидия! Вам сюда!

Болонка покрупнее вздрогнула всем телом и развернула тележку. Вторая некоторое время еще двигалась по инерции вперед, но затем, каким-то чудом обнаружив отсутствие подруги, свернула с орбиты и она.

Окликнувшая их женщина покачала головой и вздохнула с тем особенным выражением, с которым подростки обычно еще сплевывают сквозь зубы. По списку женщину звали Галя. Она говорила с тяжелым русским акцентом, имела грубые черты лица и не сплевывала только по недоразумению.

— Ну, теперь все… — после слова «все» Галя вставила незнакомое Орне цыкающее русское слово. – Приготовься к самому худшему, красавица. Теперь с каждого места будем уезжать на час позже. Или на два. Я этих клоунесс помню с позапрошлого года. Вместе в Малагу ездили. Это был какой-то…

Она снова цыкнула непонятным словом. Орна поставила последние галочки и повела людей к автобусу, особенно следя за болонками.

Снаружи накрапывал дождь. Водитель оказался новым, незнакомым — высокий красивый парень с бледным лицом и длинными волосами, собранными сзади в пучок. Он удивительно походил на святого Себастьяна с картины Иль Содома.

— Лоренцо, — представился «святой Себастьян», кланяясь и держа орнину руку на старомодный манер, вверх запястьем. – Пеппо заболел, а Луиджи в отпуске, так что кроме меня подменить некому.

Орна спрятала разочарование под улыбкой. Она не любила работать с незнакомцами. Туристы из группы поставляли такое количество сюрпризов, что хотя бы в лице водителей и агентов хотелось иметь надежный, свободный от неожиданностей тыл. Почувствовав ее настроение, Лоренцо пожал плечами:

— Я буду стараться, синьора Орна. Не волнуйтесь, это уже шестая моя поездка.

«Час от часу не легче, — подумала Орна. – Он еще и начинающий. Веселый тур намечается».

— Так и будем стоять, под дождем мокнуть? – толстяк переминался возле закрытого багажного отсека, держа рюкзак наготове.

Его жена тем временем выдвинулась на выгодную позицию около самой двери. Лицо «мамочки» выражало твердое намерение ворваться в автобус первой. Спохватившийся водитель выпустил руку Орны, открыл двери и принялся загружать чемоданы.

Из аэропорта выехали с опозданием, но дурное настроение Орны немедленно рассеялось, стоило только замелькать за окном приглушенным зеленовато-голубым краскам Венето. Италия действовала на нее магически.

— Эй, веселей! – сказала она, встав в проходе автобуса. – С погодой нам, конечно, не повезло. Но я открою вам важный секрет: погода в моих турах прямо зависит от настроения группы. Не обещаю, что солнце выглянет немедленно после того, как вы начнете улыбаться, но главное – начать. Поэтому сейчас я сосчитаю до трех, а потом пройду по автобусу для того, чтобы убедиться, что улыбается каждый. Саботажники будут немедленно ссажены, а самая широкая улыбка получит приз! Раз, два…

Нехитрые приемы из арсенала детсадовских воспитательниц действуют на группу взрослых ничуть не хуже, чем на малышей. Кому же не хочется вернуться в детство…

— Нашего водителя зовут Лоренцо. Давайте дружно скажем ему «шалом». Все разом, на счет три: раз, два… ну нет, это почти не слышно. А ну-ка, еще раз: Ло-рен-цо, ша- …лом!

Лоренцо засмеялся и приветственно помахал рукой. Кто-то сзади сказал, демонстрируя эрудицию:

— Лоренцо Великолепный!

— О да! — подхватила Орна. – Мы с вами находимся в провинции Венето, совсем недалеко от Тосканы — родины знаменитого мецената Возрождения Лоренцо, герцога Медичи, прозванного Великолепным. Но, как наш шофер – не тот Лоренцо, так и Венето – не Тоскана, а Венеция и Верона – не Флоренция и Сиена. Но другое – не значит хуже. Что может сравниться с Венецией, да еще и во время карнавала?

Блестя глазами, она начала рассказывать о прекрасном и необыкновенном городе, о диковинном чудище, разлегшемся в мутных водах лагуны, о его площадях и палаццо, тайнах и легендах. Автобус резво катил по автостраде Венеция – Милан, стекла закипали дождем, справа сплошной стеной тянулась колонна тяжелых грузовиков, туристы позевывали и клевали носом.

— Как ты думаешь, она замужем? – спросила Галю ее подружка, подкрашивая губы в бесчеловечных условиях автобусной качки.

Подружка из Вильнюса приехала погостить к Гале в Иерусалим, и за прошедшие две недели успела изрядно ей поднадоесть. О друзьях юности лучше всего вздыхать на расстоянии. При ближайшем рассмотрении они оказываются невыносимо скучны. Четырехнедельный отпуск – где это видано?! Карнавальный тур, по галиному замыслу, должен был помочь им обеим пережить оставшееся время.

— Ты чего, с дуба упала? – по обыкновению грубо ответила Галя. — Кто на такую малахольную позарится? Она ж в облаках витает. Даже выше. Астронавтка.

Подружка спрятала зеркальце и пошлепала липкими от помады губами.

— Ну не скажи, Гала. Так-то у нее все при всем. А мужики на любых падают, сама знаешь. Иной раз кажется: такое чучело, прости господи! А вот поди ж ты! На каждый гриб есть свой…

— …грибок! — басом закончила Галя, и обе прыснули, как когда-то, на задней школьной скамье.

— Действительно, смешно! – радостно сказала Орна в микрофон. Она как раз говорила о забавных персонажах комедии дель арте, и оттого реакция аудитории выглядела как нельзя кстати. – Надеюсь, нам повезет, и мы своими глазами увидим Арлекина, Бригеллу, Панталоне, Капитана и остальных на волшебной площади Сан-Марко. Я имею в виду не только маски. Во время карнавала там постоянно устраивают замечательные уличные представления.

— И впрямь астронавтка… — констатировала галина подружка. – Но насчет замужества это еще ничего не значит.

— Иди ты, Мариночка, в жопу со своим замужеством! – раздраженно фыркнула Галя. – Сколько можно. У тебя их уже три было. Не считая регулярного блядства.

«Ну погоди, лошадь страшная… — подумала Мариночка. – Следующим летом ты ко мне приедешь. Тут-то я и отыграюсь. Только бы приехала, только бы приехала…»

— Блядство не в счет, — хладнокровно парировала она вслух. — И вообще, ты бы поменьше материлась. Вдруг тут кто по-русски понимает. Лучше бы переводила мне, о чем она там вещает.

— Да хрень всякая… — буркнула Галя, отворачиваясь к окну. – Я и не слушаю.

Семья толстяка занимала два лучших сиденья, сразу за шофером: на переднем восседали мама с дочкой, а за ними – сам толстяк с рюкзаком.

— Дерьмо погодка, — сказала «мамочка», оборачиваясь к мужу. – Говорила я тебе.

— Сама виновата, – добродушно отвечал толстяк. — Зачем родила ее в феврале? Что б тебе было не походить еще месяца полтора…

Девочка капризно махнула рукой.

— Не мешайте! Я слушаю. Папа, сфотографируешь меня потом с этими масками. Все в школе просто лопнут от зависти. Мы это в театральном кружке проходили.

— Вот-вот… — ухмыльнулся отец. – Проходите всякую дребедень. Лучше бы вас считать научили.

Они переговаривались в шаге от Орны, но та не слышала их. Поглощенная образами из собственного рассказа, она смотрела на толстого «зайчика» со второго сиденья и видела не его, а нелепого Панталоне, слегка приправленного ухарским Капитаном; в ушах ее звенела забавная перебранка Бригеллы с Серветтой, перед глазами кружились носатые маски уличного балагана. Великолепная Италия молодым вином пенилась и бурлила в крови. За окном автобуса, как нежная акварель, светились неяркие краски февральского Венето, за рулем бледнел улыбчивым лицом святой Себастьян, впереди лежали Виченца и Верона, а послезавтра — Венеция… О Венеция! Кто сравнится с тобою, о прекрасная дама, о вечный праздник умирания, о странная тонкая игра, завораживающая красотой упадка и ветхости! Разве не стоит жить ради такой смерти? Разве вы не слышите, как звенит душа, тугой струною натянутая на деку итальянской лютни?

Отложив микрофон, Орна села на свое экскурсоводское место, уперлась подбородком в сложенные на поручне руки и уставилась сияющими глазами на мир за ветровым стеклом. Какой удивительный свет у нынешнего вечера – рассеянный в каплях дождя, растянутый плавными линиями ветра! Похоже на пасмурные холсты Сислея… Вот кто умел писать ветер и дождь. У дождливой погоды есть свое особенное, крайне деликатное и сложное освещение. Сислей… у него даже имя какое-то дождливое.

Орна улыбнулась своим мыслям. Вечно она так: сравнивает природу с искусством, а не наоборот. Подсолнухи Ван Гога, тяжелые яблоки Сезанна и глянцевые рыбные прилавки Снайдерса всегда казались ей намного живее и интереснее, чем те, что, соответственно, качали желтыми головами в поле, падали с деревьев, лежали запечатанными в полиэтилен на полках магазинов. Чем те, то есть, что по ошибке именуются «настоящими». Потому что какие же они «настоящие»? Настоящее – это то, что есть. А они – сегодня есть, а завтра нет, сгнили, протухли, завяли. Вот фрукты на сезанновском натюрморте – те действительно настоящие: годы идут, а им хоть бы хны, ничего не делается.

Лиора, лучшая орнина подруга, так ей и говорила: ты, мол, живешь не здесь, а в каком-то воображаемом пространстве, населенном одними лишь камнями и холстами, где-то между Прадо и Уффици. Астронавтка, короче. Нельзя так. Живые люди должны жить.

Орна смеялась в ответ. Глупости. Если уж кто эфемерен, Лиора, так это твои «живые» люди. Родились, умерли… кто их помнит? – Кучка родных? Так ведь и те уходят, унося с собой эту короткую память. Вот и все, Лиора. Давай-ка проверим навскидку: как звали твою прабабку? – Ага, даже имени не помнишь… Что она теперь? — Ничто, пшик эфемерный, запах ее первых духов, ее младенческой и старческой отрыжки. Пфуй… Хороша реальность, нечего сказать! А вот Прадо и Уффици стоят как ни в чем не бывало. Кто же тогда реален, Лиора?

Лиора только головой качала. А что тут возразишь? Собственно говоря, она и в подруги-то орнины попала исключительно благодаря тонкому абрису своего лица, поразительно напоминающего черты любимой боттичеллиевской натурщицы. Ведь приверженность Орны к искусству в ущерб эфемерной «реальности» вовсе не ограничивалась натюрмортами. Людей она классифицировала по тому же принципу. Кстати, она и замуж выскочила так же, увлекшись необыкновенным сходством одного из своих университетских однокашников с мальчиками Караваджо. Тот же пухлый капризный рот, такое же чистое округлое лицо, большие глаза с длинными ресницами, густые брови и кудри, ниспадающие на лоб.

Помимо этого важнейшего обстоятельства молодоженов связывала общая любовь к титанам Кватроченто. Ввиду огромности этой любви на обычный секс не оставалось ни времени, ни желания. Нелепая возня с гениталиями друг друга была скучна им обоим. Впрочем, впоследствии необходимость в этом отпала, поскольку орнин супруг обнаружил, что куда комфортнее чувствует себя в постели с мужчинами. Орна, в свою очередь, ничуть не расстроилась, усмотрев в этом лишнее проявление жизнеобразующей гениальности Караваджо, а также утверждение первичности искусства по сравнению с так называемой «реальностью».

В самом деле: простое сходство с образом на старом холсте полностью определило тип сексуальности конкретного современного человека! Разводиться они не стали; отношения остались дружескими и очень удобными. Оба преподавали на искусствоведческих факультетах и водили тематические экскурсии, так что видеться приходилось нечасто. Зато они много перезванивались, и редкие встречи характеризовались исключительной теплотой по-настоящему родственных душ, соединенных глубокой внутренней общностью. Это виртуальное супружество выглядело намного привлекательнее «нормального» брака Лиоры, сопровождаемого еженедельными скандалами, ложью взаимных измен и мучительным балансированием на грани развода.

Нельзя сказать, что секс не интересовал Орну вовсе. Напротив. Со временем она научилась вникать в вязкую чувственность Джорджоне, в страстную безоглядность Гойи, в праздничную разнузданность Рубенса и Тициана. Нужные мужчины находили ее сами, стоило только прикрыть глаза томными веками наподобие джорджониевской Венеры, или наоборот, взглянуть в упор черными зрачками махи, или просто усмехнуться двусмысленной улыбкой сластолюбивых рубенсовских бабенок.

В определенном смысле ее поведение представляло собой самый некорректный обман – ведь, выходя на охоту под очередной маской, Орна изначально знала, что проносит ее недолго – ровно столько, сколько нужно для удовлетворения потребности, которая время от времени тяжелела внизу живота и мешала нормально функционировать. Но игра стоила свеч: мощный чувственный заряд живописных и скульптурных прототипов, входя в резонанс с ее собственными рефлексами, зашвыривал Орну в такие бездны, которые и не снились практичным любительницам «настоящего».

Лиора, безошибочным женским чутьем угадывая природу особой ленивой безмятежности, охватывающей подругу после очередного приключения, заглядывала в глаза завистливо и вопросительно. Орна только смеялась и пожимала плечами: вот где «настоящее», дурочка. Вот где оргазм так оргазм. Такой, чтоб от мизинцев ног и до макушки, пронзительный, улетный, как луврская Нике, как Сикстинская капелла.

«Как что?..» – переспрашивала Лиора.

«Как Сикстинская капелла».

«Да я ж тебя про секс спрашиваю!» – кричала та, отчаянно всплескивая руками.

«Так я ж про секс и толкую…»

— Синьора! Синьора!

Орна вздрогнула. Растолкав грузовики, автобус съезжал с автострады в направлении Виченцы. Святой Себастьян, он же Лоренцо, он же водитель, взывал к ней со своего места.

— Синьора, по карте гостиница должна быть где-то рядом, но я что-то не вижу указателей…

— Все в порядке, Лоренцо. На круглой площади возьмете третий выезд, а потом будет поворот налево. Я вам подскажу.

Туристы в салоне оживились, предвкушая близкое распределение по комнатам.

* * *

Вечерняя прогулка по Виченце выбила из нее все силы. Поначалу ничто не предвещало плохого. Туристов оказалось немного: эта поездка считалась факультативной, требовала дополнительной оплаты и потому не выдерживала конкуренции с торговым центром, расположенным вплотную к гостинице. Болонки, к примеру, не пришли. Впрочем, возможно, они просто опоздали к выезду. Зато толстый «зайчик» привел обеих своих дам. Губа «мамочки» оттопыривалась больше прежнего, а дочка обиженно дулась. Судя по всему, «зайчиком» двигал практический расчет минимизации финансового урона: доплата за экскурсию была несравнима с потенциальными потерями от визита в торговый центр.

Во время короткой дороги Орна развлекалась тем, что отыскивала прототип фирменной «мамочкиной» гримасы. Знатная дама с картины Гейнсборо?.. Бюргерша с портрета Гольбейна?.. Поколебавшись, Орна остановилась на габсбургской губе королевы Марии-Луизы с парадных полотен Гойи. Тем более что длинный нос и неприятное выражение лица придавали дополнительное сходство.

Лоренцо удачно поставил автобус у самого входа на корсо Палладио. Он вышел вместе со всеми и явно намеревался увязаться за группой. Это удивило Орну: обычно водители предпочитают ждать в кабине.

— Вы не возражаете, если я тоже пройдусь? – он поднял воротник своей кожаной куртки и обмотал вокруг шеи красивый вязаный шарф. – Прежде я приезжал сюда только днем. Холодно…

Было и в самом деле прохладно. Они медленно шли по пустой улице. Виченца в этом месте и в этот час казалась вымершей – ни машин, ни пешеходов. Старые палаццо по обеим сторонам отчужденно глазели темными окнами. Орна попыталась завести разговор об архитектуре – люди почти не слушали. Тогда она перешла на исторические анекдоты и на рассказы о сказочном богатстве и образе жизни местных родовитых семей. Эта тема встретила живейший интерес и быстро перешла на оживленный обмен сведениями, почерпнутыми из гламурных журналов.

Особенно блистала в этом отношении «мамочка» Мария-Луиза, как, собственно, и положено королеве. Ее первенство решительно оспаривали две одинаковые тетки с пергаментными лицами, говорившие на иврите с пискливым аргентинским акцентом. Зато толстого «зайчика» не интересовали ни архитектура, ни гламур. Заложив руки в карманы, он вразвалочку шел впереди группы и только время от времени подходил к стене для того, чтобы попробовать ногтем штукатурку. Отколупнув кусочек, толстяк пристально разглядывал его, качая головой и презрительно фыркая. Очевидно, качество ренессансного строительства решительно никуда не годилось.

Убедившись, что все при деле, Орна облегченно вздохнула и вернулась к себе, в свой блистающий немеркнущими красками мир. Она любила Палладио за его равновесную симметричность, за пропорцию, возведенную в ранг религии, за педантичное следование раз и навсегда разработанным принципам. Его палаццо и церкви не подавляют душу своим мощным величием, как античные образцы, не выбрасывают ее в невозможное никуда на манер готических стрельчатых шпилей. Нет, они целиком здесь, с человеком, созвучные и соразмерные ему, построенные им и для него. В них нету ничего, кроме человека. Возможно, это немного пресновато, но…

— Он все-таки невыносимо скучен, не правда ли? – сказал кто-то у нее над ухом по-итальянски.

Орна вздрогнула от неожиданности. Этот святой Себастьян уже второй раз за день заставал ее врасплох.

— Кто «он»? – спросила она довольно неприветливо.

— Палладио…

Лоренцо топтался рядом, похлопывая себя ладонями по бедрам. Кончик его носа забавно порозовел от холода.

– Я вам уже сказал, что видел эти палаццо только при дневном освещении. Думал, что, возможно, ночью впечатление будет другим. Нет, все то же самое. Это так приземисто, неглубоко, расчетливо. Прямо купец какой-то, а не художник. Никакого полета. Укороченные колонны, тяжеленные стилобаты – специально, чтобы никто даже не подумал взлететь. Вам так не кажется?

Они стояли на Контра Порти, как раз между бугристым фасадом палаццо Тьени и великолепной колоннадой палаццо Барбаран.

— Ни капельки, — сердито отрезала Орна. – Это впечатление обманчиво. Оно возникает у некоторых, отрицать не стану, но только из-за узости переулка. Представьте себе такие же здания на широкой площади, там, где пространство дает взгляду разлететься. Эти палаццо удивительно красивы. А внутри! Вы заходили во внутренний дворик?

Лоренцо пожал плечами.

— Заходил. Вы не сердитесь, синьора Орна. О вкусах не спорят. Конечно, Палладио велик – я и не думаю это оспаривать. Теоретик, классик, основатель и все такое прочее… Уверяю вас, я изучал его полтора семестра и получил на заключительном экзамене не самую плохую оценку. Просто он мне не нравится, вот и все.

Не нравится! Скучно! Отчего-то это заявление расстроило Орну намного больше, чем обычное безразличие туристов. Она замешкалась, собирая в памяти гору уничтожающих аргументов, но тут подоспела «мамочка» Мария-Луиза.

— Орли, детка, — сказала она, бесцеремонно хватая Орну за локоть. – Напомните мне, как зовут хозяина того палаццо?

— Меня зовут Орна. Орна, а не Орли. А хозяина – Скала. Знаменитая семья делла Скала, которая оставила свой след во всех…

— Ну я же говорила! – торжествующе перебила «мамочка», адресуясь к своей компании. – Скала! Те самые, которые владеют сетью модных бутиков. Но я предпочитаю Гуччи.

— Да уж… — вздохнула одна из аргентинок. – Если даже у какого-то незначительного Скалы оказался такой дом, то можно только представить себе, какие дворцы были у Беннетона!

— И у Стефанеля, — поддержала ее подруга.

— Глупости! – авторитетно заявил «зайчик», пробуя на зуб очередной кусок штукатурки. – Хреновая постройка. Слишком много извести намешено. Кто-то неплохо нагрел руки на этом проекте. Уж я-то понимаю.

«Мамочка» Мария-Луиза гордо выпятила бюст и положила руку на мужнее плечо. Он был единственным мужчиной в компании, не считая субтильного мерзляка-шофера, и принадлежность этого единственного самца именно ей подчеркивала ее решающее превосходство над остальными.

— Ты бы хоть застегнулся, зайчик… — она потрепала мужа по щеке. – Холод собачий.

Толстяк пренебрежительно фыркнул.

— Ха! Кому, может, и холодно, а мы привычные. В Иерусалиме по ночам и не такое бывает.

— Папе никогда не холодно! – сообщила Ясмин.

Орна не оглядываясь пошла вперед к площади, к палаццо Кьерикати. Но испорченное настроение не поправилось и там. Более того, она вдруг поймала себя на мысли, что прекрасное, десятки раз виденное здание кажется ей каким-то потускневшим, съежившимся, незначительным. Колонны и в самом деле могли бы быть повыше, а вся конструкция повоздушнее… а тут еще эти тяжелые стилобаты. Повернувшись, она поймала на себе взгляд водителя. Лоренцо пожал плечами: мол, ничего не поделаешь… даже открытое пространство не помогает.

Черт знает что. В конце концов, он всего-навсего шофер, вообразивший себя искусствоведом. Хотя что-то там говорилось об экзаменах… Черт знает что. Присылают кого ни попадя. Решительно тряхнув головой, Орна собрала свое растянувшееся стадо, произнесла еще несколько дежурных фраз, самым очевидным образом пропущенных мимо ушей, и повернула назад, к автобусу. В гостиницу – ужинать и спать.

Но день отказывался закончиться хорошо. Собственно говоря, он отказывался закончиться вообще. На площади перед базиликой одна из аргентинок споткнулась на ровном месте, неловко упала на выставленные вперед прямые руки и повредила запястье, или предплечье, или черт ее знает что. После чего полночи прошло в непрекращающихся хлопотах: сначала в одновременных заботах об ужине для всей группы и о враче-травматологе для глупой аргентинской коровы, а затем в бесконечном ожидании и идиотских телефонных переговорах с сонной бюрократией итальянской провинциальной больницы и хамской бюрократией израильской страховой фирмы.

Если кто-то и грел ее сердце во время всей этой изматывающей возни, так это Лоренцо. Водитель помогал чем мог, возил их туда-сюда, принимал деятельное участие в переговорах и изо всех сил старался развлечь Орну в унылой пустоте больничного коридора. Это было трогательно — ведь он имел полное право отправиться спать вместе со всей группой, тем более что назавтра предстоял нелегкий день. В конце концов, что ей мешало взять такси для переездов из гостиницы в больницу и обратно? Она честно намеревалась так и поступить, но Лоренцо и слушать не стал. Парень оказался просто святой. Святой Себастьян.

— Что? Синьора что-то сказала?

Орна даже не заметила, что говорит вслух. Они сидели вдвоем на жестком больничном диванчике, поджидая аргентинку, которой накладывали гипс за дверью в кабинете. Настенные часы в конце белого коридора показывали двадцать минут третьего.

— Святой Себастьян, — повторила она с усталой улыбкой. – Вам никто не говорил, что вы очень похожи…

— На Себастьяна с картины Иль Содома́? – подхватил он. – Странно, но никто. Вы первая. Сам-то я давно уже знаю…

Стрелка часов громко отщелкнула минуту. Где-то вздохнула дверь лифта, и снова все смолкло. Орна зевнула и неожиданно для себя сказала:

— Я вышла замуж за вылитого мальчика Караваджо, а потом удивлялась, когда он оказался геем. Девчонки в девятнадцать лет такие дуры. Глупее их только мальчишки.

Лоренцо неловко кивнул. Лицо его сразу вытянулось и покраснело – впервые за все время.

«И этот тоже, — подумала Орна. – Против искусства не попрешь. Попал к Содома́ – быть тебе геем. Только зачем я его смущаю? Боже, как спать хочется…»

Они еще помолчали. Часы методично рубили время в конце коридора. На салат. Сейчас бы салата… Последний раз Орна ела пятнадцать часов назад в самолете. На салат… Она вдруг обнаружила, что спит, прислонив голову к плечу водителя.

— Ничего, ничего… — сказал Лоренцо, уловив мгновенный испуг ее неловкого пробуждения. – Вы можете спать сколько хотите. Мне ничуть не мешает.

И незаметно поерзал одеревеневшей спиной.

— Дело не в том, что тебе мешает… — Орна снова зевнула, вцепилась обеими руками в его локоть и постукала лбом в плечо. Плечо оказалось круглым и твердым. – Дело в том, что стоит мне сейчас по-настоящему заснуть, так все – беда… ни за что уже не разбудить. Давай развлекай меня, а то хуже будет. Где ты там экзамены сдавал? По Палладио…

— В Миланском университете, — просто ответил водитель. – Год назад я закончил докторат по истории искусств, синьора Орна. А сейчас жду, пока откроется интересующая меня вакансия в Сорбонне и заодно подрабатываю шофером в…

Послышались шаги, дверь кабинета распахнулась, и несчастная аргентинка вынесла в коридор ярко-белую загипсованную руку, держа ее перед собой углом, как будто прося слова.

* * *

С утра с новой силой зарядил дождь, упорный и непрерывный. Временами он подавал надежду, отвлекаясь по своим неведомым делам и оставляя мир, Италию, Венето, шоссе на Верону и едущий по нему туристский автобус в распоряжении мелкой противной мороси. В такие моменты Лоренцо давал отдых дворникам, а туристы приободрялись.

— Ну вот, — радостно возвещала Ясмин со свойственным юности оптимизмом. – Сейчас выглянет солнце, вот увидите!

Но кивали ей разве что только болонки, которые, похоже, верили вообще всему, кроме собственного зрения.

— Ага… — отвечала грубая Галя. – Разбежалась…

И мрачно добавляла по-русски что-то особенно звонкое, заставлявшее ее спутницу сконфуженно прыскать в ладонь и оглядываться по сторонам. Пергаментная аргентинка, оставшись в одиночестве, погрустнела еще больше, губа Марии-Луизы оттопыривалась чуть ли не до спинки водительского кресла, одутловатая женщина сидела молча, отвернувшись к окну, а ее красивый спутник поглядывал на нее с очевидным, все возрастающим беспокойством. Один лишь толстяк выглядел совершенно довольным жизнью.

Начиная со въезда в Верону, вдоль главной магистрали потянулась бесконечная вереница размалеванных грузовиков, разукрашенных автобусов и тракторов, закамуфлированных под диковинных жуков, сказочных чудовищ и прочую карнавальную нечисть. Рядом уныло топтались под дождем участники предстоящего маскарадного шествия, озабоченно поглядывая на едва прикрытые полиэтиленом картонные бока своих бутафорских драконов и размокающие чертоги из папье-маше.

«Бедняги… — подумала Орна, подавляя зевоту. – Весь год готовились — и на́ тебе…»

Сегодня она разлепила веки с неимоверным трудом. Поспать удалось часа полтора, не больше, и сейчас Орна кое-как держалась лишь на лошадиной порции проглоченного поутру кофе. Завтракать не хотелось: усталость сделала тело легким, как воздушный шарик, так что еде в нем просто не было места. Зато было место чему-то другому, дурному, не слишком определимому, о чем даже не хотелось думать.

«А ну-ка, не раскисайте, девушка! – скомандовала она самой себе. – Подумаешь, одну ночь не поспала! Сегодня выспишься. Главное — этот день продержаться. И вообще, ты ведь в Вероне, помнишь? В Вероне!»

Взяв микрофон, она встала в проходе и улыбнулась. Любимая Италия всегда придавала ей сил даже в самых трудных ситуациях.

— Мы с вами в Вероне, волшебном городе, одном из трех главных исторических центров района Венето, наряду с Венецией и… ну, кто скажет?

Автобус мрачно молчал.

— Ниццей? – предположил толстяк.

Жена толкнула его в бок:

— Не позорь меня, зайчик! Ницца вообще в Испании.

— …и, конечно же, Падуей! – с энтузиазмом продолжила Орна. – Некоторые из вас уже видели вчера в Виченце дворец делла Скала. Верона была столицей и родовым гнездом этого семейства, называемого еще Скалигерами. Как и семейство Медичи во Флоренции, Скалигеры…

— Это семья Ромео или Джульетты? – перебила ее Ясмин.

— Ни то ни другое, девочка.

— Но вы нам покажете ее балкон?

— Конечно, конечно…

— Очень кстати, — весело заметил толстяк. – Надеюсь, он достаточно большой, чтобы под ним не капало. Ох и вымокнем же мы сегодня!

Дождь и в самом деле не утихал. Дворники на ветровом стекле осуждающе покачивались из стороны в сторону. Лоренцо припарковался на большой стоянке у городской стены.

— О’кей, — решительно сказала Орна. – Надеюсь, что вы платили за тур не для того, чтобы сидеть в автобусе. Муниципалитет объявил, что маскарадное шествие состоится при любой погоде. Пока его немного отложили – до двух часов по местному времени. Возможно, к середине дня распогодится. Сейчас мы проведем небольшую пешеходную экскурсию, а потом вы будете предоставлены самим себе. Магазины сегодня закрыты, но можно посидеть в кафе, зайти в музей, а потом, с началом карнавала, просто пройтись вместе с ним по улицам этого замечательного города. Сбор на площади перед Ареной в шесть часов вечера. Повторяю: в шесть вечера. Место я вам еще покажу. Вперед!

Она кивнула Лоренцо, чтобы открыл дверь, и шагнула под дождь. Несчастные туристы последовали за ней, щелкая зонтиками. Отойдя от автобуса метров на сто, Орна оглянулась. Водитель на этот раз не последовал за ними, и она с удивлением поймала себя на том, что испытывает некоторое разочарование по этому поводу. Разочарование и зависть. Сейчас ведь наверняка вздремнет всласть. Приляжет где-нибудь на заднем сиденье… Эх…

Зато Верона была очаровательна и элегантна, как всегда. Вернее, нет, не как всегда, а совсем по-другому, иначе. Дождь смыл пыль и патину старины с ее изысканных площадей, и теперь они сияли как новенькие, похожие на театральные декорации, выстроенные специально в честь маскарадного шествия. Даже древний амфитеатр выглядел как-то легкомысленно, высоко приподнимая удивленные брови арок над кронами деревьев пьяццы Бра, словно высматривая начало долгожданного парада.

Город будто играл в какую-то игру, складывая мозаику маскарада из десятков и сотен всевозможных деталей: из танцующего в неровном ритме дождя, из блестящего гранита мостовой, хохочущих мокрых мальчишек, гоняющихся друг за другом с баллончиками пены, ошалевших туристов, картонных чудовищ верхом на тракторах, ряженых горожан верхом на лошадях, голоногих девиц-кобылиц из кордебалета в кавалергардских шапках с киверами.

Все это было красиво, и в то же время…

«Ну скажи уже, скажи, чего ты боишься… никто не услышит. Экскурсия закончена… — подумала Орна и сама себе ответила: – Глупости. Ты просто очень устала, вот и все. Очень устала».

Полчаса назад она оставила группу фотографироваться в бутафорском дворе бутафорского дома бутафорского Капулетти, еще раз напомнив о месте и времени встречи и убедительно попросив не опаздывать. Теперь, предоставленная самой себе, она стояла около Арены, ожидая начала шествия, хлюпая носом и шевеля пальцами ног в промокших туфлях. По-хорошему, следовало бы давно уйти отсюда куда-нибудь подальше, в какое-нибудь маленькое кафе в дальнем переулке, где пустынно и тепло, где подают пиццу и горячий капучино. Но пуще мокрых ног Орну беспокоило сейчас другое: неожиданное чувство разочарования, никогда прежде не посещавшее ее в Италии… и уж тем более в Вероне… и уж тем более во время карнавала. Ощущение фальши – вот что, если уж называть вещи своими именами. Натужность и неестественность происходящего. Грубая, плоская ремесленная поделка, подделка – там, где она привыкла видеть непреходящую глубину и вечность торжествующего искусства.

Скорее всего, это чувство не было впрямую связано именно с Вероной. Оно жило в Орне с самого утра, впервые проявившись еще до того, как ей удалось разлепить веки. Тогда она успешно отогнала его, заглушила несколькими чашками кофе, но в автобусе оно снова напомнило о себе и уже больше не отпускало, постоянно копошась где-то на фоне, как грязная нищенка на ступенях ренессансного собора. Потом, во время экскурсии, Орна пряталась от непрошеного гостя за шаткой плотиной собственных слов, одновременно поражаясь их прежде неосознаваемой искусственности. Но эта плотина явно никуда не годилась, ее должно было прорвать рано или поздно, что и произошло в самом конце прогулки, во дворе «дома Джульетты», когда толстяк, в очередной раз отколупнув что-то от чего-то, насмешливо ухмыльнулся – мол, тоже мне, нашли фраера… впаривайте кому-нибудь другому… — сунул руки в карманы и закачался с пятки на носок, подставив дождю свою блестящую лысину и курчавую волосню, густеющую из-под по-прежнему распахнутой ветровки.

И хотя толстяк с его чугунным здоровьем сам по себе явно не имел никакого отношения к делу, Орна вдруг ощутила такую горечь и пустоту, такое безутешное, отчаянное сиротство, что чуть было не расплакалась прямо там, во дворе. Ей с трудом удалось взять себя в руки и отойти от группы, не потеряв лица. В конце концов, люди заплатили за тур и имели полное право на что-то более нормальное, чем экскурсоводша на грани нервного срыва. Она поставила себе именно такой диагноз: нервный срыв на фоне крайней усталости. Теперь следовало прийти в себя, успокоиться, а затем уже думать о такой мелочи, как мокрые ноги.

— Синьора Орна! Я вас везде ищу.

Он стоял прямо перед ней, держа над головой огромный зонт и тщетно пытаясь заглянуть ей в лицо, скрытое под ее собственным огромным зонтом.

— Синьора Орна, что с вами? Посмотрите на меня, я вас очень прошу. Синьора Орна!

Орна посмотрела на его крепкие рыжие ботинки и всхлипнула. Зонты столкнулись, сцепляясь спицами, как два петуха – шпорами, он крепко взял ее за плечи и тряхнул, запрокидывая голову. Его лицо расплывалось; в таком виде оно совсем не напоминало тонкие черты святого Себастьяна. Только кончик носа краснел по-прежнему.

«Это из-за того, что я плачу, – поняла Орна. – Как все это нехорошо, не к месту и не ко времени…»

— Все в порядке, Лоренцо, — сказала она поспешно, удерживая рвущиеся наружу рыдания. – Все о’кей. Я просто немного устала. Это сейчас пройдет.

— Вы сейчас пойдете со мной, — скомандовал он, беря ее под локоть. – Без разговоров. Быстро, быстро…

Сил возражать не было никаких, и Орна подчинилась. Они уже почти пересекли площадь, когда, сопровождаемый бравурной музыкой, на нее вступил авангард маскарада.

В автобусе было тепло, но Орна все никак не могла унять дрожи. Она никогда не представляла, что способна так лязгать зубами. Это было уже не просто не к месту, но смешно и глупо. Лоренцо усадил ее прямо на пол в проходе.

– Чтобы было удобнее, – пояснил он.

Орна не поняла, но снова подчинилась. Не то чтобы ей было нечего возразить, но из всех средств коммуникации в ее распоряжении в тот момент оставался только зубовный скрежет. Встав на колени, Лоренцо стянул с нее хлюпающие водой туфли и мокрые носки, а затем принялся больно растирать ноги своим шерстяным шарфом. Орна попробовала дрыгнуться, но он только шикнул и продолжал интенсивно шкурить ее ледяные ступни. Наконец она почувствовала, как тепло поднимается вверх от щиколоток к коленям.

— Вы насквозь промокли, синьора Орна, — сказал водитель, откладывая шарф и доставая из-под сиденья термос. – Снимите куртку, ее надо просушить. Вот кофе.

Поднявшись на ноги, она механически сняла свое полупальто, стянула через голову набрякший на плечах свитер. Джинсы были до колен черны от воды; Орна расстегнула ремень. Она действовала не колеблясь, как на автопилоте. Зубы уже не стучали, дрожь прошла.

Водитель неловко кашлянул.

— Садитесь, синьора Орна, кофе еще горячий. Сейчас я вас укрою.

Он передал ей дымящуюся чашечку и сбросил с плеч куртку.

— Нет, — сказала Орна и кивнула на маскарадное шествие за окном. – Я сяду на пол. Не хочу видеть этого всего.

— Гм… — он удивленно покачал головой, но спорить не стал. – Тогда подождите, я хотя бы постелю.

Держа в обеих руках чашку, она села на расстеленную в проходе куртку.

— Вот и хорошо. Теперь вы точно не простудитесь. До шести еще целых три часа. Одежда высохнет. — Лоренцо выглядел как хирург, только что завершивший трудную операцию. – Вы бы знали, какие холодные были у вас ноги. Как ледышки. То ли дело теперь…

Он осторожно протянул руку и потрогал ее ступню. Орна отставила чашку, взяла его руку в свою и повела ее вверх по голени к колену и дальше, туда, где накапливалась в животе знакомая тяжесть.

— Поцелуй меня, святой Себастьян, — сказала она хрипло. — Ты ведь не мальчик Иль Содома́, правда? Ну их к дьяволу, этих художников…

На этот раз ей не понадобилось представляться джорджониевской Венерой или гойевской Каэтаной, да и сходство Лоренцо с женственным натурщиком оказалось обманчивым по сути. У него была гладкая кожа, безволосая грудь и вездесущие руки, нежные и сильные одновременно. За стенами автобуса шумел карнавал, оркестры сменяли друг друга по дороге на площадь; сквозь полузакрытые веки она видела проплывающие в окнах драконьи головы из папье-маше и пластиковые рожки бутафорских насекомых… фальшивый мир сиротства и одиночества, промозглого холода, дождя и мокрых ног… а тут… тут – тягучий мед, тепло и быстрая тяжесть его языка у нее во рту, ритмичные толчки его настойчивых бедер и упругая надежная крыша его спины. Он был ее каменным домом, ее горящим очагом, ее законным местом в картонной зыбкости мира, ее страницей, булавкой, на которую она была насажена, как бабочка в огромной божественной коллекции; и когда он содрогнулся и застонал последним доказательством этой своей принадлежности, Орна инстинктивно обняла его руками, обхватила бедрами, придавила пятками, вся подалась навстречу, чтобы покрепче вжаться, влепиться, раствориться в горячей лаве его живота.

А потом ей сразу же ужасно, непреодолимо захотелось спать и, проваливаясь в сладкую крутящуюся тьму, она только и успела шепнуть ему на ухо, чтобы разбудил, и даже не стала ждать ответа, а просто исчезла, слиняла, испарилась, продолжая тем не менее крепко держаться за него, как детеныш обезьяны – за мать, перелетающую с лианы на лиану в головокружительной высоте верхних этажей тропического леса.

Проснулась она на заднем сиденье, куда Лоренцо все-таки перетащил ее за два часа до того, отключившуюся напрочь, бесчувственную, как бревно. Проснулась и несколько долгих секунд не могла понять, где она и зачем, тупо уставившись в серо-красный узор обивки, похожий на гобелен в Лувре… или в Брюсселе, или черт его знает где, да и какая разница, когда так хочется спать? И она поскорее снова закрыла глаза, но проклятый служитель музея продолжал трясти ее за плечо и звать по имени, и она сквозь толстое одеяло сна понимала его правоту: ведь спать в Лувре не положено, тем более уткнувшись носом в гобелен. Лишь на исходе второй минуты до Орны кое-как дошло, пробилось, вспомнилось, и тогда сон слетел сразу, в один момент, как будто и не бывал, но теперь ей не захотелось открывать глаза уже по другой причине.

— Отвернись, я оденусь.

Все еще невидимый, он сунул ей в руку трусы и ушел далеко к своему водительскому месту, и только тогда она посмотрела ему вслед, спрятавшись, сжавшись в комок, приподняв над спинками сидений взлохмаченную голову. То, что произошло, было совершенно не нужно, некстати, не похоже на нее. Хотя не следует торопиться с выводами насчет «не нужно». Теперь она чувствовала себя существенно лучше, и причиной тому явно был не только двухчасовой сон. Он действительно помог ей, этот святой Себастьян, так кстати оказавшийся стрейтом. Согрел и защитил. Можно рассматривать это как лечение, разве не так? Визит к врачу. Орна натянула джинсы и свитер; одежда была еще влажной, но терпимо. Обувшись, она попрыгала в проходе, якобы разминая ноги, а на самом деле собираясь с духом, и пошла к своему экскурсоводскому месту, где была сумка, а в ней щетка для волос и зеркало, в которое, скорее всего, смотреть не стоило вовсе, чтобы снова не впасть в депрессию.

— Не смотри на меня, — сказала она ему издали на всякий случай и подумала, не добавить ли «я сейчас страшней войны», и решила не добавлять, потому что это было бы не кокетством, а самой настоящей правдой.

— Глупости, Джульетта. Красивей тебя нет девушки во всей Вероне, — сказал он, притягивая ее к себе и неловко тычась губами в растрепанную макушку, в висок, в неуступчивую щеку, в ускользающий, но в итоге пойманный рот, который еще секунду после этого сопротивлялся, а потом, сдавшись, раскрылся у него во рту чудным дурманящим маком.

— Нет, во всей Италии… — сообщил он ее губам. – Во всем мире…

— Лоренцо, хватит… — сказала Орна, упираясь руками ему в грудь. – Перестань. Мне нужно идти. И вообще, нам нельзя, ты же знаешь. Мы работаем, помнишь? И ты, и особенно я. Не смотри, я очень тебя прошу. Жди меня здесь, через час я приведу группу.

Она наскоро причесалась, намотала на шею шарф и решительно постучала зонтиком по двери:

— Водитель, откройте!

Больше всего она теперь боялась, что он увяжется следом, но этого, слава Богу, не произошло.

Дождь поутих, а может быть, даже перестал вовсе – определить было трудно из-за насыщенного влагой воздуха. Парад, видимо, закончился совсем недавно; на рябой от конфетти мостовой тут и там валялся особенный маскарадный мусор: баллончики из-под пены, обрывки цветной бумаги, бутафорские пуговицы. Народу было негусто – неутомимые зеваки последовали за хвостом карнавала, уже неслышного отсюда.

«Как дети за гамельнским флейтистом… — подумала Орна. – Или как крысы? Поди разбери — кто тут кто. Да и детей можно при желании назвать крысятами… Из несомненного остается только флейта. Хотя кто поручится, что он играл именно на флейте? Может быть, это была обычная губная гармошка? А может, он обходился вообще без какого-либо инструмента… просто дудел через оттопыренные, смешно подрагивающие губы? Или его не было вообще. Вообще – никого, кроме крыс и крысят, которые, сбрендив, бросились с обрыва в реку. Нет, это не крысы, а бесы у Достоевского… даже не бесы, а свиньи… или бесы в свиньях. Значит, гамельнский флейтист был бесом, а крысы – свиньями… черт-те что… Крысы сбрендили. Совсем как ты. Надо бы держаться подальше от реки. Как зовется местная река? Адиже… Адиже… Адиже…»

В сгущающихся сумерках она брела вдоль старой крепостной стены, механически повторяя имя реки и тщетно пытаясь собрать себя воедино, определиться заново, поймать ориентир.

«Адиже… Нервный срыв, Орна, – вот что это такое. Усталость, конечно, подтолкнула, но у края обрыва ты оказалась еще до того. Не может все пойти вразнос из-за одной только бессонной ночи. Так не бывает, милая девушка. Тогда что?»

Она попробовала догадаться, но от одной мысли о подобной попытке ей сделалось настолько худо, что пришлось остановиться, поймав подвернувшийся под руку фонарный столб. Ее даже чуть не стошнило.

«Обязательно нужно съесть что-нибудь горячее. Но сейчас некогда. Вот вернемся, и тогда уже… вот вернемся… и что делать с этим Лоренцо, когда мы вернемся?»

Он, конечно, помог ей, без сомнения. Где-то Орна слышала, что первая волна такого кризиса – самая тяжелая из-за своей неожиданности. И тут Лоренцо подвернулся очень кстати, как этот вот фонарный столб. Но дальше все уже будет иначе, это так понятно, так знакомо. Даже самые случайные любовники рано или поздно начинают предъявлять свои дурацкие требования. Сначала им нужно просто участие, что, в принципе, нетрудно обеспечить при минимуме усилий. Но потом они хотят участия искреннего, а это уже невозможно без существенного душевного напряжения. Это правило было верно в отношении всех мужчин – даже самых пустоголовых самцов, годных лишь на вулканический однократный перепихон, когда уж совсем приспичит. Таких Орна мысленно именовала «вибраторами».

Обычно она тянула свои любовные связи вплоть до окончания этапа притворства, решительно обрывая их в самом начале раздражающего перехода на «искреннее участие». Почему? Да потому, что это всегда казалось ей лишним. Просто лишним. Ей прекрасно жилось и без того, чтобы входить в чью-то другую, сложную жизнь, как входят в темную незнакомую квартиру, загроможденную чужими и часто неприятными людьми, их мебелью, глупостью, хитростью, их нелепыми и в то же время предсказуемыми поступками.

Спрашивается – зачем? Дом ее собственной жизни – просторный и соразмерный, как дворцы Палладио, – вполне устраивал Орну. Возможно, он был таким же виртуальным, как и ее замужество… но что с того? От добра добра не ищут… — так она полагала еще не далее чем вчера утром. И вот, ни с того ни с сего…

Орна взглянула на часы: без четверти шесть. Следовало поторопиться. Она отлепилась от фонаря и двинулась дальше, к пьяцца Бра, уже видневшейся впереди.

«Вот так. Рад-два, раз-два… шевели ножками и меньше думай. Все еще образуется. Со временем. Время, говорят, все лечит. А паренька придется отставить. Теленок такой молоденький… младше тебя лет на семь как минимум. Но главное, конечно, не в возрасте, а в том, что он из породы тех, кто немедленно требует всего… Как он сейчас на тебя смотрел там, в автобусе! — Как? — Требуя всего, вот как! — Чего «всего», милочка? Что у тебя сейчас такого есть, что следовало бы беречь?»

На площади уже начали уборку. Зеленый колесный тракторок муниципальной службы аккуратным жуком жужжал вдоль тротуара, таща за собой мусорную телегу, и служащие в желтых фосфоресцирующих комбинезонах споро забрасывали туда обломки и щепки отшумевшего карнавала.

Группа встретила Орну радостными возгласами. Люди устали от дождя и праздного шатания в этом неприветливом городе закрытых магазинов. Всем хотелось домой, в гостиницу. Орна сверилась со списком – не хватало обеих болонок.

— Я тебя предупреждала! – торжествующе напомнила Галя. – Каждый раз! Ну просто каждый раз! Болонки паршивые.

— Безобразие! – оттопырила губу Мария-Луиза. – Неужели мы будем их ждать? Я бы еще поняла, если бы они заплатили за поездку вдвое больше остальных…

Орна вздохнула: невезение продолжалась, горячий суп и постель откладывались на неопределенное время.

— Давайте выясним, где мы видели их в последний раз…

— Во дворе Джульетты, — сказала дама интеллигентного вида. – Я уходила оттуда, когда никого из наших уже не было. Кроме Виолетты и Лидии.

— Кроме кого?

— Кроме болонок! – нетерпеливо пояснила Галя. – Надо сходить туда, посмотреть. Обычно они далеко не забредают. Ножки коротки. Пусть кто-нибудь из мужчин сбегает.

— Безобразие! – повторила Мария-Луиза.

— Сходи, быстро! – скомандовала одутловатая женщина своему красавцу-спутнику.

Тот помедлил, отчего-то колеблясь и меряя ее испытующим взглядом. Одутловатая фыркнула:

— Да не убегу я, не бойся. Куда тут бежать, сам подумай? Все закрыто, черт бы их побрал.

Красавец с сомнением покачал головой и подошел к Орне.

— Я сбегаю, но вы должны мне обещать, что присмотрите за Веред. Никуда не отпускайте ее. Обещаете?

Орна недоуменно кивнула. Положительно, с этой группой не соскучишься. Фыркнув еще презрительней, одутловатая Веред достала сигарету, на что красавец мгновенно отреагировал поднесенной зажигалкой. При этом было видно, что он с удовольствием встал бы на одно, а то и на два колена, будь ему предоставлена такая возможность.

— Вот как мужиков надо держать! – восторженно зашептала Мариночка на ухо Гале. – И чем это она его, такая страшная… интересно, они женаты?

Галя издала невнятный горловой звук и отвернулась.

Красавец вернулся минут через сорок. Перед ним, как овечки перед овчаркой, семенили болонки. На лицах у них застыли одинаковые улыбки, не выражающие ничего, кроме безусловной любви к окружающему миру. При одном только взгляде на эти улыбки любому, даже Марии-Луизе, становилось абсолютно ясно, что упреки в данном случае не только бессмысленны, но и неуместны.

— Где взял? – поинтересовалась Галя.

— Там же, во дворе… — рассеянно отвечал красавец, ощупывая взглядом свое одутловатое сокровище, как будто желая убедиться, что за короткое время его отсутствия не произошло ничего непоправимого. – Скорее всего, они оттуда так и не выходили. Просто гуляли по кругу, и все тут, очень…

Видимо, он хотел что-то прибавить, но в этот момент Веред вынула очередную сигарету, и красавец рванулся к ней, судорожно выхватывая на бегу зажигалку.

Лоренцо встретил Орну радостным и в то же время обеспокоенным, совершенно собачьим взглядом.

— Почему так поздно? Что-нибудь случилось?

В ответ она только обессиленно помахала рукой: мол, отстань, не надо…

— Ты только глянь, как он на нее смотрит, — шепнула Гале зоркая Мариночка. – Бьюсь об заклад, что они уже переспали. Все как положено: конюх дрючит кухарку, а истопник — служанку. Интересно…

— …замужем ли она? – продолжила за нее подруга. – Ты уже спрашивала. Лечиться тебе надо, Мариночка.

На обратной дороге все спали, включая Орну. Ей удалось не встретиться с ним взглядом ни разу – ни в автобусе, ни по приезде в гостиницу, ни за ужином… ни разу! — до того момента, когда он постучался в дверь ее номера, и она открыла – совершенно неожиданно для себя самой.

* * *

К завтраку они спустились порознь – по настоянию Орны. Лоренцо подчинился. Он выглядел в это утро так, как будто ничто на свете не могло омрачить его прекрасного настроения… вернее — счастья, если уж называть вещи своими именами. Что и было немедленно отмечено группой. Даже не-от-мира-сегошная болонка Виолетта, наливая молоко мимо тарелки с хлопьями, позволила себе многозначительно подмигнуть Орне.

«Плохо дело… — подумала Орна. – Обязательно кто-нибудь напишет какую-нибудь гадость в агентство. Или в университет… или Господу Богу… или куда они там пишут, сволочи. И как это я так лажанулась… черт знает что. Нервный срыв, одним словом. Шила в мешке не утаишь. А тут еще этот дурачок сияет, как пуговица тамбур-мажора. И глаз не сводит, идиот».

Она посмотрела на Лоренцо почти враждебно, но ответом ей был такой обезоруживающе счастливый взгляд, что оставалось лишь пожать плечами. К тому же блеск лоренцовых глаз действовал не только на Орну. Погода тоже раздумала рыдать да хмуриться: асфальт был многообещающе сух, а когда группа садилась в автобус, на небе уже кое-где виднелись яркие голубые клочки.

— Вот видите! – сказала Орна в микрофон. – Я ведь предупреждала вас, что погода впрямую зависит от настроения в группе.

Толстяк в ветровке завистливо хмыкнул и уже открыл было рот, чтобы что-то сказать, но вовремя одумался.

— Что, зайчик? – не оборачиваясь, спросила с переднего сиденья Мария-Луиза, его жена. – Ты наверняка хотел сообщить нам что-то очень умное. Говори, не держи в животе, а то газы замучают.

— Ничего, мамочка, — поспешно отвечал толстяк. – Хотел спросить, когда мы вернемся. Ты ведь хотела вечерком пробежаться по магазинам…

Солнце выглянуло, как по заказу, ровно тогда, когда автобус выехал на мост и по обеим сторонам его открылась лагуна, зеленая, как взъерошенный ветром луг. На стоянке, увидев, что Лоренцо засобирался идти вместе со всеми, Орна выговорила ему, сердито и несправедливо, так, что парень сразу погас, а она, разозлившись уже на себя за излишнюю жестокость, парадоксальным образом продолжала наказывать за это не себя, а его, выстреливая ранящими, свистящими словами, вонзающимися в него, как стрелы в святого Себастьяна на картине Иль Содома́.

Это было глупо и гадко, и потом, выскочив из автобуса и потащив за собой группу, Орна еще долго несла внутри саднящее чувство, неудобное, словно раскрывшийся в груди зонтик, в то время как настоящий зонтик, но уже в сложенном виде, она держала над головой, задавая тем самым ориентир для своего стада, послушного и слегка напуганного огромной толпой туристов. Чтобы сэкономить на лишней толкотне, до Листа ди Спанья добирались на вапоретто, а потом уже дорога шла без поворотов, длинная и до отказа запруженная пестрой веселой толпой, так что приходилось буквально продираться, и можно было наконец спокойно вздохнуть оттого, что никто не пялится тебе в лицо и в душу.

Если бы не экскурсоводство, она надела бы маску: как-никак карнавал, сам дож велел. Обычно в Венеции Орна всегда рассуждала перед туристами о смысле маскарада: мы, мол, часто мечтаем хоть на день, хоть на час почувствовать себя другими… переодеваемся рыцарями, палачами, ведьмами, и все такое… Рассуждала, но по сути не слишком верила в это сама. Ей лично никогда не мечталось ни о чем подобном. Собственное «я» вполне устраивало Орну… а может быть, наоборот, она жила, не снимая маски? Ну и что? Даже если так – разве нельзя напялить маску на маску? Отчего же теперь она вдруг особенно остро ощутила смысл клювастой пустоглазой венецианской Бауты? Спрятаться, стать никем, затаиться под черной вороньей пелериной, отдохнуть, выплакаться, высмеяться, выстрадаться, выспаться вволю, зная, что никто не сможет вонзить взгляды в твое беззащитное лицо. Вонзить взгляды, как стрелы. Как стрелы в бедного, бедного мальчика Лоренцо. Лоренцо Великолепного, с гладкой кожей, безволосой грудью и сильными бедрами.

На Страда Нуово Орна сделала остановку – подождать отставших – и позвонила ему.

— Не сердись на меня, ладно?

Он молчал, но она слышала в трубке его дыхание и даже то, как он смешно шмыгнул носом.

— Ты в автобусе?

— Да.

— Значит, нос еще не красный?

Лоренцо улыбнулся, все так же молча, но она, почувствовав его улыбку, улыбнулась в ответ на своем конце их телефонной, их странной, их непозволительной связи, и он тоже почувствовал ее улыбку и сказал, уже почти без обиды:

— Ну зачем ты так…

— Я буду ждать тебя в половине четвертого перед вокзалом, — быстро проговорила она. – Успеем пообедать вместе. Придешь? – и разъединилась, не дожидаясь ответа.

Ей пришлось долго дожидаться, пока все соберутся, стоять с поднятым вверх зонтиком, прижимаясь спиной к облупленной стене и пропуская мимо, как билетерша, бесконечный топочущий поток, лопочущий по-немецки, по-английски, по-русски и еще черт его знает как – наверное, по-вавилонски. Причиной задержки на этот раз оказались не болонки: эти как раз пришли вовремя – просто потому, что им некуда было свернуть на прямом пути от вокзала сюда. Последним подошел красавец, один, без своей одутловатой диктаторши. Вид у него был скорее сокрушенный, чем растерянный.

— Что случилось? – спросила Орна. – Где Веред?

Красавец вздохнул и развел руками. На него было больно смотреть.

— Ушла. Она всегда устраивает мне одно и то же. Зачем, госпожа Орна? Вы можете объяснить? Вы женщина, вы, наверное, понимаете. Ну зачем она так? Зачем так убегать?

Грубая Галя открыто ухмыльнулась и что-то сказала по-русски. Ее подруга прыснула в ладонь. Но красавец, видимо, находился в таком состоянии, что его мало трогали насмешки. Кто обращает внимание на комариный укус, когда в боку торчит стрела?

— Но куда она ушла? – снова спросила Орна и тут же подумала: «А впрочем, какая разница?»

— Какая разница? – сказал он, опуская голову. – Наверное, в казино. Она любит играть. Пойдемте дальше, госпожа Орна. Не ждите. Она потом найдется. Она всегда потом находится.

Пьяцца кишела народом. Посередине возвышалась огромная сцена с длинным подиумом для традиционного парада масок. Орна еще раз собрала в кулак свое растянувшееся стадо и начала экскурсию. На Венецию было запланировано всего три дня, так что следовало поторопиться. Обойдя Пьяццу, она протащила туристов через Дукале, а потом вывела на набережную, к памятнику Виктору-Эммануилу – месту вечернего сбора, и отпустила на свободу до семи вечера. На часах было около трех. Через Бачино ди Сан-Марко ей сияла церковь Сан-Джорджо Маджоре работы Палладио. «Скучного Палладио». Она вспомнила слова Лоренцо о великом архитекторе и улыбнулась. Ничего страшного. От одного обеда ничего не случится.

На вапоретто была жуткая очередь, и Орна немного опоздала. У вокзала тоже клубились толпы, не меньшие, чем на Пьяцце, но она сразу заметила Лоренцо, который, встав на цыпочки, махал ей со ступенек.

— Пришел-таки… — констатировала Орна, беря его под руку. – Пойдем быстрее, я умираю от голода.

— Куда?

— Туда, где нет людей. Я знаю хорошее место.

Они отошли на пару улиц внутрь Каннареджо, и народу действительно резко поубавилось. Все в это время дня торопились на Сан-Марко, к началу парада масок. Лоренцо ступал осторожно, держа напряженным углом руку и кося на Орну краешком глаза, как лошадь. Видимо, понял, что ее раздражает, когда он на нее пялится. Дурачок, сейчас как раз можно. Она потянула его за руку, а потом сразу к губам. Потом, высвободившись, хмыкнула, стараясь, чтобы вышло насмешливо, но вышло хрипло из-за тяжести внизу живота.

— Поцелуй в Венеции… — сказала Орна, откашлявшись. – Извини, что я не дотерпела до моста. Там вышло бы еще романтичнее.

Он только засмеялся и покачал головой, но не сказал ничего. Просто не осмелился. Здорово же она его запугала.

Ресторанчик находился совсем в глубине Каннареджо, на делла Сенса. Они заказали, а потом Орна поставила локти на стол, оперлась подбородком на сплетенные пальцы и скомандовала ему рассказывать обо всем.

— Обо всем?

— Ну да. Кто ты, откуда, чем занимаешься во время, свободное от работы святым Себастьяном, кем ты будешь, когда вырастешь… Обо всем.

И он принялся рассказывать, послушный мальчик, сначала скованно, короткими предложениями, сопровождаемыми слегка недоуменной и даже извиняющейся мимикой, а потом воодушевился, что всегда происходит с молодыми мужчинами, стоит им дать выговориться хотя бы в течение пяти минут. Он рассказывал о своем миланском детстве, о своей семье, сестрах и старшем брате, о смешном преподавателе в университете, о забавном друге, о своей съемной квартире, в которой могут жить только ангелы, потому что черт непременно сломит ногу в таком балагане.

Он говорил, а она слушала, кивая и улыбаясь, и думала, что сегодня они проведут замечательную ночь, всего одну ночь – это не страшно, назло всем галям, болонкам и прочим аргентинкам, замечательную ночь – уж она об этом позаботится… а он видел в ее глазах дальние всполохи этой будущей замечательной ночи, и от этого воодушевлялся еще больше и говорил, говорил, говорил. А потом Орна вдруг вспомнила, что еще не выбрала себе персонаж и, поколебавшись, решила быть джорджониевской Венерой, но тут Лоренцо прервался и обеспокоенно спросил, почему она вдруг начала жмуриться? – «Не попало ли тебе что-то в глаз?.. Хочешь, я выну?.. У меня есть платок, не бойся, он чистый…» — и она расхохоталась и решила не быть никем, а просто – быть.

А Лоренцо замолчал, озадаченный ее смехом, и эта озадаченность рассмешила ее еще больше, и она вовсе зашлась – до слез, и тут уже действительно понадобился платок – вытирать эти самые слезы, и она вытирала их, отмахиваясь от его вопросов и снова срываясь в хохот, а потом вдруг поняла, что счастлива, и сразу перестала смеяться, потому что испугалась.

Тогда он облегченно вздохнул и начал рассказывать о своей докторантской работе – Жан-Франсуа Милле… он преклоняется перед Милле и считает его безусловно лучшим живописцем всех времен… исключая, может быть, Веласкеса и Вермеера, ну и немного Рембрандта в лучших его работах.

А она сказала, что это странно, как это он, итальянец, не нашел никого достойного здесь, у себя на родине, прославленной бесчисленными гениями, но Лоренцо было уже не сбить, он уже прочно сидел на своем любимом коньке, и глаза его сияли. Он сказал, что главное в живописи – это свет, а все остальное – ремесло. Он говорил о свете, живущем в полотнах Милле и Веласкеса, как будто кто-то держит там внутри невидимую масляную лампу и все время подливает масла, так что оно никогда не кончается. Он говорил, что итальянские гении были слишком уверены в себе и, наверное, поэтому думали не о том, не о главном.

— О чем же они думали?

— Как это о чем? – переспросил он удивленно. – Вспомни, о чем ты сама говорила в Виченце. Они думали, что человек – центр мироздания, что он всесилен, что разум его проникает до любых глубин, вот о чем. Их искусство соразмерно человеку, как дворцы Палладио.

— Но чем это плохо?

— Это не плохо, — сказал он, явно торопясь вернуться к своему любимому Милле. – Это плоско. Это мелко. Это скучно. И это неправда. Знаешь, у Милле есть такая картина – «Анжелюс»?

— Та, что в Орсэ?

— Да-да, та самая. Помнишь, что на ней? Крестьяне на картофельном поле, он и она. Уже поздно. Они весь день работали, копая картошку, и задержались почти до темноты. Грубые деревянные башмаки, вилы, клубни, тачка с мешками, тяжкий и безрадостный труд. А поле… ты помнишь это поле? Бескрайнее, пустое, монотонное… И вдруг… — лицо у Лоренцо осветилось, глаза вспыхнули. – Вдруг они слышат дальний звон колокола, зовущий к вечерней молитве… едва уловимый, тихий, летящий с колокольни, там, на самом краю земли. И с неба тут же начинает литься чудный свет, какой бывает только в такие прохладные осенние вечера, понимаешь? И весь мир освещается этим светом, и все вокруг вдруг обретает какой-то пронзительный смысл, дальний, как этот колокольный звон, очень важный, но невыразимый словами. И они видят, что жизнь – это не только нескончаемое картофельное поле, не только осенняя грязь на деревянных башмаках, не только мозоли на руках и на сердце… это еще и свет, и чудная свежесть вечера, и смысл, и радость, и любовь, и счастье…

Он замолчал и смущенно оглянулся вокруг, застеснявшись своего воодушевления. Молчала и Орна, не зная, что сказать. Подошел официант, и они расплатились. Пора было двигать к месту встречи. Они еще немножко погуляли по Каннареджо и расстались с тайным облегчением для обоих, словно устав от интенсивности общения. Лоренцо отправился к автобусу, Орна – в направлении Пьяццы.

У памятника на нее накинулась счастливая Ясмин: ей купили маску, и теперь она вертелась по площади, то снимая, то надевая ее и напропалую фотографируясь. Вокруг, бессмысленно улыбаясь, прогуливались болонки Виолетта и Лидия. Судя по всему, они так и не уходили отсюда, продолжая первоначально заданное кругообразное движение. Тут же на каменной тумбе сидел покинутый красавец и нервно курил. В ответ на немой вопрос Орны он отрицательно покачал головой:

— Нет, не звонила. Но она непременно придет, вот увидите. Она всегда возвращается.

В голосе его, однако, уже звучали нотки некоторого сомнения. И, как выяснилось, совершенно зря. Веред появилась без десяти семь. Вид у нее был довольный, в уголке рта висела незажженная сигарета. Завидев подругу, красавец встал, постоял и снова сел, очевидно, так и не решив, что делать.

— Амнон, — удивленно произнесла одутловатая повелительница, как ни в чем не бывало указывая на сигарету. – Амнон…

Продолжения не потребовалось: он уже летел к ней с горящей зажигалкой, счастливый вновь обретенным смыслом собственного бытия. Прикурив, Веред потрепала его по коротко остриженной голове и что-то шепнула на ухо, как шепчут породистому, но беспокойному коню. Красавец кивнул, улыбаясь кроткой улыбкой мученика.

Ровно в семь Орна пересчитала людей. Отсутствовал один – молодой парень-одиночка по имени Пини. Его мобильный телефон не отвечал. Орна опросила раздраженную группу, но никто не имел даже самого отдаленного представления, где мог находиться этот… — относительно точного эпитета мнения расходились. В половине восьмого под дружный ропот Орна объявила, что нужно подождать еще четверть часа. Но и эти пятнадцать минут ничего не дали. Пришлось уходить так. Орна доехала с людьми до Тронкетто, где ждал автобус, и сдала их с рук на руки обеспокоенному Лоренцо.

— Друзья, — сказала она в микрофон, – я, к сожалению, должна остаться. С ужином все в порядке – я говорила по телефону с рестораном, вас ждут там в десять.

— Да не ищи ты его, — сказала Галя. – Небось в борделе кувыркается, сукин сын.

— Когда он появится, я ему лично яйца оторву, — свирепо пообещал толстяк. – Поехали, Орна, кончай ты с этим. Сам приедет, подлец.

Орна покачала головой.

— Меня беспокоит, что телефон отключен. Мало ли что с ним случилось? Может, обокрали? Как он тогда приедет? Нет уж, вы езжайте, а я пойду в полицию.

— Я за тобой потом приеду, — сказал Лоренцо, когда она выходила.

— Не говори глупостей, — отрезала Орна. – Я уже большая девочка. Приеду на поезде.

В полиции ее сразу препроводили к дежурному, курчавому парню, одетому с опереточной аккуратностью в деталях и напоминающему полковника Каддафи в молодости. По-итальянски он говорил в трудной южной манере, и оттого Орне пришлось немало напрягаться, чтобы понять, в общем-то, простые фразы. Она заполнила длинную форму, после чего просмотрела устрашающие фотографии неизвестных утопленников, причем к концу просмотра выяснилось, что все они были вытащены из воды задолго до сегодняшнего дня. Затем сержант усадил ее за список заявлений о краже, и она долго и безрезультатно выискивала там Пинхаса Шамира. Время от времени Орна набирала номер пининого мобильника – также безуспешно.

Затем «полковник Каддафи» сказал, что к двум часам должна поступить свежая сводка из Лидо, так что придется подождать, если, конечно, синьора желает, и что автомат эспрессо находится там, дальше по коридору, и заранее извинился за качество кофе. Синьора желала подождать, но сидеть в полиции уже не было сил, и она вышла наружу, пообещав вернуться.

Ночная, покинутая туристами Венеция была абсолютно пуста, настолько, что казалась вымершей. Орна шла по темным «калле» и «рио терра», поднималась на горбатые мостики, шагала по узким набережным, неожиданно упирающимся в тупик, откуда уже не было хода никуда, кроме как назад или в воду. Вода поблескивала внизу, темная, вонючая, неприятная. Дома казались заброшенными. Скорее всего, так оно и было: нигде взгляд не встречал живого блеска оконного стекла, ничего, кроме наглухо задраенных ставен, кроме оконных проемов, небрежно прикрытых ржавой жестью и досками крест-накрест. Мертвые здания на мертвой воде. Облупленная штукатурка, обнаженные язвы старой, крошащейся кирпичной кладки, замшелые скользкие ступени, поросшие черно-зеленой слизью, зачем-то поднимающиеся из канала к заколоченной двери покинутого жилья.

«Изнанка… — подумала Орна. – Это изнанка… то, что спрятано за кулисами. Спектакль закончился, ушли и зрители, и актеры, и рабочие сцены. Театр пуст. Здесь нет никого, кроме тебя, случайного соглядатая. Как в Вероне, где у тебя было чувство, будто ты заглянула за намалеванный задник…»

— Как в Вероне… — сказала она вслух, стараясь звучать максимально беспечно, чтобы прийти в себя, чтобы унять неизвестно отчего возникшее, невнятное беспокойство. – Только тут, кроме тебя…

Последние слова она произнесла уже шепотом, потому что окончательно поняла, что это самообман. Никакая здесь не Верона… там она действительно впервые увидела занавес, и задник, и кулисы… увидела и отшатнулась, пораженная своим открытием, постояла немного на краю и отшатнулась… вернее, нет, не так: просто с ней именно в этот момент случился Лоренцо… ха-ха!.. какая многозначительная двусмысленность!.. так вот — они с Лоренцо, если уж называть вещи своими именами, случились, и эта случка оттащила ее от края, вот и все.

Да-да. А тут уже – настоящая изнанка, то, что находится по ту сторону, откуда все уходят по окончании спектакля, где пусто и нет ничего, кроме облупленных стен и мертвой вонючей воды.

«Надо бы вернуться…» – подумала она, и вдруг, при этой первой мысли о бегстве, страх впервые дал себе волю. Орна остановилась, зачем-то оглянулась по сторонам и на всякий случай прижалась к стене, чтобы никто не смог увидеть ее в узком просвете переулка.

«Но кто? Кто? Ты ведь прекрасно знаешь, что тут нет никого…»

Еще один самообман, Орна. Закулисное пространство было обитаемым: здесь жила смерть. Не пустота, как тебе показалось в Вероне, не бесформенное и непонятное ничто, а смерть. Это она пряталась за глухими, обрывающимися в воду дверями, это ее следы плесневели на склизких ступеньках, ведущих из ниоткуда в никуда, это ее беззубая ухмылка колыхалась в зловонной черноте канала, ее гноящиеся глазницы прижимались к щелям заколоченных окон домов-домовин. У Орны перехватило дыхание. Она судорожно переступила с ноги на ногу, будто проверяя, сможет ли двигаться дальше в этом почти ступорном состоянии, и бросилась бежать, громко стуча каблуками в мертвенной тишине квартала. Несколько минут она бежала наугад, не разбирая дороги, но потом, взяв себя в руки, остановилась на каком-то углу, чтобы определить направление.

Оглянувшись, она поискала табличку с указателем. Шаги по-прежнему звучали в ее ушах. Орна помотала головой, отгоняя непрошенное и слишком долгое эхо, и обмерла: шаги продолжали звучать, громко и уверенно. Кто-то шел за ней, твердо ставя каблуки на звонкие булыжники мостовой. Орна прижалась к углу и выглянула. Сзади, примерно в ста шагах, кренился одинокий уличный фонарь, источающий желтый нездоровый свет. Если эти шаги не плод ее воспаленной фантазии, если кто-то там действительно есть, то этот кто-то должен вот-вот появиться… Господи, как страшно-то, Господи… Она сначала уловила неясное движение в конце переулка, а потом уже увидела его… или ее?.. – увидела это существо, Бауту, в черном плаще, пелерине и треуголке над белой пустоглазой маской. Баута шла по направлению к ней, четко стуча черными блестящими башмаками с пряжками.

Еле передвигая ватные ноги, Орна попятилась в глубь проулка. Она двигалась, как во сне, она точно знала, что уже не сможет убежать. Она даже испытала странное в этой ситуации облегчение, увидев, что проулок оказался тупиком и больше отступать некуда. Сбоку виднелась дверь; уже ни на что не надеясь, Орна нажала плечом, дверь отворилась, и она оказалась внутри какого-то непроницаемо темного чулана, остро воняющего плесенью и разложением. Сквозь приоткрытый проем она видела перекресток, на котором только что стояла.

Баута вышла на перекресток и остановилась, оглядываясь. В руке существо держало увесистую трость с набалдашником. Орна затаила дыхание, проклиная часы, непозволительно громко тикающие у нее на руке. Секунды падали медленно, одна за другой. Баута переступила с ноги на ногу. Орна ждала, парализованная ужасом. И в этот момент зазвонил телефон в кармане ее куртки. Он звонил и звонил, и в жизни Орна не слышала ничего оглушительнее этого звона. Баута медленно повернула на звук свой меловой клюв и какое-то время, казалось, смотрела прямо Орне в глаза. Затем она опустила трость на мостовую и продолжила свой путь в прежнем направлении.

Орна перевела дыхание. Ноги у нее подгибались от пережитого ужаса. Она с трудом выбралась из чулана на перекресток, привалилась к перилам моста и помотала головой, приводя себя в чувство.

«Что ты себе напридумывала, дура? Смерть, Баута… нервы ни к черту, что и говорить. Просто прохожий. Прохожий! Наверняка возвращался в гостиницу откуда-нибудь с костюмированного бала, потерял дорогу и пошел за тобой в надежде, что так хоть куда-либо да выйдет… совсем спятила, идиотка…»

Телефон зазвонил снова. На этот раз Орна ответила. Это была Галя. Она звонила сообщить, что Пини вернулся, приехал на поезде, а мобильник не включал из экономии. Затем Галя добавила еще много чего, и никогда еще ругательства не звучали в орниных ушах такой неземной музыкой. Потом позвонил Лоренцо и сказал, что он сейчас за ней поедет, но Орна сказала ему, чтоб не дурил, что она стоит совсем рядом с вокзалом и что он ей нужен завтра бодрым, потому как предстоит долгая и трудная поездка в Доломиты. И он послушался, а она за это не разъединилась и немножко подождала, дав ему возможность сказать «я люблю тебя», и оказалось, что по-итальянски это звучит просто головокружительно.

А потом, не ответив из принципа, она разъединилась, и посмотрела на указатель, и поняла, что действительно находится совсем недалеко от вокзала – в Каннареджо, рядом с Гетто Нуово, и спокойно пошла на поезд, а перед отъездом еще успела позвонить в Квестуру и сообщить «полковнику Каддафи», что проблема решилась сама собой, и поблагодарить за службу.

В гостиницу Орна приехала в четвертом часу, не чуя под собой ног, и легла, будучи уверенной в том, что не сможет заснуть от чрезмерной усталости. Она даже глаза закрыла просто так, на всякий случай. И тогда, едва закрыв глаза, она вдруг услышала это. Тихий, тихий колокольный звон, едва уловимый, летящий с дальней колокольни, там, на самом краю земли. И скорее почувствовала, чем увидела, свет — чистый, чудный, придающий всему смысл, и значение, и неизбывную свежесть жизни, и радость, и любовь, и счастье… И крепко заснула, улыбаясь во сне.

Бейт-Арье,
2006

возврат к оглавлению