Проклятые пробки кого угодно выведут из себя. Так-то дороги на десять минут, не больше, но по утрам на мыло изойдешь, пока проедешь эти восемь светофоров. Машина то дернется, то споткнется, то дернется, то споткнется… Печальная терпеливая кляча, что она может возразить на подобное издевательство над двигателем и тормозами? Ничего. Вот и молчит, бедняжка. Зато я ругаюсь за двоих, отвожу душу… Но бывают дни, когда душу не отвести при всем желании – даже если не вести, а нести, то есть взять на руки или посадить на плечи, как уставшего ребенка. Потому что нести просто некуда – нет вокруг свободного пространства. Бывают дни, когда дороги и жизнь становятся непроходимы настолько, что, кажется, невозможно продвинуться ни на метр, как бы ты ни старался – с ошалевшей душой на руках или налегке, бездуховно.
Обычно это случается после праздников – но не сразу, а именно в первый день следующей недели, когда всему нашему вернувшемуся из отпусков крайне разношерстному народу одним махом приходит в голову мысль, что неплохо бы посетить место, где выдают зарплату, жалованье, дипломы, лицензии, пособия, справки и прочие блага, крайне необходимые для следующего праздника, который, кстати, тоже не за горами. И народ, кое-как пригладив свою хоть и разную, но одинаково взъерошенную за время отдыха шерсть, одновременно сигает в автомобили, автобусы и прочие средства подвозки. И тогда вся Страна замирает на несколько часов, как прижатая к земле курица, зачарованная прочерченной от клюва чертой.
Этот трюк давным-давно продемонстрировал мне на даче хозяйский сын Андрюшка – мой вечно сопливый восьмилетний сверстник. Заколдовав таким образом курицу, он благородно не стал изображать из себя волшебника, а отловил еще одну заполошно кудахтающую несушку и поднес ее мне – на, мол, попробуй сам. Помню, как я взял обеими руками теплое слегка трепыхающееся тельце; помню стук куриного сердечка под моей ладонью; помню, как уложил ее, внезапно присмиревшую, в пыль двора и провел указательным пальцем линию от клюва… куда?.. допустим, в направлении калитки, а точнее, неважно куда, то есть в никуда – так, видимо, казалось и самой курице.
– Оставь ее, – сказал у меня за спиной Андрюшка. – Теперь никуда не денется.
Я осторожно поднял руку от куриной спины; птица действительно не шелохнулась. Они так и лежали рядом, те две курицы – Андрюшкина и моя – лежали и пристально смотрели каждая на свою черту.
– Что же, они так и будут?
– Так и будут, – беззаботно подтвердил Андрюшка. – Бежим на озеро!
И мы побежали на озеро. Дело было утром, а вернулись мы только к обеду, и, увидев калитку, я вспомнил о своей загипнотизированной курице – вспомнил с чувством вины перед беспомощной жертвой. Должно быть, очень неприятно пролежать в полной неподвижности столько часов: затекают крылья, немеют ноги и вообще… К моему облегчению, обе птицы деловито разгребали землю у забора. Потребованный к ответу Андрюшка пожал плечами:
– Всегда так. Положишь – лежат. Потом вернешься – бегают… Давай я у вас буду обедать?
Наверно, это стало одним из важных жизненных уроков: никакое волшебство не устоит перед мощью обыденности. И хотя вряд ли я мог тогда по малости лет сформулировать это правило именно так, оно навсегда отложилось в сознании тем, что называется опыт, то есть единым комком, включающим всё вместе: трепыхание теплого тельца, стук сердца под ладонью, желтый клюв, застывший у истока черты, и беззаботный голос сопливого куриного самодержца: «Положишь – лежат. Потом вернешься – бегают…» Думаю, что и курица, парализованная сакральным образом нарисованной в пыли перспективы, краешком сознания понимала что-то подобное, знала, что когда-нибудь наваждение обязательно кончится, пройдет само собой, и мир вновь повернется своей будничной знакомой ипостасью. Потому что иначе сердечко попросту лопнет, разорвется от ужаса.
Вот и Страна, прижатая клювом к серым линиям скоростных магистралей, отупевшая от кажущегося безнадежным паралича, всякий раз спасается тем же твердым куриным знанием: чертовщина рассосется, кончится, пройдет сама собой, и жизнь снова потечет привычными руслами. Хотя, честно говоря, непонятно, где тут больше мистики, больше волшебства – в колдовском очаровании неведомого или в вечном возвращении к обыденности…
Я не смотрел на часы, но радио назойливо оповещало о катастрофических масштабах моего опоздания. Пока добрался наконец до участка, пришлось прослушать целых два выпуска часовых новостей; говорили о Газе, о Трампе, о Сирии, о премьер-министре, о футболе, о погоде… – о чем угодно, кроме главного: пробок. А ведь из-за них я в тот день даже специально оделся в гражданское. Так-то мне нравится ездить в форме. Нет ничего приятней, чем наблюдать за изменениями физиономии подрезавшего тебя шоссейного ухаря, когда, бросив победный взгляд в твою сторону, он вдруг замечает голубой полицейский мундир с нарукавной нашивкой, серебристым значком и черным аксельбантом.
О, как вытягивается в такие моменты его самодовольная рожа! Какой первобытный ужас мелькает в глазах! Как съеживается, теряя размеры и стать, вся его суперменская фигура! Едва не потеряв управление, несчастный жмет на тормоз и, умоляя судьбу о пощаде, пристраивается сзади, даже не сразу за тобой, а где-нибудь третьим-четвертым по счету. Мне же остается лишь ухмыляться, наблюдая за этими паническими ужимками. К сожалению, у меня нет права останавливать и штрафовать нарушителей, но они об этом не догадываются, так что в нормальных условиях бесплатное развлечение обеспечено.
В нормальных – но только не во время пробок. Во время пробок полицейская форма, наоборот, в тягость. Соседи поглядывают на тебя с нескрываемым злорадством.
«Ага, не одним нам хреново… – читается на их недобрых лицах. – Ментам тоже достается! Давай-давай, проклятый манаек, потей-потей, страдай-страдай… Может, если почувствуешь себя в шкуре простого водителя, то, авось, и появится что-то человеческое в твоем позорном облике… Хотя, нет, вряд ли…»
И тут уже приходит моя очередь втягивать голову в плечи.
В коридоре возле аппарата, отмечающего время прихода, всегда вертится уйма народа. С одной стороны, это кстати, потому что случайная толпа может заслонить тебя от неприятностей, а с другой – поди знай, кому из начальства ты все-таки попадешься на глаза. Но если приставить удостоверение к прибору быстрым до неуловимости движением, то есть вероятность, что никто вообще не обратит внимания на твой поздний приход. Как будто ты уже отметился вовремя, часа два тому назад, а теперь просто проходишь мимо… вот так… Я взмахнул карточкой перед глазком аппарата, но проклятая машинка не успела среагировать и промолчала, вместо того чтобы утвердительно пискнуть. Пришлось вернуться и повторить процедуру.
– Да не бойся ты ее, Влади!
Я обернулся. Так и есть: на меня, попыхивая сигареткой, насмешливо взирал начальник отдела майор Йоси Загури.
– Что? – только и смог пролепетать я.
– Не бойся ты этой коробки… – размазав по лицу зловещую улыбку, повторил Загури. – Потому как – что она тебе сделает, коробка? Премии лишит? Премии тебя я лишу, а не коробка, это уж будь уверен.
– Пробки жуткие…
Майор покачал наголо обритой головой. Здешняя полицейская мода предполагает полнейшую стерильность как на внешней поверхности черепа, так и внутри него. Глядя на поблескивающие в лучах солнца золотые купола израильских инспекторов и комиссаров, трудно представить, что подобное совершенство достижимо лишь при помощи банальной бритвы: тут явно замешаны либо особо ядовитая химия, либо сверхъестественная мощь каббалистических амулетов.
– Хороший работник учитывает дорожные условия… – важно проговорил начальник отдела и повел глазами по сторонам, словно проверяя, не бросился ли кто немедленно высекать в камне эту поразительно мудрую истину. – Зайди-ка ко мне, Влади…
Сердце мое упало. Одно дело – получить выволочку в коридоре, в полноги, и совсем другое – на ковре начальственного кабинета.
«Да и черт-то с вами, – сказал я себе в сердце своем. – Делайте со мной, что хотите. Режьте меня, жарьте меня, кушайте меня с хумусом. Надоело. Уйду. Уйду куда-нибудь в хайтек, какие наши годы…»
Я завербовался в полицию четыре года назад, но по-прежнему выгляжу здесь белой вороной. Белая ворона среди золотых куполов. Не знаю, как в других местах, но это отделение представляет собой арену непримиримой подковёрной борьбы между двумя кланами: «румынским» и «марокканским». Что вовсе не означает полного этнического соответствия – среди выходцев из условного Марракеша или условных Ясс попадаются птенцы и многих других гнезд. Но все они – от «персов» и «курдов» до «поляков» и «грузин» – считают необходимым немедленно примкнуть к одной из двух «равно уважаемых семей», как сказал бы классик мировой драматургии.
Наверно и мне следовало поступить точно так же. К несчастью, я никак не могу уяснить разницу между соперничающими группировками. На мой вкус они выглядят совершеннейшими близнецами: одинаково лысые, одинаково туповатые, одинаково хитрожопые и одинаково шустрые, невзирая на непременную пузатость. Монтекки и Капулетти в виденных мною спектаклях и экранизациях были хотя бы одеты по-разному; первые, к примеру, носили красно-белые штаны, в то время как вторые – желто-синие, что, конечно, само по себе являлось достаточно веской причиной для жесточайшей вражды. Но у нас, как назло, на всех участниках драмы красуется одна и та же голубая форма – попробуй-ка отличи в таких условиях Ромео от Тибальда…
Впрочем, тут я слегка лукавлю; местные Монтекки и Капулетти не приняли меня всерьез еще и по причине моей из ряда вон выходящей специализации, которая с самого начала казалась им не только излишней, но и попросту анекдотической. Если в чем тут и существовал консенсус, так только в том, что штатную единицу, занимаемую абсолютно бесполезным существом по имени Влади Филиповски, следовало бы употребить на действительно насущные цели – например, добавить еще одного патрульного, или следователя, или секретаршу. Я оказался здесь лишь по настоянию вышестоящего начальства, которое и само сильно сомневалось в необходимости подобной должности, но вынуждено было демонстрировать публике и прессе свою приверженность велениям времени.
Это его, великодушное время, я должен благодарить за погоны, зарплату и относительно новый лэптоп на рабочем столе. Именно оно наняло меня на работу – оно, а не какой-то там лысый пузан в голубой форме с аксельбантом. Я занимаюсь поиском и отловом сетевых педофилов, которые охотятся в интернете на безмозглых подростков и наивных детей.
Лет пятнадцать-двадцать назад, на заре форумов и социальных сетей эта задача была относительно проста: стоило лишь выставить напоказ смазливую мордашку и набрать текст поглупее, как на эту приманку немедленно слетались озабоченные любители детского мясца. В те непуганые годы на моем месте мог сидеть даже самый тупой сержант, вооруженный не слишком продвинутой методичкой. Теперь – не то. Теперь интернетовские хищники поумнели и тщательно проверяют поляну, прежде чем высунуть нос из норы, а затем долго ходят вокруг да около, задают вопросы, анализируют ответы, просят показать фотки и видео. Их сетевые адреса надежно упрятаны в путанице промежуточных схем, постоянно меняющих свою конфигурацию. Вычислить их трудно, а заманить и того труднее. Надо точно реагировать, достоверно имитировать язык, изображать сомнение и любопытство, придумывать новые и новые отговорки. Стоит сфальшивить хотя бы одной ноткой, и всё – пиши пропало: хищник уже скрылся в кустах, ушел за другой добычей – на сей раз настоящей, живой.
Поэтому я должен быть и психологом, и актером, и хакером. Я должен непрерывно отслеживать особый детский словарь, сиюминутный подростковый жаргон, знать их сегодняшние фишки и мульки. Я должен влезть в голову безжалостного мерзавца, одержимого запретными страстями. Я должен стремительно прыгать по узлам и серверам интернета в надежде на случайный просчет противника. Во мне, как в сказке, должны одновременно жить и дышать все трое: невинная Красная Шапочка, злой Серый Волк и хладнокровный Охотник с ружьем. Мне необходимы сложные компьютерные навыки, тонкое искусство общения и вдохновение интуиции.
Но разве кто-то из пузатых Монтекки и Капулетти в состоянии оценить этот уникальный сплав? Как бы ни так. Когда я, заарканив очередного хищника, преподношу оперативникам его городской адрес или место условленной встречи, они снисходительно похлопывают меня по плечу и ухмыляются: «Что, Влади, наигрался? А теперь, будь добр, отвали в сторонку, дай настоящим полицейским сделать настоящую работу…»
Идиоты! Настоящая работа уже сделана мной, а вы всего лишь производите арест и тычете преступника носом в собранный мною материал. И тем не менее, вся слава достается им – арестовавшим, допросившим, подписавшим составленное мною непробиваемое обвинительное заключение. Потому что они, видите ли, «работают», а я… – я всего-навсего «играю», забавляюсь с лэптопом или, как они шутят, «изображаю девочку-целочку». Так здесь меня, кстати, и зовут, иногда даже прямо в глаза: Целочка-Влади. Очень смешно…
Загури остановился в дверях кабинета и сделал приглашающий жест – проходи, мол. Это был его любимый трюк: перегородить доступ внутрь, оставив ничтожное пространство между косяком и голубым брюхом, а затем заставить посетителя протискиваться в получившуюся щель. Видимо, так начальник отдела сигнализирует возможным соперникам и конкурентам, что захватить этот кабинет можно только через его труп. С усилием втянув живот, я осторожно просочился в комнату. Майор обошел меня, бухнулся в начальственное кресло и шумно выдохнул.
– Садись, чего стоишь? Ждешь приглашения?
– Вообще-то, да.
Йоси Загури крутанул головой.
– Что вы за люди такие? – сказал он скорее с удивлением, чем с досадой. – Садись уже… Тут тебе не Сибир. Разумеешь?
Я сел на краешек стула. Начальник погладил себя по затылку, словно поздравляя с первым успехом: молодец Йоси… умница, Йоси.
– Ну, чего происходит, Пипиловски?
– Филиповски, – поправил я. – Пробки жуткие, Йоси. Не поверишь: час сорок ехал. Первый день после…
– Да ладно, брось, – взмахом руки он, как рубильником, отключил необходимость моих оправданий. – Что ж мы, не понимаем? Понимаем. Я тебя не за этим вызвал.
У меня отлегло от сердца. Загури поерзал в кресле.
– Помнишь дело Варди?
– Нет, – секунду подумав, отвечал я. – Какого-такого Варди? Не было у меня никакого Варди.
– Не какого, а какой, – терпеливо проговорил начальник. – Девица Ирит Варди, одиннадцатый класс местного тихона. Та, что под поезд сиганула…
Я кивнул с облегчением. Такие случаи – не по моей части. Целочка-Влади не то что на рельсы – на улицу не выходит по причине отсутствия служебной надобности. Мое поле битвы – стол да лэптоп…
– Что-то такое припоминаю, – сказал я. – Но почему ты с этим ко мне? Тепловозы вроде как в педофилии пока еще неповинны…
Загури снова погладил себя по куполу.
– Это уж не тебе решать, младший инспектор Пипиловски. И насчет тепловозов, и насчет твоих должностных обязанностей… – он вздохнул с явной досадой. – В общем, так. Дело мы закрыли неделю назад, тихо-мирно, без прессы и без политики. Разумеешь?
– Конечно, – кивнул я. – Подростковые самоубийства – дело заразное. На эту тему лучше не шуметь.
– Вот именно. Закрыли… – начальник отдела крепко прижал к столу короткопалую ладонь, демонстрируя тем самым завершенность процесса. – Закрыть-то закрыли, но… В общем, пришел парнишка, ее одноклассник. По этому делу пришел, разумеешь?
– Когда?
– Сегодня. Пока ты в пробке прохлаждался. Несет какую-то околесицу про интернет, про ласковых дельфинов, про группу смерти… Сначала с ним дежурный разбирался, потом ко мне отправили. Чума полнейшая. И всё бы ничего – можно было бы вывести наружу и дать пинка. Но парень, к сожалению, непрост. Папаша у него – владелец банка «Хорев». Проживает сам понимаешь где…
– Кфар-Зив?
Загури брезгливо кивнул. Название расположенного неподалеку от нас поселка Кфар-Зив давно уже стало синонимом гнездовья сильных мира сего.
– Наш министр у него в друзьях и соседях. Так что с фантазиями паренька надо покончить здесь и сейчас, чтобы без продолжения. Но и без обвинений, что, мол, в полиции отмахнулись. Мне скандалы сейчас совсем ни к чему. В общем, поговори с ним, успокой…
– Я? Почему я, а не следователь по делу?
– Потому, что я приказал! – сердито выпалил майор. – Потому, что дело тут ни при чем! Потому, что все его бредни – про интернет, то есть по твоему профилю. Разумеешь? Короче, бери папку и марш к нему в допросную. Выполняй!
– Прямо сейчас? Дай хоть время ознакомиться с материалами…
– Прямо сейчас! – перебил он. – Что тут знакомиться? Всех материалов на пять минут. В коридоре и прочитаешь, по дороге. Йалла, вперед!
Папка и в самом деле была тоньше тоненькой. Выйдя из кабинета, я бегло пролистал ее. Протокол осмотра места происшествия. Допрос машиниста – единственного свидетеля. Отчет патологоанатома. Беседа с родителями девочки. Краткий анализ содержимого ее смартфона, домашнего компьютера, электронной почты. Дюжина устрашающих фотографий. Исчерпывающе ясная картина подросткового самоубийства, каких немало. Зачем они это делают? Как правило, из-за того, что кажется окружающим мелочью, не стоящей минимального внимания. Из-за того, что показалось бы мелочью и им самим спустя всего лишь какой-нибудь годик-другой… – показалось бы, если бы получилось дожить. Но в решающую минуту эта мелочь разрастается до размеров вселенной и заслоняет собой все остальное: маму, семью, дом, друзей, планы на будущее, радость жизни, инстинкт самосохранения. Что ж тогда получается? Получается, что никакая это не мелочь, а напротив, чудовищная беда, больше и безысходнее которой не выдумывал даже сатана…
Вот только как это отразить в полицейском протоколе? И чем тут, во имя всего святого, могу помочь я? Допросная комната… Ну какой, к черту, допрос? Я в жизни еще не сиживал напротив свидетеля или подследственного: на этом этапе всегда обходились без меня. Поистине, начальник отдела запаниковал не на шутку, если уж в ход пошел столь ненадежный ресурс как Целочка-Влади… Впрочем, майора можно понять: близится время новых назначений, сезон мечтаний о переводе в штаб округа или в состав особой следственной группы – вот уж где власть, вот уж где сила! В такие моменты любой, даже самый маленький скандальчик выглядит совершенно недопустимой помехой.
Допросная комната только так называется, потому что обычно допросы проводятся в рабочих кабинетах следователей. Но у меня нет своего кабинета: я сижу в общем зале, затиснутый в угол между несгораемым шкафом и дверью. Когда кто-то заходит в помещение, дверь непременно стукает по моему столу, и он сотрясается всем своим рыхлым опилочным телом, норовя сбросить со спины всё, что там находится в данную минуту. Поэтому я в принципе не могу позволить себе того, что обычно держат на рабочих столах – всех этих семейных фотографий в рамочках, стаканчиков с карандашами, календарей, сувениров и прочей лабуды. Мой стол всегда девственно чист. Что лишний раз подтверждает в глазах сослуживцев правильность моего прозвища. Я – Целочка-Влади. Чтобы поговорить с посетителем, мне приходится отправляться в допросную, иного места попросту нет.
Когда я вошел в комнатушку, паренек был на ногах, на полпути от двери к противоположной стене. Наверно, так и метался все это время, как домашний песик в клетке живодера. Худенький мальчик с прямыми каштановыми волосами и вытянутым нервным лицом. Одет, как и все они сегодня: узкие джинсы, блуза с капюшоном, сникерсы. Явно не дурак, но и на ботаника не похож.
– Привет, – сказал я, кладя папку на стол. – Садись, поговорим.
Он сел и уставился на меня.
Он сел и уставился на меня. Нестарый еще тип – в штатском для разнообразия. Первые двое были в форме – сначала лысый дурак на входе в участок, потом лысый дурак в кабинете. Судя по погонам, их звания шли по возрастающей, так что этот третий – наверняка большая шишка в здешней иерархии. Так я, пожалуй, и до главного командира доберусь, если раньше не выставят.