Дорогие друзья!
Признаться, сам я нередко пропускаю предисловия, напрямую переходя к первой главе. Во-первых, предисловия почти всегда пишутся после завершения основного текста, а потому нет никакой причины читать их до. Во-вторых, они часто содержат чересчур интимные подробности из жизни автора – например, благодарность, выражаемая как жене, так и секретарше, – что вызывает в нормальном человеке естественную, как мне кажется, неловкость.
Но данное предисловие – совершенно иного рода. Прежде всего, оно написано не после, а в процессе; точнее говоря, в момент, когда у меня впервые возникла смутная надежда на то, что десятки разрозненных концов увяжутся-таки в единый, хотя, возможно, и уродливый узел.
Кроме того, у моего предисловия есть чисто техническое назначение. Пожалуйста, рассматривайте его как инструкцию по эксплуатации, без которой вам будет трудновато ориентироваться при чтении. И, наконец, последнее – оно само по себе представляет часть основного текста, так что если все пойдет как задумано, вы еще вернетесь сюда, хотя и не так скоро.
Дело в том, что этот роман необычен по своей структуре. По сути, он состоит из четырех частей-повестей – вполне самостоятельных, но очень тесно связанных друг с другом. Последнее обстоятельство, между прочим, объясняет, почему я не хочу публиковать их в отдельности. Да и как это сделаешь, если у повестей есть не только общие герои, но и общие главы? По этим и некоторым другим причинам главы идут вразбивку, так что, читая роман подряд, без ключа, вы можете запутаться. Или наоборот – выйти на уровень понимания, неведомый даже мне, автору.
Части, составляющие этот текст, написаны в разных жанрах. Вот, кстати, их список:
Я понимаю, что далеко не каждому читателю нравятся все вышеперечисленные жанры. Кто-то с удовольствием читает историческую сагу вполне реалистического толка, но решительно отвергает всевозможные мистические глупости или альтернативную чепуху. В этом случае пользование ключом предоставляет вам редкую читательскую свободу. Ведь обычно авторы беззастенчиво и неразделимо совмещают в своих романах разные стили и жанры, что путает редакторов, сводит с ума книготорговцев и, главное, ужасно раздражает читателей. Здесь же вы легко можете отделить пшеницу от плевел, то есть выбрать для себя тот или иной жанр, полностью или частично проигнорировав остальные.
Ключ крайне прост: в конце каждой главы есть указание номера следующей, на которую нужно перейти, если вы собираетесь продолжать чтение той или иной части. В тех случаях, когда глава принадлежит одновременно разным повестям, вам придется выбрать правильное продолжение. Например, из этого предисловия есть два выхода: те, что попали сюда в процессе чтения «Глобуса», должны проследовать к Главе 42, а остальные – к Главе 1.
В окончании каждой повести стоит слово «конец»; чтобы перейти к следующей истории, нужно просто вернуться к той же начальной Главе 1 и вступить на новый маршрут. Честно говоря, я предпочел бы, чтобы вы (по крайней мере, в первый раз) читали роман именно в том порядке, который приведен выше, то есть начинали бы с «Паркура», продолжали «Зуарецами» и «Лилит», а заканчивали «Глобусом».
Но в то же время я ни на чем не настаиваю. Повторяю: чувствуйте себя совершенно свободно. Творите. Это ваш текст – почти в той же степени, что и мой. В самом деле, главы этого романа представляют собой мозаику, из которой вы вольны составлять любые узоры. Еще и поэтому он назван «интерактивным». Ведь окружающий нас мир тоже напоминает мозаику, из которой мы произвольно вычленяем истории того или иного любимого нами жанра – от фарса до трагедии. Полная совокупность этих историй и называется жизнью. Таким образом, в предлагаемой игре нет для вас ничего принципиально нового.
А значит, и опасаться нечего. Вперед, дорогие друзья! Были и до меня писаки, которые трындели о чтении как о совместном творчестве читателя и писателя, но никто и никогда еще не предоставлял вам действительно реальной свободы. Я горд, что делаю это первым.
Паркур: переход на Главу 1
Зуарецы: переход на Главу 1
Лилит: переход на Главу 1
Глобус (начало): переход на Главу 1
Глобус (продолжение): переход на Главу 42
Из космоса поселение Эйяль не так-то легко разглядеть – как, впрочем, и из Эйяля – космос. Но если приблизиться настолько, что Земля перестанет казаться крупинкой вселенской лагерной пыли, то при определенном везении можно увидеть тройку пологих холмов на краю исполинского вади, проволочный забор, послушным псом следующий за грунтовой сторожевой дорогой, и несколько сотен белых домиков с красными черепичными крышами внутри образованной вышеупомянутым забором петли.
Вокруг простирается обширное шомронское плоскогорье, мраморно-зеленое летом и изумрудно-зеленое зимой, до скальной кости прорезанное сухими руслами рек, некогда сбегавших – и в итоге таки сбежавших – отсюда на восток, во влажное пекло иорданской долины. Cкорее равнодушный, чем неприветливый, Шомрон с подчеркнутым недоумением реагирует на перемены в пейзаже; соль и перец редкого человеческого жилья кажутся здесь ненужными приправами, зачем-то брошенными на давно застывшее варево его округлых холмов и узких, поросших курчавым кустарником долин.
Чему он, без сомнения, рад, так это звукам; нет для старика лучшего развлечения, чем подхватить и, умножая играющим эхом, протащить по каналам оврагов натужный рев тяжелого грузовика, сухой речитатив автоматной стрельбы, монотонную умца-умцу молодежной вечеринки или пронзительный вопль муэдзина. Удивительно ли, что он так любит вечер Дня независимости, когда всякий местный совет считает себя обязанным кровь из носу закатить шикарный концерт с фейерверком и самыми наиярчайшими эстрадными звездами, каких только может позволить скромный поселковый бюджет?
Ареной эйяльских празднеств, шомронским Колизеем, Олимпией и Карнеги-холлом в одном лице, служил в последние годы поселковый кантри-клаб, расположенный в уютной ложбинке между холмами. Рядом с открытым бассейном, пока еще закрытым по причине не вполне летнего сезона, на большом газоне, пока еще – по той же причине – похожем на газон, устанавливали прожектора, динамики, пульт и аккуратное каре из тысячи пластиковых стульев. Все это великолепие было обращено к облупленной стационарной сцене со свежеокрашенным задником и наивными бумажными фонариками – плодами вдохновенного труда всех четырех эйяльских детских садов.
Возможно, в чересчур ярком дневном свете, который любит поиграть с человеческим глазом, выдавая за близких родственников самые недостижимые дали, этот импровизированный концертный зал казался несколько… гм… несерьезным. Но когда сверху черным звездастым потолком опускалась ночь, а окрестные холмы тесно сдвигали вокруг эйяльского театра свои каменные бугристые плечи, когда старый Шомрон, главный зритель и слушатель, радостным эхом откликался на пробное «раз-два-три» микрофона… – о, тогда даже самый избалованный сноб не мог не испытать того особенного волнения, какое сопутствует лишь действительно очень важным событиям.
Задолго до начала концерта в кантри начинали подтягиваться лоточники, делающие на таких вечерах треть своей годовой выручки; в восемь, когда улыбающийся администратор распахивал, наконец, ворота перед нетерпеливой толпой малышей, пространство вдоль ограды уже полнилось ярмарочными чудесами и сокровищами. Гроздьями рвались в небо воздушные шары, прилавки ломились от хлопушек, значков, бутафорских сабель и роскошных головных уборов; продавец сахарной ваты едва успевал накручивать на палочки сладкие облака, булькали в кипятке сосиски, варилась кукуруза, в прозрачном кубе фейерверком взлетал попкорн, подтаивало в стаканчиках нежное мороженое, горами громоздились конфеты, леденцы и печенье…
Торжественное открытие обычно намечали на половину девятого, что по здешним понятиям означает не раньше десяти. К этому времени в кантри стекалось более или менее все население Эйяля. Взрослые чинно прогуливались, останавливались перекинуться словечком-другим; между ними стремительными метеоритными потоками носились младшие дети, совершенно уже одуревшие от беготни и ярмарочного счастья. Презрительные подростки группками садились в стороне, некоторые так и вовсе за сценой.
Глава местного совета Виктор Зуарец, видный мужчина лет пятидесяти, стоял у входа, пожимая землякам руки. В этом году он делал это с особым значением по причине приближающихся выборов. Эйяльская публика была весьма разношерстной – невесть какие обстоятельства собрали здесь выходцев из Ирака, Польши, Марокко, России, Штатов, Бразилии, Туниса, Индии, Аргентины, Йемена и еще черт знает откуда; здесь бок о бок проживали шоферюга-дальнобойщик и миллионер, разбогатевший на биржевом буме, доктор филологии и торговец оружием, скромный банковский клерк и известный художник, русский цирковой артист и хозяин рыночной фалафельной…
Как тут отыщешь общий знаменатель, да и есть ли такой в природе? Предвыборная пропаганда в Эйяле – ремесло штучное, к каждому избирателю свой ключик нужен, особенный. Вот и приходится Виктору вертеться наподобие праздничной вертушки, менять улыбку на улыбку, интонацию на интонацию, тему на тему. Руководительнице местного хора Наве Толедано – пожелания успеха на предстоящем концерте; скульптору Зееву Липкинду и его лошадиного вида супруге – вопросец о прошедшей выставке; поселковому сплетнику Беспалому Бенде – старый проверенный анекдотец; председательнице школьного комитета Дафне Голомб – туманное обещание бюджета, детскому доктору Михаэлю Кричевскому – шутливая зависть к холостяку со стороны безнадежно женатого человека… Все имена на языке, все подробности в памяти – рука уже болит, а голова пухнет.
Но вот, наконец, вспыхнули ярче прожектора, замигали разноцветные гирлянды, выскочил на сцену ведущий. Представление начинается! Звонок первый, он же – третий и последний! Дорогие дамы и господа! Поскорее рассаживайтесь по местам, другого предупреждения не будет! Смотрите, смотрите: уже ползет вверх несуществующий занавес, и отсутствующий маэстро вжаривает оглушительный воображаемый туш.
Паркур: переход на Главу 2
Зуарецы: переход на Главу 3
Лилит: переход на Главу 4
Глобус: переход на Главу 5
Сидели на газоне за сценой, в неосвещенном углу. Территория кантри-клуба подходит в этом месте вплотную к забору, ограждающему Эйяль от вади, и сквозь дыры в обветшавшей капроновой ткани можно было видеть обводную грунтовку, цепочку фонарей вдоль нее и жирную черноту ночи. Мощные динамики сотрясали воздух; от оглушительной музыки не только закладывало уши, но еще и резонировало в животе, отчего Моти Кушниру казалось, будто там вот-вот разорвется то ли печенка, то ли селезенка, то ли еще что. Но он терпел, зная за собой особое качество ненормально высокой чувствительности – в том числе и на шум.
Как обычно, все говорили одновременно, требуя внимания, жестикулируя и не слушая друг друга. Слова вылетали из разеваемых ртов, немедленно включаясь в непримиримую борьбу за слышимость, за существование, но редко какое из них действительно выживало. «Если бы слова были видны, – думал Моти, – какая жуткая получилась бы картина уничтожения… настоящий словоцид…»
В самом деле, как выглядели бы слова, если бы вдруг обрели плоть? У кого-то, например, у Ноа Бродецки, подружки Лиат, они должны быть похожими на надоедливых мух… открывает девушка рот, а оттуда – жужжащий рой… бр-р… летают вокруг тебя, садятся на лицо, жалят, гадят, лезут в уши, в глаза, под одежду… мерзость какая! У кого-то – скажем, у Питуси – слова как камни: выронил — и дальше пошел, а они стукнулись о землю, откатились немного и замерли, неразличимые. А у психотерапевта Дафны Голомб, матери Хена, слова обычно выползают сплошным слитным потоком, будто змея. Змея – изо рта! Это еще гаже, чем мухи…
Ну а музыка из динамиков – это, наверное, огромный бронированный бульдозер, грохочущий и давящий. Моти зажмурился и попытался представить битву мух со змеями и камнями на фоне наползающего стального чудовища… – получилось красиво. Кто-то толкнул его в плечо.
– Эй, Кушнир! Кончай мечтать! Все равно ты ей на хрен не нужен!
Моти открыл глаза. Конечно, это Рами Зуарец, кто же еще. Его слова – самые живучие, как местные скальные зайцы даманы. Пролезают в любую щель, взбираются по отвесной стене, поглощают все что попадется – и мух, и змей, и, кажется, даже камни. Нет, камни вряд ли… но вот листву и цветы – точно. Особенно цветы. Вот и сейчас – вроде бы Рами и голоса-то не повысил, а перекричал всех, даже орущие динамики. А почему? А потому что слушают его больше других. И не в том дело, что он сын поселкового головы, а в том, что красив Рами, силен и успешен во всем, за что только ни возьмется.
И если, к примеру, взялся Рами Зуарец подшутить над неуклюжим Моти Кушниром, то нет никаких сомнений в том, что все вокруг будут послушно смеяться. Они и рассмеялись – даже сын садовника Питуси, унаследовавший от папаши неподвижную презрительную маску и оттопыренную верхнюю губу, – даже он выдавил-выкашлял несколько коротких смешков. Моти прикинул – не ответить ли, и не стал. Во-первых, все равно не услышат. Во-вторых, как всегда, опоздал с реакцией. А в-третьих, зачем попусту состязаться с превосходящими силами противника? Себе дороже.
Не лучше ли пониже наклонить голову, прикрыть лицо и не давать повода к новым насмешкам? В волчьей стае и в подростковой компании опасно смотреть прямо в глаза вожаку – даже с обожанием. А уж если взгляд твой полон ненависти, то и вовсе следует спрятать его подальше, зарыть в траве, увести за дырявую изгородь, в непроницаемую тьму ночного вади.
Эти ребята и девушки, с которыми он сидел сейчас на газоне за сценой, росли с ранних лет одним гуртом, одной компанией – его, Моти Кушнира, компанией. Бок о бок ползали они по полу эйяльского детского сада, чтобы потом, так же не разлучаясь, перейти в классы поселковой начальной, а затем и средней школы. Моти делил с ними почти все свое время, преломлял его на бесчисленных переменках, как принесенный из дома бутерброд, задувал его, как свечки на именинных тортах утомительных дней рождений. Вместе топтались они под музыку на детских праздниках и юношеских дискотеках, словно утрамбовывая твердую основу своего будущего прошлого, словно выстраивая непоколебимую базу длинной грядущей жизни.
Моти видел их чаще, чем родителей, понимал лучше, чем собственного старшего брата. Был ли ему кто-нибудь ближе этих пятнадцати-двадцати ребят и девчонок? Был ли кто-нибудь опаснее их – знающих до мельчайших подробностей все его слабости, желания, мечты? Иногда он сам себе удивлялся: каким же нужно быть дураком, чтобы подпустить так близко такое количество врагов!..
А с другой стороны – разве мог он выбирать? Разве поставила его добрая фея перед витриной с застывшими манекенами: решай, малыш, с кем дружить, а кого остерегаться? Нет, его просто сунули сюда, как семечко в общую грядку, бросили, как ведерко, в тесную от чужих игрушек песочницу – устраивайся как знаешь. Эта компания была изначально чужой и таковой оставалась всегда – ведь возможностей выбора с тех пор не прибавилось. Их соединение не определялось желанием или симпатией, а грубо навязывалось местом жительства, временем рождения, наличием садика, близостью школы и другими внешними обстоятельствами. Абсолютно чужие существа, насильно сбитые судьбой в стаю и лишь по этой причине объявленные «своими» – чужие-свои.
Но за пределами компании все обстояло еще хуже. Там тоже подстерегали недоброжелатели, но, в отличие от чужих-своих, они были чужими-чужими, то есть вдвое более враждебными, и этот неоспоримый факт окончательно привязывал человека-щенка к его случайной постылой стае. Выбора между плохим и хорошим не существовало, таким образом, в принципе – только между плохим и худшим, – и так, похоже, заведено было давным-давно, испокон веков, задолго до появления на свет мальчика по имени Моти Кушнир, так что и рыпаться не имело смысла. Наклони голову, прикрой лицо, авось пронесет.
Так действовали все, даже вожаки, которым традиционно доставалось больше – не только почета, но и колотушек. За пребывание в центре внимания приходилось платить еще большей несвободой, чем на периферии компании. Если стая ест тебя глазами, то можно не сомневаться – при случае она с тем же воодушевлением пустит в ход и клыки. Поэтому в преувеличенно уверенном поведении Рами Зуареца чувствительный приемник Моти Кушнира улавливал отголоски тех же страхов и переживаний, что мучили и его самого. Не исключено, что Рами тоже сбежал бы, будь у него такая возможность. Вот только куда? Повсюду и везде, по всей доступной воображению вселенной гремели такие же динамики, светились такие же сцены, и на лужайках за ними сидели такие же компании, отличные от эйяльской лишь уровнем чуждости и угрозы.
Универсальный закон сохранения и незаменимости стаи действовал по всей земле. Бежать было решительно некуда – ни вожаку Зуарецу, ни аутсайдеру Кушниру, ни отверженной и опозоренной Лиат Толедано, чьего появления и ожидал в тот момент Моти, терпеливо снося невыносимый шум и ничем не спровоцированные насмешки. Лиат пела в самодеятельном хоре, который вот уже четверть часа долбил со сцены популярные в народе хиты двадцати-тридцатилетней давности. Понизу, на специальном табло, бежали слова исполняемых текстов; публика щурилась и подпевала с энтузиазмом.
Этот концерт повторялся из года в год, так что Моти не требовалось видеть выступающих, чтобы представить, как они воодушевленно притопывают, качают тазом и разводят руками. Конечно, на Лиат он бы посмотрел с удовольствием; когда глядишь из большой толпы, то можно не опасаться, что она заметит и одернет тебя – что, мол, уставился?! – да и окружающим придраться не к чему: сцена для того и поставлена, чтобы глазеть на артистов, разве не так? Но, к сожалению, стая выбрала себе место на лужайке, откуда открывался вид разве что на зрителей, и теперь Моти приходилось довольствоваться лишь отражением Лиат в чужих глазах.
Вот она стоит – тоненькая, хрупкая – рядом с морщинистыми тетками, напоминающими облезлых кошек, и пузатыми дядьками, похожими на седеющих барсуков. Это любители хорового пения – они везде выглядят одинаково. Петь они любят, но не умеют, а Лиат, наоборот, умеет, но не любит. Лиат поет, потому что такой голос, как у нее, редко где сыщешь. Но главная причина заключается в том, что хоровой кружок в местном клубе ведет ее мать, Нава Толедано, и эту крайне необходимую семье синекуру надо отрабатывать результатом, а где взять результат с одними только кошками и барсуками?
Немудрено, что с Лиат о пении лучше не заговаривать; когда радио заводит «Ой, страна моя…», лицо ее искажается. Но чего не сделаешь ради мамы и младшего брата? Сейчас со сцены исполняют именно эту песню – слава Богу, последнюю в ежегодной программе, – и сильный чистый голос Лиат с лихвой покрывает досадные огрехи остальных хористов-любителей.
У нее длинные прямые черные волосы; обычно они колышутся блестящей упругой занавесью, так что Лиат приходится отводить их в сторону, чтобы выглянуть наружу. Там, за занавеской – удлиненное лицо с маленьким подбородком и двумя крохотными родинками на левой щеке, мягкий, словно припухший рот, прямой тонкий нос с горбинкой и большие темные глаза; когда они смотрят на Моти, то сохраняют неизменно презрительное выражение…
Презрения в них больше, чем у самого чужого чужака, но это не делает Лиат менее своей для Моти Кушнира. По сути дела, она для него – единственное в мире существо, которое Моти может с полным основанием назвать этим словом – своя. Ведь только ее он выбрал сам, собственной волей, собственным чувством и разумением. Только ее – в противоположность всему остальному – навязанному, полученному в комплекте с жизнью, – включая друзей, стаю, отчий дом в Эйяле и даже родителей. Только ее – с трехлетнего возраста, с того момента, когда, войдя в комнату детского сада, она растерянно остановилась и впервые на мотиной памяти отвела с лица свою черную занавеску, чтобы посмотреть на закрывшуюся за матерью дверь.
Чрезвычайная важность этой минуты для Моти была отмечена хотя бы тем фактом, что предшествовавшие ей воспоминания носили крайне отрывочный характер и связывались скорее с болью и страхом, чем с удовольствием. Он отчетливо помнил, например, лопатку, отнятую на детской площадке, или встревоженное лицо мамы, поднимающей его после падения, или бабушкин палец, за который он, больной, хватался, удерживаясь от соскальзывания в круговерть горячечного бреда. Но прочие детали этих событий забылись начисто: Моти не мог бы даже приблизительно припомнить причину и антураж тогдашнего падения, как и лицо похитившего лопатку малолетнего злодея или комнату, в которой протянулся к нему спасительный палец. Было ли это дома?.. в больнице?.. у бабушки?.. – нет, темно.
Божественное явление Лиат Толедано в старшей группе эйяльского детского сада стало, таким образом, первой картиной, которая запечатлелась в памяти Моти Кушнира во всех подробностях. Еще и сейчас, четырнадцать лет спустя, он мог бы детально описать запахи, звуки, сюжеты развешанных по стенам рисунков, имена детей, ползавших в тот день по ковру. Он даже в точности запомнил непонятную фразу, которую произнесла тогда, обращаясь к своей ухмыляющейся помощнице, усатая воспитательница Малка:
– Думаешь, это последняя? Еще нагуляет, попомни мое слово. Из ничьих ворот – каждый год помет.
Смысл малкиного пророчества стал ясен существенно позже; впрочем, оправдалось оно лишь частично. Влюбчивая мать-одиночка Нава Толедано действительно «нагуляла еще», но отнюдь не столь много, сколь ожидали от нее саблезубые эйяльские сплетницы. Через три года у Лиат появился младший братик – на этом все и закончилось. Но тогда, в детском саду, глядя на испуганную черноволосую девочку, Моти не мог знать обо всех этих нелепых взрослых глупостях – не только потому, что в трехлетнем возрасте трудно оперировать понятиями «сплетня», «нагулять» и «мать-одиночка», но в основном из-за нового, незнакомого чувства, которое разом и вдруг переполнило всю его неопытную и оттого совсем беззащитную душу.
В то время его еще не таскали по психологам; еще не прозвучало в кабинетах, не впорхнуло в папки врачебных и школьных личных дел Моти Кушнира свистящее английское слово oversensitivity – повышенная чувствительность. И тем не менее он уже знал, что намного хуже других детей переносит громкий звук, яркий свет, острый вкус, чье-то внезапное внимание, чью-то угрожающую интонацию, чей-то неожиданный вопрос. Этого своего недостатка Моти стыдился, но скрыть его не получалось. Усатая Малка давно уже записала медлительного в ответах мальчика в безнадежные тупицы, а наблюдательные сверстники развлекались, подкрадываясь сзади, чтобы запустить ему прямо в ухо самый пронзительный вопль, какой только мог родить их здоровенький, в меру чувствительный организм.
Однако в тот день Моти впервые порадовался своему уродству. Осторожно оглядевшись вокруг, он обнаружил, что ни один из этих чурбанов – его бесчувственных товарищей – не смог даже приблизительно оценить, какая необыкновенная девочка осчастливила их своим присутствием. Это позволяло надеяться на ее монопольную дружбу. Но при одной мысли о такой волшебной возможности у мальчика перехватило дыхание, и, пока он сопел, справляясь с собой, момент оказался упущен.
– Так и будешь стоять? – сказала воспитательница и, подойдя к Лиат, легонько подтолкнула ее к играющим детям. – Вот, знакомься. Это Рами, а это Ноа, а это…
В итоге Лиат послушно уселась на ковре рядом с Рами Зуарецом, который уже тогда верховодил в их стае, а мотину душу захлестнуло отчаяние. Он снова опоздал, снова оказался последним – даже теперь, когда имел реальный шанс опередить всех. А впрочем – имел ли? Скорее всего, нет – новые, неведомые доселе ощущения захватили его настолько, что пришлось обратить все силы на то, чтобы справиться с ними, спрятать, унести подальше от чужих глаз, рассортировать и разложить по полочкам в самом надежном хранилище, где только и можно содержать подобную драгоценность.
Драгоценной была не только внезапно обретенная зависимость от Лиат, неудержимое и постоянное стремление видеть или хотя бы мысленно представлять ее и связанная с этим радость. Необыкновенным выглядело все, порожденное ею, – даже отчаяние, особенно отчаяние, это щемящее удовольствие, спрятанное в боли, испытываемой на самом крайнем краю, когда становится незаметным все мелкое, несущественное и уже ничто не мешает прямому общению с главным, основным.
Сколько такой боли пришлось ему испытать с тех пор! Лиат долго не замечала его деликатного, недокучливого обожания, а заметив, скорее возмутилась, чем обрадовалась. Моти заранее знал, что его ждет именно такая реакция: в самом деле, мог ли он, с его репутацией заторможенного увальня, рассчитывать на благосклонность божества? Поэтому он подчеркнуто претендовал на немногое: поднести сумку, передать домашнее задание во время болезни, исполнить нацеженное сквозь зубы поручение.
В классе его дразнили «рабом», и Моти не обижался, ведь это была чистая правда. Его помыслы так или иначе не простирались дальше желания стать предметом ежедневного обихода Лиат Толедано – как туфли, как футболка, как земля, по которой она ступает. И когда он почти достиг своей цели, приучил ее к своей нужности, к своей верности, к своему исполнительному присутствию, когда Лиат привыкла к нему настолько, что принималась недоуменно оглядываться, если Моти по той или иной причине исчезал из поля ее зрения, – именно тогда пришла первая беда, показавшаяся ему в тот момент концом света, но ставшая, как выяснилось, лишь предвестницей грядущей, поистине разрушительной катастрофы.
В седьмом классе Лиат влюбилась в Рами Зуареца. Сам по себе этот факт не выглядел необычным: в Рами – красавца, силача и умника – рано или поздно влюблялись все девочки, так что Лиат, можно сказать, всего лишь вступила в многочисленный клуб претенденток на рамино сердце. Куда хуже было то, что ее чувство по отношению к Рами носило примерно тот же характер, что и чувство Моти Кушнира по отношению к ней самой, – словно бы она заразилась от своего давнего обожателя именно такой формой болезненной, самоуничижительной зависимости от другого. А может быть, какой-то невидимый бухгалтер, скрупулезно учитывающий причиненные нами несправедливости, решил возместить Лиат той же монетой за пинки и унижения, которым она подвергала безответного Моти.
Но Моти и не думал торжествовать по этому поводу. Напротив, боль и смятение Лиат сторицей отзывались в его кровоточащем сердце. Ему всегда был безразличен собственный статус в иерархии стаи; раб – не раб… – обзывайтесь как угодно, только не гоните из тех мест, откуда открывается хоть какой-нибудь вид на любимое лицо. С чем он никак не мог смириться, так это с униженным положением Лиат, с ее страданиями, с царапинами, укусами и тычками, которые она стала получать во множестве, едва лишь стая обнаружила ее непозволительную слабость.
О, если бы он мог принять на себя хоть часть ее беды! Над Лиат смеялись, ее довольно быстро изгнали из круга «принятых», то есть тех, кто сидит ближе к вожаку, кого уважают, кого в первую очередь зовут на встречи и вечеринки. Верность ей хранили лишь Моти и ближайшая подружка – Ноа Бродецки, но и во взгляде последней явственно читалось жадное до чужой боли выражение, свойственное зевакам и людям, которые привыкли питать свою душу несчастьем других. На самом деле Ноа была предательницей, соглядатаем, покупающим себе место в стае забавными байками об отверженной подружке; Моти знал об этом, но молчал, чтобы не расстраивать Лиат еще больше.
Кошмар этот длился больше года, пока стае не наскучило трепать Лиат и она не переключилась на другую жертву. А после девятого класса – последнего в эйяльской школе – стая распалась по двум-трем разным гимназиям, и острота проблемы притупилась сама собой. Моти сделал все для того, чтобы попасть туда же, куда перешла Лиат; к его облегчению, Рами Зуарец оказался хотя и в той же школе, но в другом классе – для особо одаренных подростков. В этот-то момент, когда вроде бы уже можно было и вздохнуть посвободней, разразилось настоящее несчастье…
Динамики влупили по ушам финальным апофеозом и смолкли. Моти напрягся: сейчас Лиат выйдет. По закону незаменимости стаи она не могла миновать лужайки, хотя здесь ее и не ждало ничего хорошего. Вот она, вот… как всегда, он почувствовал ее появление секундой прежде, чем среагировали глаза, – по особому уколу в сердце, по разом пересохшему рту. Может, помахать ей рукой?.. Или не стоит?.. Или помахать?.. Ну вот, теперь уже поздно.
– Хай!
Лиат подошла и остановилась у края круга, глядя исключительно на свою подругу Ноа. Плотно сжатые губы, руки в карманах, подрагивающая в колене нога отставлена в сторону. Кого здесь могла обмануть эта разученная перед зеркалом поза независимости и достоинства? Моти привычно подавил в себе желание вскочить и совершить что-нибудь безумное – заорать, затеять драку, поубивать всех… или просто схватить на руки эту маленькую, отчаянную в своей жалкости фигурку и унести куда подальше, в нору поглубже, на гору повыше – туда, где их не достанет ничей хищный безжалостный нюх. Но это лишь усугубило бы ситуацию. Оставалось лишь опустить голову пониже и терпеть.
– Хай! – помедлив, ответила Ноа и покосилась на Рами.
Вожак молчал, отрешенно улыбаясь и покручивая травинку.
– Хорошо спели, молодцы, – продолжила Ноа.
– Ага, – кивнула Лиат. – Не хочешь пройтись?
– Скажи, Лиат… – лениво процедил Питуси. – Ты когда поёшь, тебе во рту ничего не мешает?
Стая так и покатилась от хохота. Лиат закусила губу, удерживая слезы. Затаив дыхание, Моти смотрел на ее бледное лицо, и сердце его разрывалось от боли и сострадания. Умница – справилась, не разревелась… теперь помолчи, чтобы голос не дрогнул, потому что привяжутся и к этому… вздохни поглубже… вот так, молодец…
– Так что, Ноа?
Ноа пожала плечами.
– Что-то не хочется. Потом как-нибудь.
Мерзавка, она даже не предложила Лиат присесть рядом. Лучшая подруга называется.
– О’кей… – Лиат выдавила подобие улыбки. – Потом так потом.
– А чего б тебе не взять своего раба? – сказал Питуси. – У него тоже есть…
– Эй! – прервал его Рами. – Хватит.
Питуси послушно заткнулся. Все. Конец экзекуции.
– О’кей… – повторила Лиат. – Тогда я пойду. Бай, Ноа!
– Бай! – с явным облегчением откликнулась верная подружка.
Лиат повернулась и пошла мимо сцены к выходу. Теперь уже можно… – Моти вскочил на ноги.
– Эй, раб! – крикнул ему вслед кто-то из стаи. – Смотри, чтоб госпожа не подавилась!
Моти даже не обернулся. Плевать он на них хотел. Вся стаи мира не стоили одного волоска из черной лиатовой занавески.
Паркур: переход на Главу 6