приобрести электронное издание текста
возврат к библиографии
2. Хилик Зелигман
Сидя за столом, он смотрит вслед уходящему фашисту, который притворяется его сыном. Но Хилик точно знает, что у него нет сына. Есть две доченьки — четырехлетняя Рохеле и Ривка, которой скоро будет два, а вот над сыном еще придется поработать. Хотя с такой красивой женой, как Лея, это работой не назовешь, сплошное наслаждение…
— Рот! Открывай рот, падла!
Это шипит Андрей, другой фашист. При первом фашисте — как видно, начальнике — он притворяется добряком, но, стоит тому уйти, сразу обнаруживает свою гестаповскую сущность. В такие моменты нужно изображать полное согласие — иначе может ударить в живот, ущипнуть, сильно дернуть за руку — в общем, сделать больно или очень больно. Хотя вот бедняге Арнону Саруси не помогает и послушание — что этот Андрей с ним делает, вовсе неописуемо. Короче говоря, лучше подчиниться… Хилик открывает рот, проглатывает содержимое очередной ложки и покорно ждет, пока фашист поднесет следующую.
Он может только догадываться, как попал сюда, в плен, но точно знает, что ему тридцать два года и что он младший лейтенант, комвзвода восемьсот девяностого батальона десантников под командованием Моты Гура, рота Рафуля. Дни, которые Хилик помнит более-менее отчетливо — это конец октября пятьдесят шестого года. Или, может, первые числа ноября. Но год-то сейчас точно тот. В крайнем случае, если пришлось долго лежать без сознания — пятьдесят седьмой, но уж никак не позже.
— Рот! Открывай рот!
Хилик открывает, закрывает, глотает и открывает снова. Гестаповца лучше не сердить. Плен-то, скорее всего, египетский, но арабы ведь всегда дружили с фашистами из-за общности целей, то есть евреев. Евреи — законные цели для их пуль, снарядов, ядовитых газов, полного уничтожения, окончательного решения. Вот и Хилику досталось — вопрос только, чем? Скорее всего, миной, потому что от пули он вряд ли отключился бы так основательно.
Последняя картина в его памяти такова: он только что вернулся со своим бронетранспортером, вытащив из-под шквального огня раненых ребят, и докладывает обстановку. Он стоит и докладывает, а Рафуль и Давиди лежат ничком, прячась за обломками скалы, и пули щелкают-шлепают по этим обломкам, как плевки какого-то особенно изощренного мастера.
— Ложись! Ложись, сука!
Это опять Андрей. Укладывает его в кровать, чтобы не путался под ногами. Нужно подчиниться, причем, поскорее, иначе может приложить таким борцовским броском, что даже водяной матрас покажется бетонной плитой. А то еще и привяжет, в чём вовсе нет никакой необходимости — просто помучить… Рафуль тоже крикнул ему “Ложись!”, но Хилик не лег. Сразу после той поездки за ранеными он казался себе неуязвимым. А это самое опасное чувство, потому что неуязвимых убивают в первую очередь. Видимо, тогда-то и прилетела та злополучная мина.
Но сейчас-то уже что… — сейчас нужно выживать и ждать обмена военнопленными. Жаль, правда, что приходится делать это в одиночку. Вокруг нет ни одного своего: либо фашисты, либо убогие старики-доходяги, большинство из которых и доходягами-то не назовешь, потому что они не ходят, а ездят на инвалидных колясках. Ну а если ездят, значит, доездяги.
Впрочем, нельзя исключать, что на самом деле они совершенно нормальные ребята, которые просто кажутся доездягами и доходягами в результате какой-то хитрой фашистской манипуляции сознанием. Скажем, в результате облучения или галлюцинации. Поди знай, какие мухоморы им подмешивают в суп и кашу. К примеру, сам Хилик, глядя в зеркало, видит там древнего старикана с бессмысленным взглядом и слюнявым ртом. Что, конечно, нонсенс, поскольку ему всего тридцать один, от силы тридцать два. Тут главное — не поддаваться никаким мухоморам, главное — помнить, кто ты.
Он-то, Хилик Зелигман, об этом помнит, а вот помнят ли доходяги? Взять хоть этого древнего тайманца, который постоянно лезет Хилику в душу. Задает заковыристые вопросики, выведывает, вынюхивает. Вполне может оказаться шпионом, подсадной уткой. Подсадная утка в памперсах — смешно. Так или иначе, Хилику не привыкать бежать в одиночку. Знал это еще по Вильно, задолго до того, как попал в ЦАХАЛ.
Или хотя бы взять то дело в августе пятьдесят пятого. Приказ был захватить здание полиции в Хан-Юнесе. Минное поле, и нет времени на разминирование. Рафуль — его тогда еще только прислали на роту — вызвал двух взводных и сказал, что придется бежать гуськом, офицеры первыми. Комвзвода и его зам — впереди, плечом к плечу, а взвод за ними, колонной по одному, след в след. Командир первого взвода так и побежал, вместе с другим младшим лейтенантом. Они — парой, как сиамские близнецы, а уже за ними все остальные. И ни одной мины не взорвалось — чудеса, да и только.
Зато второй взводный решил схитрить, ведь никто из его ребят не знал о приказе Рафуля. Поставил впереди Хилика и еще одного парня по имени Амнон: вы, мол, побежите вдвоем, плечом к плечу, а мы за вами. Несколько месяцев спустя Рафуль лично набил этому шкурнику морду, потому что такие истории всегда всплывают. Но это — через несколько месяцев, а тогда Хилик побежал вместе с Амноном и уже после первого десятка метров обнаружил, что бежит один. Одиннадцать ночи, темнота, а он бежит впереди всех через минное поле — один-одинешенек, хотя по приказу должен бежать вдвоем.
Темнота-темнотой, и все же, обернувшись на бегу, Хилик успел хорошо разглядеть бледное лицо, качающееся в трех метрах сзади. Амнон предпочел отстать и бежать не рядом, а вслед! Но не станешь же выяснять отношения в одиннадцать ночи посреди минного поля. И Хилик решил: будь что будет, он побежит до конца, один, как тогда, в Вильно. А когда уже оставалось совсем ничего, у Амнона прорезался стыд — а может, решил, что теперь уже ничего не случится.
Так или иначе, он прибавил шагу и присоединился к Хилику, как и было приказано, сбоку, плечом к плечу! И именно в этот момент, метров за пять до забора, хитрец наступил на мину. В итоге ему оторвало ступню, а Хилика всего лишь слегка контузило. Тогда-то он и понял, что может бежать в одиночку не только в Вильно, но и где угодно. Главное — научиться бороться со страхом. Полезно сказать себе: уж сегодня-то ты непременно умрешь, так что считай себя трупом еще до старта. Это помогает.
Но фокус еще и в том, что каждая такая победа не проходит бесследно, а остается с тобой навсегда. Ты будто поднимаешься на одну ступеньку — если, конечно, остаешься жив. И так каждый раз — все выше и выше, на самую верхотуру, где уже вовсе перестаешь бояться. Ну, убьют и убьют, ничего страшного. Что он и чувствовал тогда, на перевале Митле, перед потерей сознания и попаданием в нынешний фашистский плен, когда преспокойно стоял во весь рост над зарывшимися носом в пыль Рафулем и Давиди, а рядом чмокали, целуя мягкий песчаник, поспешные арабские пули.
Но, конечно, так было не всегда. Впервые Хилик испытал потный страх смерти четырнадцатилетним подростком, учеником еврейской гимназии “Тарбут”, в последние числа октября тридцать девятого года. Сколько лет с тех пор прошло, а помнится, как сейчас… А действительно — сколько? Лежа на кровати, Хилик всматривается в потолок и шевелит губами, подсчитывая года, складывая и вычитая.
Почему-то результат получается не сразу. Само собой, виноваты в этом проклятые фашисты: наверняка подмешивают в еду какую-то гадость, да еще и дурят мозги фальшивыми календарями. Тот, который висит на стене в столовке, показывает аж двухтысячный год — надо же такое придумать! Но Хилик пока еще не выжил из ума и твердо знает, что год нынче пятьдесят шестой — в крайнем случае, пятьдесят седьмой. Значит, с тридцать девятого прошло… — он снова вглядывается в потолок… одиннадцать?.. двадцать три?..
Семнадцать! — осеняет его наконец, и старик улыбается, радуясь этому небольшому успеху. Да-да, Хилик Зелигман еще умеет считать, невзирая на все фашистские козни! В гимназии “Тарбут” он был одним из лучших в математике. Когда началась война, город наводнили еврейские беженцы из Варшавы. Затем пришли русские — в тот свой первый, непродолжительный заход они выглядели совсем неопасными, даже добродушными.
Хилику это нравилось — как нравятся молодым людям любые значительные перемены, обещающие нечто новое, неизведанное, выпадающее из рамок рутинной скукоты. В конце концов, отчего бы не радоваться крушению прежних взрослых порядков, если ты сам — часть юной, идущей в мир новизны? Вот, к примеру, объявили, что Польши больше нет и старого Вильно тоже, а есть Вильнюс — свободный город в составе независимой Литвы.
Были периферией, а стали чуть ли не центром — разве это не прекрасно? Разве не приятно утереть нос высокомерным варшавянам — тот самый нос, который те раньше задирали до небес, высокомерно взирая на виленских провинциалов? Ну и где теперь эти надменные столичные штучки? Жалкими беженцами слоняются по улицам города, с завистью поглядывая на возвращающегося из гимназии Хилика Зелигмана, гордого уроженца обновленного Вильнюса, не намеренного отныне кланяться никому на свете!
В конце октября над башней Гедимина взвился литовский флаг, и части Красной армии покинули город — отойдя, впрочем, не слишком далеко, дабы в случае чего прийти на помощь… кому?.. — это особо не уточнялось.
Михаэль Зелигман, отец Хилика, считался состоятельным человеком: держал респектабельный магазин готовой одежды на одной из центральных улиц. В отличие от сына, он находил разворачивающиеся события весьма тревожными и почему-то совсем не радовался независимости.
— Почему, папа? — недоумевал Хилик. — Смотри, какой праздник в городе! Песни, танцы, ярмарка…
— Этого-то я и боюсь, — отвечал Михаэль. — Уж больно угрюмо они танцуют. Как будто утаптывают площадку перед дракой.
— Думаешь, пойдут мстить полякам? — догадался сын.
Отец горько усмехнулся:
— Ах, сынок, сынок. Заруби себе на носу: если литовцы хотят отомстить полякам или наоборот, поляки — литовцам, или даже марсиане — лунатикам, то бьют при этом непременно евреев. Ты вот что… будь осторожней по дороге домой из гимназии. И лучше найди попутчиков, чтобы не идти одному.
Хилик послушно кивнул, хотя и счел отцовские страхи абсолютно неуместными, даже нелепыми. Старший Зелигман никак не мог позабыть волну депортаций и погромов, учиненных российскими казаками во время предыдущей войны, когда едва ли не каждого попавшего под горячую руку еврея обвиняли в шпионаже, а многих попросту вешали без лишних разбирательств. Но те времена, слава Богу, прошли — нет уже ни устрашающей Российской империи, ни кровожадных казаков, ни тогдашних чудовищных депортаций, которые, говорят, унесли сотни тысяч еврейских жизней. Сейчас всё иначе — человечней, цивилизованней.
Да и какие могут быть причины для драки? Война-то закончилась, едва начавшись. Разве что пьяницы помашут кулаками на заднем дворе — ну так это обычное кабацкое дело. Поляки? Ясно, что у них сейчас горе-обида за погибшую, заживо расчлененную родину, но ведь не такие они дураки, чтобы лезть на рожон, когда Красная армия стоит в двух десятках километров от Вильно… то есть от Вильнюса. Литовцы? А им-то зачем злиться? И на кого? Независимость сама упала им в руки, и теперь они думают лишь о том, как бы получше и погромче отметить этот внезапный праздник.
Отмечали и в самом деле шумно — вместе с прибывшими из столичного Каунаса отрядами литовской полиции. Начали в субботу, продолжили в воскресенье, а на опохмелку захватили и понедельник. А во вторник… какое же это было число?.. Хилик снова всматривается в чистенький, без единой паутинки, потолок фашистской камеры. Ах да, тридцать первое октября — ровно в тот же день, что и злосчастный бой на перевале Митле. Это ж сколько лет тому назад? Он ненадолго задумывается и, вздохнув, отказывается от утомительного подсчета.
Уже сосчитал, незачем стараться повторно. Так… о чем вспоминал-то? Вот ведь чертовы фашисты — и что они только подмешивают в еду для путаницы в мыслях? Ах да — первый страх. В тот вторник они вышли из здания гимназии вшестером: четверо парней и две девушки. В одну из них, Геню Гиверц, Хилик был тайно влюблен вот уже два года, с тех пор как она появилась в их литературном кружке, который вел этот… как же его звали?.. вроде бы, Авром. Или не Авром? Ладно, пусть будет Авром — сейчас-то уже какая разница?
Прохладный воздух полнился звуками отгулявшего, казалось бы, праздника: вздохами аккордеона, патефонной музыкой из чьей-то раскрытой форточки, высокими нотами невнятных выкриков и еще каким-то непонятным отдаленным гулом, периодически нарастающим подобно волне, перед тем как рассыпаться на брызги отдельных восклицаний. Неожиданно для себя Хилик вспомнил наставление отца и, взглянув на ребят, увидел в их глазах ту же тревогу.
— Проводим сначала девочек? — предложил он. — Народ еще не протрезвел.
Никто не возразил. Шли торопливо, молча, вслушиваясь в странные шумы родного города, прикинувшегося вдруг незнакомым. Хилик почти не удивился, когда из-за угла, потешно воздев руки и поскуливая, выскочил растрепанный, одетый не по погоде человек. Он взглянул на приближающуюся группу, пронзительно взвизгнул и, путаясь в собственных ногах, бросился бежать вниз по Доминиканской.
— Сумасшедший какой-то, — сказала Геня. — Похоже, он нас испугался. Что вообще происходит?
Но тут, словно в ответ ей, из того же переулка выбежали несколько мужчин в куртках и, размахивая то ли палками, то ли стальными прутами, бросились догонять беглеца. Это не заняло много времени: человек споткнулся, упал и пропал из виду, скрытый спинами склонившихся над ним курток. Теперь двигались только мерно вздымавшиеся и опускавшиеся прутья.
— Они что — бьют его? — изумленно проговорил Беня Шрайбер, самый старший из гимназистов.
— Ребята, давайте в обход… — попросила Геня.
Они повернули назад и остановились: с противоположной стороны приближалась другая группа, вооруженная точно такими же прутьями.
— В подъезд, сюда!
Хилик рванул на себя дверь — заперто! Ворота во двор — тоже! Им оставалось лишь прижаться к стене и ждать развития событий. Снизу, оставив на мостовой неподвижно лежащее ничком тело в белой с красным рубашке, неспешно подходила первая группа. Присмотревшись, Хилик узнал переднего — высокого парня в очках.
— Марюс! — воскликнул он, делая шаг вперед. — Ты что, не узнал? Это же я, Зелигман.
Семья Марюса Наседы — студента-третьекурсника — жила по соседству с Зелигманами, через дом. Хилик ходил к нему одалживать университетские учебники по матанализу.
— Отчего ж не узнал? Конечно, узнал… — усмехнулся Марюс. — Хотя вы, жидовские крысы, все на одно лицо. Вернее, на одну морду.