Сравнительно молодым литературам свойственны и соответствующие особенности юности, связанные с поиском своего места в обществе и, как следствие, выстраиванием всевозможных иерархий: писателей, жанров, стилей и тем. Русскоязычная литература, чей серьезный стаж (считая с Пушкина) едва перевалил через два века, не является в этом смысле исключением. Благодушные западноевропейские дискуссии о назначении искусства, о «высоком» и «низменном», о «гражданственном» и «мещанском» в России непременно обретали характер непримиримой яростной битвы.
Остроту этих сражений должно было сгладить время, которое, как известно, не любит крайностей, но в процесс вмешались общественные катаклизмы, которые в числе прочего разорвали и естественное развитие русской литературы, продлив таким образом ее юношеский период на неоправданно долгое время. Поэт в России по-прежнему «больше, чем поэт», а литературное пространство разделено непроницаемыми перегородками на области «высокой» прозы и «низменных» жанров. К числу последних (с некоторой натяжкой) российская литературная ментальность относит и публицистику. С натяжкой потому, что сплошь и рядом ей и вовсе отказывают в праве именоваться литературой – даже «жанровой», то есть занятой не трепетным Служением, а презренным обслуживанием.
Что, конечно, нелепо – особенно, когда речь идет о подлинных мастерах публицистического слова, чьими текстами восхищались многие тысячи читателей – о Белинском, Писареве, Салтыкове-Щедрине, Глебе Успенском и других. Имя Владимира (Зеева) Жаботинского стоит в этом блестящем ряду едва ли не на первом месте. Возможно, слова «едва ли не» здесь даже лишние, поскольку от других его отличает еще и поистине немеркнущая актуальность – крайне редкое явление в этом жанре, ориентированном преимущественно на быстротечную злобу дня.
Как по этому признаку, так и по виртуозному владению словом, остроте мысли, эмоциональному накалу, хирургической точности формулировок и поразительной способности разглядеть в частных явлениях черты всеобщего универсального процесса, публицистика Жаботинского, вне всякого сомнения, могла и даже должна была составить гордость российской литературы. Чего – по крайней мере пока – не произошло по двум причинам.
Первая уже упомянута выше: относительная молодость этого культурного явления. Молодым свойственна не только принципиальная недооценка достижений прошлого (проистекающая из наивной уверенности, что «все еще впереди»), но и манера гневно отворачиваться от зеркал, которые наглядно демонстрируют их подростковые прыщи и иные, менее преходящие изъяны физиономии. Это, что называется, поправимо: что-то пройдет с возрастом, что-то исправляется пластической операцией.
Вторая причина куда серьезней: сомнительно, что написанные по-русски тексты Жаботинского представляют собой явление именно русской литературы. Вот что говорит по этому поводу он сам:
«В наше сложное время “национальность” литературного произведения далеко еще не определяется языком, на котором оно написано. Это ясно в особенности по отношению к публицистике. “Рассвет”[1] издается на русском языке, но ведь никто не отнесет его к русской печати. Так же точно к еврейской, а не к русской литературе относятся наши бытописатели О. Рабинович[2] и Бен Ами[3], или поэт Фруг[4], хотя их произведения написаны по-русски. Решающим моментом является тут не язык, и с другой стороны даже не происхождение автора, и даже не сюжет: решающим моментом является настроение автора — для кого он пишет, к кому обращается, чьи духовные запросы имеет в виду, создавая свое произведение.
…Если пишете для евреев, то много ли, мало ли вас прочтут, но вы остаетесь в пределах или хоть на окраинах еврейской литературы. Можно поэтому не знать жаргона[5] и все-таки не дезертировать, а служить, по мере сил и данных, своему народу, говорить к нему и писать для него» [6].
Что ж, если так, то вышеотмеченная сомнительность действительно имеет место, ведь Владимир Жаботинский адресовался именно к своему народу – российским евреям; для них он писал, их защищал, их духовным запросам следовал – и не только следовал, но и во многом формировал. В то же время нельзя отрицать и его серьезного влияния на публицистику, критику, литературу, культуру дореволюционной России – и вовсе не только потому, что редакции тогдашних газет, журналов и издательств полнились ассимилированными «русскими литераторами» еврейского происхождения, к которым Жаботинский обращал свои постоянные упреки в «дезертирстве». Его отточенным стилем и глубиной обобщений восхищались Горький и Куприн, с ним полемизировали Струве и Милюков, Корней Чуковский никогда не скрывал, что считает его своим учителем и образцом для подражания.
А это значит, что и Россия может с полным правом гордиться этим великолепным алмазом в своей литературной короне. Владимир Евгеньевич Жаботинский принадлежит обоим языкам – еврейскому и русскому, обеим литературам – еврейской и русской – принадлежит, как выражаются сейчас, «по факту», что бы он сам ни думал по этому поводу.
* * *
Жаботинский дал первому изданию (СПб, 1912) этого сборника статей название «Фельетоны», пояснив в кратком предисловии, что у собранного в книге «разнородного материала» (полемических статей, лирических отрывков и публичных речей) есть важная общая черта:
«…каждая строка была рождена в атмосфере борьбы, каждое слово было откликом на боевой вызов. Отсюда нервность тона, преобладание темперамента… В такой книге не может не быть отдельных противоречий. Далеко не каждая строка в ней с идеальной точностью отражает теперешний взгляд автора на те или иные вопросы».
Возможно, кто-то усмотрит в этом заявлении просьбу о снисхождении, заведомый отказ от претензий на декларацию серьезных мыслей – и будет категорически неправ. Перечислив вышеупомянутые особенности жанра и стиля, Жаботинский тем не менее завершает предисловие решительным заявлением, которое ставит подпись и печать под всеми статьями «Фельетонов»:
«Но, в общем и целом, в этой книге сказано именно то, что автор хотел сказать».
Добавлю: не только «именно то», но и «именно так». Потому что эмоциональная интонация и бьющий через край темперамент Жаботинского – визитная карточка его публицистической прозы. Он вообще уделяет повышенное внимание тону и ноте, музыке и эмоциональной окраске высказывания, то есть тому, что на современном языке не слишком удачно называется «интеллектом чувств». Даже сейчас – а сто лет назад тем паче – находится немало адептов подчеркнуто сухого, отстраненного стиля публицистики. Эти стилевые ригористы с надменным презрением относятся к любому проявлению автором эмоций – за исключением, разве что, сарказма. А уж пафос… – пафос и вовсе выводит их из себя; любое проявление чувств именуется этими самозваными хранителями чистоты жанра истерикой, любой эпитет, выпадающий из словаря полицейского протокола, – кликушеством.
Этот подход нелеп – в особенности, сейчас, когда доказано, что так называемое «эмоциональное восприятие» есть ни что иное как дополнительный тип мышления, легитимный ничуть не меньше, чем строгий логический анализ, что оба этих способа работают в слаженном дуэте, обеспечивая человеку наиболее эффективный метод познания мира и принятия решений. Жаботинский-публицист, Жаботинский-моралист одинаково талантливо обращается и к логике, и к эмоции, будит и мысль, и чувство – чувство стыда, чувство гнева, чувство собственного достоинства. Неудивительно, что его стрелы бьют, как правило, без промаха.
Выше уже говорилось о поразительной актуальности статей Жаботинского вообще и сборника «Фельетоны» в частности. Я вовсе не уверен, что этот факт обрадовал бы их автора; думаю, Владимир Евгеньевич искренне надеялся на исправление мучительных вывихов общественного и национального сознания, которые наполняли его душу горечью и стыдом за своих соплеменников. Увы, упреки Жаботинского, адресованные отрекшимся от своего народа ассимилированным евреям в нулевых-десятых годах XX века звучат не менее справедливо и сегодня – но уже по отношению к нынешним «дезертирам» конца второго десятилетия следующего, XXI века. Оттого ли это, что эгоизм и себялюбие – вневременные качества человека вообще – как, впрочем, и бескорыстие, самопожертвование, преданность? А может, позор дезертирства – постоянная черта еврейского национального характера?
* * *
Современное ему явление дезертирства ассимилированной еврейской интеллигенции в иные, как правило, господствующие культуры Жаботинский объясняет чрезмерными успехами Хаскалы[7]. С его точки зрения, маятник просто качнулся в другую сторону, миновав точку равновесия.
«Было время, когда еврейская молодежь не только не рвалась к просвещению так усердно, как теперь, но когда отдельным лицам приходилось напрягать все усилия, чтобы приручить еврейскую массу к просвещению. Эта масса боялась просвещения и выставляла против него фанатический предрассудок преувеличенной самобытности — отчасти религиозной, отчасти национальной. Ясно, что людям, желавшим спасти эту массу от невежества, пришлось напасть на предрассудок. И они это исполнили. Они внушали массе, что надо быть, прежде всего, человеком, что наука равно хороша для всех, что несть эллин и несть иудей, и так далее. Эта проповедь менее, чем в полвека, произвела в еврейской массе коренную перемену, совершила огромный переворот: насколько евреи прежде боялись гуманитарного просвещения, настолько они теперь жаждут его…»
А коли «надо быть прежде всего человеком», то стоит ли расходовать силу и талант в тесном чулане малого, забитого, отверженного народа, где тебя не оценят и не поймут? Не лучше ли объявить себя русским (немецким, французским) литератором, русским (испанским, американским) интеллигентом: уж на огромных-то полях этих замечательных культур есть где размахнуться, есть куда бросить семя, есть откуда собрать тучный урожай славы, почитания, денег… Заметим, что точно такая же логика действует и поныне. Не стану приводить здесь имен «русских интеллигентов еврейского происхождения», рассматривающих сегодняшний израильский паспорт исключительно как удобное средство пересечения европейских границ – эти примеры широко известны.
Конечно, мотивы подобного поведения всегда самые благородные – опять же, в точности, как и 100-120 лет тому назад. И в точности, как тогда, мы можем бросить в лицо сегодняшним дезертирам горькие и гордые слова Жаботинского:
«Человеческая мысль очень лукава и умеет раскрасить в багрец и золото какой угодно поступок; и в этих случаях она подсказывает уходящим из чулана красивые речи о том, что широкое лучше узкого, общечеловеческое (русское называется общечеловеческим) важнее национального, интересы ста миллионов с лишним важнее интересов пяти миллионов, и так далее. Но все это пустые словеса перед тем фактом, что наш народ остается без интеллигенции и некому направлять его жизнь. Оттого я сказал, что иначе все это освещаю, в иную меру оцениваю, и могу вам назвать совершенно искренне, в какую именно меру. В грош я это оцениваю, эти раззолоченные узоры на халате дезертира, эти пошлости на тему об узком, широком и общечеловеческом, потому что это неправда. Если человек уходит из чулана в большой зал, значит, он пошел по линии своей выгоды, и больше ничего. Не поймите меня банально, я не говорю о денежной выгоде; но идти по линии своей выгоды, значит идти туда, где человеку легче удовлетворить свои аппетиты и запросы, где атмосфера тоньше, среда культурнее, резонанс шире, подмостки прочнее и вообще все пышнее и богаче.
…Я этим никого не ругаю, я человек трезвый и не вижу в дезертирстве никакого позора, а простой благоразумный расчет: на этом посту мне, интеллигенту, тяжело и тесно, а там мне будет легче и привольнее — вот я и переселяюсь. Вольному воля. Мало что в чулане осталась толпа без вождей и без помощи — ведь никто не обязан быть непременно хорошим товарищем. Счастливой дороги. Но не рядите расчета в принципиальные тряпки, не ссылайтесь на возвышенные соображения, которых не было и не могло быть у людей, что покинули нас в такой неслыханной бездне и перетанцевали на ту сторону к богатому соседу. Нас вы этими притчами не обманете: мы хорошо знаем, в чем дело, знаем, что мы теперь культурно нищи, наша хата безотрадна, в нашем переулке душно, и нечем нам наградить своего поэта; мы знаем себе цену… но и вам тоже!»
Кто-то возразит: разве можно сравнивать нынешний Израиль с ужасающим состоянием российского еврейства в начале прошлого века? В тот давний момент, когда ассимилированный образованный еврей забывал ради личной выгоды родную, но несчастную, нищую, избиваемую погромщиками и урядниками массу, это действительно можно было счесть некрасивым поступком. Но сейчас? Неужели совсем нет разницы между утонувшим в непролазной грязи местечком черты оседлости и современным динамичным государством с мощной армией, галопирующей культурой и передовыми технологиями?
Конечно, разница есть. Те, кто не дезертировали, чтобы пресмыкаться немилым холопом в чужих сенях, а напротив, воевали за свой народ и свою страну, в самом деле добились серьезных успехов в довольно короткое по историческим меркам время. Но не стоит обольщаться: даже отметив свое 70-летие, Государство Израиля по-прежнему сражается за элементарное право быть. Это страна-изгой, страна-еврей, гонимая так же, как некогда белостокский, кишиневский, проскуровский, николаевский еврей был гоним по улочкам местечка пьяной от крови погромной толпой. Израиль – единственное в мире государство, чье физическое уничтожение провозглашено официальной целью десятков других легитимных членов ООН.
Нас бойкотируют в международных организациях и в европейских супермаркетах; редкий интернациональный форум обходится без погромной обструкции в адрес крошечной еврейской страны. Мы окружены яростным миллиардным морем открытых внешних врагов, а в границах Страны столь же открыто и столь же яростно воюет против нас враг внутренний. Мы знаем, что наши немногочисленные друзья временны, что их благорасположение может в любой момент смениться равнодушием или враждебностью – на протяжении 70 лет нашего пестрящего войнами существования это происходило не раз. Да, мы привыкли к своему отчаянному положению, но эта привычка не делает его менее отчаянным.
В подобной ситуации ценна любая помощь, любой союзник, любая пара рук, любое перо, любой микрофон. Как же тогда иначе – если не дезертирами – назвать тех наших соплеменников, которые равнодушно отворачиваются от своего народа ради чужих сытных хлебов и медяков славы? Заслуживают ли они чего-либо, кроме жалости и презрения? «Я этим никого не ругаю, – писал Жаботинский. – Вольному воля». Так и есть – столь же снисходительны к ливрейным евреям чужого чертога и сегодняшние израильтяне. Израиль знает себе цену… – но и своим дезертирам тоже.
* * *
Но есть – опять же, как и во времена «Фельетонов» – другой, совсем уже крайний вид дезертирства, снисхождения не заслуживающий. Речь тут идет о «мешумадах» [8] – добровольных выкрестах. В начале прошлого века находилось немало евреев, которые своими ногами и своей волей – не под угрозой меча и кнута – шли к христианской купели ради реальных практических выгод, которые были связаны с демонстративным отказом от еврейства. В самом деле, почему бы и нет? Ведь «надо быть прежде всего человеком»… Почему нельзя всего лишь надеть на шею крест и поцеловать икону?
«Конечно, для себя, для своей души, каждый из нас хорошо знает, “почему нельзя”. Когда мы себя об этом спрашиваем, то оглядываемся назад, и нашему духовному взору открывается картина, которая лучше всякого ответа. Перед нами расстилается необозримая равнина двухтысячелетнего мученичества; и на этой равнине, в любой стране, в любую эпоху, видим мы одно и то же зрелище: кучка бедных, бородатых, горбоносых людей сгрудилась в кружок под ударами, что сыплются отовсюду, и цепко держится нервными руками за какую-то святыню. Эта двадцативековая самооборона, молчаливая, непрерывная, обыденная, есть величайший из национальных подвигов мира…
…я не награжден от Бога и той снисходительностью, которая считает переход в чужую веру ради голой выгоды за нечто невинное. Думаю, что этот акт ясно и непреложно говорит о нравственной глухоте субъекта. И в особенности тогда, когда он совершается в наших здешних условиях, над поверженным и израненным телом затравленного, окруженного повсюду врагами и беззащитного российского еврейства.
…У “отца” еще все-таки что-то теплое осталось в душе от воспоминаний детства, связанных с субботой, или хоть от слез матери в тот день, когда он пошел к священнику. Но уж у его сына не может быть ничего, кроме глухой досады на всех евреев за то, что его еще все-таки иногда поругивают Judenbub’ом[9]. Забыть о еврействе ему не дадут, любить еврейство он не может — остается одно: ненавидеть, и это одно с неизбежностью, в той или иной степени, повторится и в России. Еврейский народ не новичок в этом вопросе — он уже привык, глядя вдогонку уходящему дезертиру, горестно думать о том, что, может быть, ровно через одно поколение новый камень с улицы ударится в его окошко».
Последний абзац хорошо объясняет причину, по которой евреи не могут себе позволить снисхождения к выкрестам: на практике именно из рядов «мешумадов» и их потомков выходят затем самые жестокие и последовательные гонители своего бывшего народа, одно существование которого кажется им досадным напоминанием об их собственной христианской неполноценности. То же самое, увы, относится и к евреям, крестившимся в СССР по диссидентской моде 70 – 80 годов ХХ века, и к нынешним российским «воцерковленным» потомкам местечковых Сруликов и Шлём. А если у кого-то здесь возник вопрос, какую выгоду могли преследовать выкресты-диссиденты, то в ответ придется снова повторить уже процитированные выше слова Жаботинского: «…идти по линии своей выгоды, значит идти туда, где человеку легче удовлетворить свои аппетиты и запросы, где атмосфера тоньше, среда культурнее, резонанс шире…»
Начинается всегда с личной выгоды – необязательно денежной. Затем следуют заявления о фашистском характере Израиля, о преследовании здесь арабов-христиан, о еврейском государстве как «исторической ошибке» и проч. Ну, а финал этого до боли знакомого процесса тоже известен: погром, костер и участие – где пассивное, а где и активное – в очередном «окончательном решении еврейского вопроса»…
* * *
Сегодня, как и век назад, можно услышать еврейские голоса, сетующие на нашу плохую разъяснительную работу. Мол, стоит лишь хорошенько растолковать погромщику и антисемиту его принципиальную когнитивную ошибку, и ситуация тут же поменяется в корне. Мол, явное преобладание шумной (арабской, исламской, антисемитской и антиизраильской левой) пропагандистской лжи над едва слышной израильской правдой есть следствие отсутствия денежных средств и недостатка творческой изобретательности наших лекторов и агитаторов. Печальное заблуждение! Этим наивным мечтателям следовало бы заключить в рамочку и повесить на стену убийственно точный диагноз Жаботинского:
«Нас не любят не потому, что на нас возведены всяческие обвинения: на нас возводят обвинения потому, что не любят».
Что же делать, если ситуация настолько безнадежна? Прежде всего – перестать извиняться. Перестать доказывать всему миру, что мы белы и пушисты и что наши подвалы не набиты бочками с кровью христианских младенцев. Сменить запинающийся лепет самооправдания на гордое молчание. Гордость и достоинство всегда вызывают уважение – в отличие от униженной позы и вечного «чего изволите?»
«Никому мы не обязаны отчетом, ни перед кем не держим экзамена, и никто не дорос звать нас к ответу. Раньше их мы пришли и позже уйдем. Мы такие, как есть, для себя хороши, иными не будем и быть не хотим».
А что касается антипогромной (в наше время следует сказать «произраильской») пропаганды, так это и вовсе дело заведомо безнадежное, и Жаботинский со свойственной ему убийственной логикой всего лишь в нескольких словах объясняет почему:
«Погромную брошюру [масса] жадно читает по той самой причине, почему она жадно читает и летучий листок революционеров — если он, конечно, изложен понятным языком: здесь ей говорят о причинах ее собственных страданий, указывают ей средства к облегчению ее собственных бед. …Совершенно другое дело — антипогромная литература. В самом ее назначении коренится абсолютная невозможность ее успеха: она вся посвящена доказательству именно того, что к страданиям русской массы жид нисколько не причастен, что не он виноват, не в нем причина — словом, что ей, русской массе, от еврея ни тепло, ни холодно… Но тогда с какой же стати будет она тратить время на чтение о том, от чего ей ни тепло, ни холодно?»
Блестяще, не правда ли? Переводя на язык сегодняшних реалий: арабский юноша с жадностью прильнет к телевизору и социальной сети, где рассказывается, какая смертельная угроза мечети Аль-Акса[10] и всей исламской умме исходит от «сионистской язвы». Совершенно другое дело – сюжет об отсутствии подобной угрозы: если «в Багдаде все спокойно», то и слушать нечего, можно повернуться на другой бок и продолжить спать. Аналогичным образом, лживый репортаж о хладнокровном расстреле израильскими оккупантами арабского детского сада – news, а опровержение, говорящее, что этого расстрела не было и в помине – nonews. Поэтому первое печатается аршинными буквами на главных новостных страницах центральных газет, а второе – мелким шрифтом в углу задних полос раздела объявлений. Слегка перефразируя слова Жаботинского: в самом назначении нашей контрпропаганды коренится абсолютная невозможность ее успеха!
* * *
Но это еще не всё. Перестав извиняться и выпрашивать милость у погромщиков, мы высвобождаем свои руки и разум для главного ремесла: величайшего проекта современности – строительства своей Страны.
«Я ничему не учусь на погромах нашего народа, и ничего мне сказать не могут они такого, чего бы я раньше не знал. И я не ищу понапрасну лекарственной травы против отдельных нарывов галута, потому что я в нее не верю. …Я люблю мой народ и Палестину: это моя вера, это ремесло моей жизни, и ничего мне на свете больше не нужно. И когда разражается гром, и рабские души мечутся с жалобным воем и ищут пластыря для скорой помощи, я стискиваю зубы, собираю мои силы и делаю дальше работу моего ремесла. Я хочу торговать шекелями[11] среди погрома, я клею голубую марку[12] на список убитых: в этом моя гордость.
Ремесло мое — ремесло одного из каменщиков на постройке нового храма для моего самодержавного Бога, имя которому еврейский народ. Когда молния режет насквозь черное небо чужбины, я велю моему сердцу не биться и глазам не глядеть: я беру и кладу очередной кирпич, и в этом мой единственный отклик на грохот разрушения».
Жаботинский не дожил до главного погрома нашей новейшей истории. Но сказанное им об уходящей в непроницаемую тьму прошлого веренице предыдущих погромов справедливо и для Катастрофы европейского еврейства. Довольно лицемерить, довольно вести учет музеям, построенным на месте крематориев, довольно говорить об уроках Катастрофы в германских школах, довольно отслеживать чужие парламенты и университеты на предмет ее отрицания. Катастрофа не учит ничему новому ни нас, ни наших палачей и их пособников – в ней нет ничего, чего не знали бы до нее мы и они.
Мы – и только мы – должны помнить о ней, не требуя ничего от других, – точно так же, как помним об александрийских погромах, о резне рейнских общин, о насильственных пиренейских крещениях, о хмельниччине и колиивщине. Это наша боль, это наш ужас – и нет от него ни лекарственной травы, ни «пластыря для скорой помощи» в виде «запретов на отрицание Холокоста», принятых бывшими погромщиками, в виде возведенных ими памятников и музеев, в виде лицемерных ооновских церемоний в узеньком промежутке между двумя зубодробительными антиизраильскими резолюциями, а то и наряду с ними. Нам нет дела до этой постыдной игры; наша задача проста и понятна – взять и положить очередной кирпич в стену нового храма.
* * *
В числе уникальных особенностей России наряду с любовью к медведям и царям можно смело назвать явление русской интеллигенции. В прочих странах инженер – это всего лишь инженер, актер – всего лишь актер, а журналист – всего лишь журналист. В прочих – но только не в России, где просвещенная (или считающая себя таковой) часть общества по самую макушку исполнена гордого сознания собственной высокой и святой миссии. Огнь самопожертвования, пылающий в сердцах лучших представителей этого передового отряда нации – или даже (зачем мелочиться?) всего человечества, не может не восхищать любого непредвзятого наблюдателя из рядов… гм… из каких же рядов-то? А! Из рядов самой этой интеллигенции. Потому что, если присмотреться, то восхищается русской интеллигенцией преимущественно (если не исключительно) лишь она сама.
Но желание присмотреться возникает далеко не всегда – особенно в случае пылкого юноши, окончившего русскую гимназию и русский университет, где культивируется только и именно вышеупомянутое восхищение. Неудивительно, что молодые евреи начала прошлого века, которым удавалось ценой немалых усилий пробиться через препоны и рогатки к высшему образованию, стремились прежде всего влиться в состав «лучших людей России» (по определению А.И. Куприна), то есть стать «русскими интеллигентами».
«Фельетоны» и другие статьи Жаботинского демонстрируют совершенно иной взгляд на вещи.
«Мы проглядели, что в пресловутом, и нас захватившем культе “святой и чистой” русской интеллигенции, которая-де лучше всех заграничных и супротив которой немцы и французы просто мещане, — что во всем этом славословии о себе самих, решительно вздорном и курьезном, гулко звучала нота национального самообожания. И когда началось освободительное движение, и со всех трибун понеслась декламация о том, что “мы” обгоним Европу, что Франция реакционна, Америка буржуазна, Англия аристократична, а вот именно “мы”, во всеоружии нашей неграмотности, призваны утереть им нос и показать настоящее политическое зодчество, — наша близорукость и тут оплошала, мы и тут не поняли, что перед нами взрыв непомерно вздутого национального самолюбия».
Америка буржуазна? Ох… Со времен Жаботинского русская интеллигенция сильно продвинулась в своем нелепом высокомерии: нынче, как известно, «американцы тупые», а уж про погрязших в «либерастии» европейцев и говорить нечего. Но если непомерно вздутое национальное самолюбие «лучших людей России» диктует им подобное отношение к мощной культуре Запада, то стоит ли ждать от них хотя бы малейшего уважения к народам, которые волею исторической судьбы оказались в дальнем конце стола – или, что хуже всего, в пределах досягаемости «русской ласки»? Стоит ли ждать чего-то, кроме нескрываемого презрения, кроме насмешки над «бульбашами», «хохлами», «чучмеками», «армяшками», которые (с точки зрения «лучших людей») сами по себе – ноль без палочки, а палочку получают, только и исключительно приникнув к животворному источнику Великой Русской Культуры? Палочку?.. – или палку, кнут, принуждение?
«Всюду на окраинах русская культура появилась только после того, как земский ярыжка расчистил ей дорогу, затоптав сапожищами всех ее конкурентов. На Литве с 1863 года были запрещены польские спектакли, польские газеты и даже польские вывески, а литовцам запретили печатать литовским алфавитом что бы то ни было, даже молитвенники. Воспрещены были спектакли на еврейском жаргоне (еврейских актеров заставляли играть “по-немецки”), и до начала этого века не разрешали ни одной газеты на жаргоне. То же или почти то же происходило на Кавказе, и только потому П.Б. Струве имеет ныне возможность записать и Тифлис в перечень городов, завоеванных русской культурой. Точнее, куда точнее было бы сказать: “Завоеванных урядником для русской культуры”. Это, конечно, не мешает нам всем высоко ценить и даже любить русскую культуру, которая многому хорошему нас научила и много высокого дала. Но зачем игнорировать историю и уверять, будто все обошлось без кулака и будто успехи русского языка на окраинах доказывают внутреннее бессилие инородческих культур? Ничего эти успехи не доказывают, кроме той старой истины, что подкованными каблучищами можно втоптать в землю даже самый жизнеспособный цветок».
Сегодня, когда российский культурный империализм пытается силой восстановить утраченные после распада СССР угодья, где прежде без помех топали его «подкованные каблучища», это ясно, как день. Но сто лет назад культ «лучших людей» не подвергался сомнению практически никем, и на этом единодушном славословящем фоне можно лишь в очередной раз отметить поразительную прозорливость Жаботинского, написавшего в 1909 году:
«Русскому национализму не за что бороться — никто русского поля не занял, а напротив: русская культура, бессознательно опираясь на казенное насилие, расположилась на чужих полях и пьет их материальные и нравственные соки. Для развития зародышей нет еще почвы, и она явится только в тот момент, когда среди народностей России подымется национальное движение всерьез, и борьба против русификации проявится не на словах, как теперь, а в фактическом разрыве с великорусской культурой. Мы тогда увидим, кто наши могучие соседи и есть ли у них национальная струнка, и тогда, может быть, лучше поймем некоторые забытые страницы из Некрасова, Пушкина и Гоголя».
* * *
Столь же точен был Жаботинский и в своей оценке «прогрессистов» (теперь эта порода зовется «лево-либералами», а то и просто «либералами», хотя именно Liber – «свободный», меньше всего подходит к ее насквозь тоталитарной идеологии политкорректного принуждения и вранья). Столетие тому назад понятия «политкорректность» не существовало вовсе, а лицемерие, ложь и двойные стандарты еще не успели проявиться сквозь густую завесу революционной фразеологии и пустопорожних обещаний всеобщего счастья. Социал-демократы, фашисты, анархисты и национал-социалисты еще не успели залить кровью, соответственно, Россию, Италию, Испанию и Германию, а затем и всю Европу. Но Жаботинский уже тогда – на стадии пока еще голой риторики – правильно уловил разрушительный потенциал этих людоедских движений.
«Давно уже людям так наглядно не показывали, что “все можно”, что принципы, договоры, обещания, прогресс, традиции, свобода, гуманность, — все это труха, шелуха и чепуха. Все можно: можно топить женщин и детей, сжигать людей живьем, выкуривать их как гадюк из расселины, выгонять сотни тысяч народу на большую дорогу и гнать их голодными черт знает куда, вешать и бить, и насиловать. Это все уроки, это все заучивается наизусть и перерождает совесть человеческую».
И далее:
«Демократия сама по себе очень хорошая вещь, мы ее все желаем и добиваемся, но не надо облыжно сулить то, чего не будет. Расовые предрассудки коренятся именно и главным образом в массах. Допущение этих масс к власти далеко не всегда улучшает положение угнетенных племен».
* * *
Даже самое пространное предисловие не в состоянии объять весь круг тем и проблем, которые поднимаются в этой небольшой книжке. Заинтересованный читатель найдет здесь и дискуссию по поводу знаменитого «Чириковского инцидента» (о роли «русских интеллигентов еврейского происхождения» в русской литературе, русской культуре и российском обществе вообще), и размышления о праздновании юбилея Т.Г. Шевченко (каждым словом своим применимые к современному русско-украинскому конфликту), и попытку теоретического определения понятий расы и нации, и речь о назначении национального воспитания и национальной школы, и многое, многое другое.
Этот тоненький сборник статей поражает предельной насыщенностью мысли; здесь едва ли не каждый абзац содержит формулировку, афоризм, цитату, готовую к употреблению не в исторической или библиографической ретроспективе, а сегодня, сейчас. В этом, видимо, и залог немеркнущей популярности публицистической прозы Жаботинского – в отличие от статей и куплетов иных модных публицистов, в чьих писаниях не устаревает разве что их непреходящая поверхностность. Купившие эту книгу не должны ставить ее на дальнюю полку – ведь уже завтра, через неделю, через месяц по тому или иному остро злободневному поводу им непременно вспомнится читанное в ней, и рука сама потянется раскрыть этот томик на нужной странице.
1. «Рассвет» — русско-еврейский еженедельник, выходивший (со значительными перерывами) с 1860 по 1934 год в Одессе, Петербурге, Берлине, Париже. (Здесь и далее – примечания автора).
2. Осип Аронович Рабинович (1817-1869) – русско-еврейский прозаик и публицист.
3. Мордехай Бен-Ами (Марк Яковлевич Рабинович, 1854-1932) – русско-еврейский писатель.
4. Семен Григорьевич Фруг (1860-1916) – русско-еврейский поэт.
5. Жаргон (здесь) – общеупотребительное тогда название языка идиш.
6. Здесь и далее – цитаты из сборника «Фельетоны», издание 3-е, Берлин, 1922.
7. Хаскала — движение общеевропейского просвещения в прежде замкнутой еврейской среде, ставившее целью улучшение интеграции евреев в современном обществе.
8. Мешумад (иврит, идиш) – букв. «уничтоженный»: так называли в еврейской среде выкрестов.
9. Judenbub (нем., здесь) – жидёнок.
10. Аль-Акса — мечеть на Храмовой горе в Иерусалиме.
11. Шекель (здесь) – сионистский шекель, ежегодный (с 1897 по 1968 гг.) членский взнос в кассу Всемирной Сионистской организации.
12. Голубая марка (здесь) – наклеивалась на членскую карточку при уплате сионистского шекеля. Карточка (шекельная карточка) служила удостоверением на выборах делегатов Сионистского конгресса (число делегатов от того или иного региона зависело от числа проданных там шекелей).
Бейт-Арье,
июль 2018