Доктор Михаэль Кричевский проснулся от невыносимой тишины необычного утра.

Обычное утро начиналось еще затемно, деликатным, но остреньким звуковым всплеском отключения автомобильной сигнализации и последующими характерными шумами: вот простучали шаги, вот хлопнула дверца, вот взвыл двигатель – сначала громко, недовольно, с обидой на раннюю побудку, а затем – тише, постепенно успокаиваясь и переходя на умеренный рокот, затухающий по мере удаления машины. Причем, вовсе необязательно каждое утро первой отъезжала одна и та же машина – просто можно было не сомневаться, что кому-нибудь из близких соседей, а то и нескольким сразу непременно приспичит стартовать в наступающий день не позже пяти с минутами, когда это еще и не день вовсе.

Кто-то норовил проскочить дальнюю дорогу до появления пробок, кого-то выдергивал из постели тревожный звонок, кому-то диктовала ранний выход медицинская, армейская, сердечная, туристская необходимость. А поскольку здоровье, война, любовь и туризм редко руководствуются правилами трудового законодательства, то не были исключением и дни недельного отдыха, включая праздники и субботы.

Сигнализация – шаги – дверца – мотор… Эта привычная цепочка шумов ничуть не мешала Михаэлю, но, напротив, еще глубже утягивала его в омут сна, к преимущественно неясным образам и лицам, из которых главными – а может, и не главными, а просто последними по очередности – были образ трамвая и лицо контролера. Контролер шел из дальнего конца вагона; он надвигался явно быстрее остановки, на близость которой Михаэль опрометчиво понадеялся, не купив билета. Трамвай шпарил по очень длинному мосту – то ли через Неву, то ли через Рейн, пассажиры смотрели осуждающе… но тут за окном включались проснувшиеся птицы, напоминая, что это всего лишь сон, и нет на самом деле ни трамвая, ни контролера, ни Рейна – вернее, есть, но где-то в другом месте, и не с ним, доктором Кричевским, а у него всё как раз тип-топ, проезд оплачен, постель уютна, подушка мягка, спи дальше, милок, не парься, как говорят нынче.

– Чуй-йюсь! – высвистывали птицы. – Чуй-йю тёт-тю Вит-тю!

Мысленно поблагодарив незнакомую, но чуйкую тетю Витю, Михаэль поворачивался на другой бок и засыпал снова, уже не реагируя ни на проезжие легковушки, ни на птичью ораторию, ни на возню кошек в шуршащей сухой листве под живой изгородью. Следующими, куда более серьезными звуковыми вехами были раздражающий скрежет мусоровоза, неопрятное громыхание помойных баков и трубный слоновий рев проносящегося мимо рейсового автобуса. Затем в расписании значился собачий концерт, которым хвостатые жители улицы отмечали выход на прогулку любого своего сородича с хозяином на поводке. Одновременный заливистый лай дюжины окрестных сучек и псов мог бы поднять с кровати кого угодно, но только не Михаэля – ему этот хор, напротив, сигнализировал о чудесной возможности вздремнуть еще часик-полтора.

Окончательно он просыпался лишь от голосов – родителей, торопящих детей по дороге в школу, соседок, зацепившихся языками аккурат перед его калиткой, арабских рабочих, гортанно перекрикивающихся друг с другом черт знает о чем. И вот тут уже надо было вставать и отправляться на утреннюю прогулку – круговую, в обход холма – с разной, тщательно отмеренной степенью сердечности раскланиваясь по дороге с каждым встречным-поперечным.

Так обстояло дело обычно… – обычно, но только не в это необычное утро, когда мир то ли онемел, то ли оглох под периной пронзительной тишины, поглотившей все знакомые предрассветные звуки. Ни стартующих машин, ни автобуса, ни голосов, ни грохота мусорных баков… Помалкивали даже птицы и собаки – похоже, их тоже смутило внезапно нарушенное повседневное расписание, и теперь они недоуменно переминались на ветках и во дворах, как артисты за кулисами, ждущие безнадежно запаздывающего сигнала выскочить на сцену.

«Судный день, – вспомнил Михаэль. – Затихарились, голубчики, прижали ушки…»

Он оделся и вышел на улицу. Там, как и следовало ожидать, не было ни души, если не считать сиротливо приткнувшихся к тротуару автомобилей, на чьих унылых, поблескивающих никелем мордах читалось покорное – вплоть до желания немедленно испариться – сознание собственной неуместности. Из-под машин выглядывали кошки, донельзя удивленные всеобщей забастовкой. Небо хмурилось – скорее недоуменно, чем угрожающе.

«А и верно, – вспомнил Михаэль. – Вчера в новостях, перед тем как отключиться, обещали дождик. Но похоже, дождик тоже затихарился…»

В конце улицы обозначилось движение, и доктор Кричевский облегченно вздохнул: значит, на планете остался еще кто-то кроме него. Навстречу неторопливой, исполненной значения походкой двигался человек, отдаленно напоминающий Вагнера, ведающего в поселке вопросами безопасности. Вагнера знали здесь все: его широкополая шляпа постоянно мелькала в поле зрения – в окне патрульного джипа, возле школы, у ворот, на улицах и на грунтовках, змеящихся по склонам окрестных вади. Под шляпой располагались солнцезащитные очки, седые усы, щетина, клетчатая застиранная ковбойка, безрукавка с множеством набитых полезными аксессуарами карманов, джинсы и массивные армейские ботинки. Был еще поясной ремень, который не столько поддерживал штаны, сколько оттягивал их вниз из-за прицепленных тяжестей: кобуры со здоровенным пистолетом, ножен со здоровенным тесаком, вечно простуженной – то есть далеко не здоровой рацией, и частоколом всевозможных подсумков, футляров и футлярчиков с телефонами, запасными обоймами и другими важнейшими предметами непонятного назначения.

Таким был бравый еврейский ковбой равшац Вагнер – но мужчина, с которым волею судеб Судного дня пересекся жизненный путь доктора Кричевского, походил на равшаца Вагнера разве что только усами. Он был облачен в ослепительно белую рубашку, тщательно отглаженные белые брюки и белые туфли с белыми подошвами. На белой седой голове белела кипа, скромно расшитая золотой ниткой. Под мышкой равшац держал белую, также расшитую золотом сумочку с белым молитвенным покрывалом и другими принадлежностями. От прежнего ковбойского облика, шляпы, джинсов, жилетки и многофункционального пояса остался лишь ограниченно допущенный к обозрению загар, которого этот новый незнакомый Вагнер явно стеснялся и, видимо, охотно сменил бы на меловую – в тон всему прочему – бледность.

– Хорошей тебе подписи, доктор! – вполголоса проговорил он и белозубо улыбнулся.

– И тебе того же, – отвечал Михаэль, глядя на него во все глаза. – Никогда тебя таким не видел.

Вагнер смущенно хмыкнул.

– Это я так в Судный день одеваюсь. Если не на дежурстве.

– А такое бывает – что ты не на дежурстве? – усомнился Кричевский.

– Как видишь… – равшац посмотрел вверх и секунду-другую шевелил губами. – Последний раз был четыре года назад. А до этого…

Он снова занялся сложными мысленными вычислениями.

– Да ладно, не вспоминай, – сказал Михаэль. – Красивый костюм.

Вагнер благодарно кивнул.

– Спасибо. Так-то он все время в шкафу. Я, знаешь, не больно-то религиозен. В синагоге максимум дважды в году бываю.

– Если не на дежурстве, – напомнил Михаэль.

– Ага, если не на дежурстве. Но Судный день – особ статья. В Судный день надо. Господин мира, да благословится Имя Его, ставит подпись под приговором на весь следующий год. Что с тобой станется, будешь ли здоров, будет ли удача – такие вот вещи. Ты ведь в курсе, правда?

– Конечно. Не первый год в Стране.

– Ну вот, – Вагнер вздохнул. – Как по такому случаю не разоденешься… В такой день надо уважение показать. Это как на судебное заседание прийти. В зал суда ведь не заявишься в шортах и сандалиях на босу ногу, правда?

Он всмотрелся в носок безукоризненно белой туфли и, наклонившись, смахнул приставшие туда непочтительные пылинки. Попутно Вагнер, конечно же, зацепился взглядом за рваные шлепанцы Михаэля, но ничем не выдал своего отношения к затрапезному виду соседа.

– Правда, – признал доктор Кричевский. – Я бы и сам иначе оделся, но нет такой привычки. Прошлое воспитание, ничего не поделаешь. Старого пса новым трюкам не выучить. Ты уж прости, что я тебе такой навстречу попался…

– Ты что? – отшатнулся Вагнер. – Ты что, решил, будто я тебя осуждаю? Да я и не думал… я это о себе… честно, доктор! Честно! Прости!

Лицо его побагровело, еще больше нарушая торжественную белизну общего облика.

– Да ничего я не решил, – испуганно проговорил Михаэль. – Все в порядке, Вагнер. Я тоже только о себе…

– Прости, а? – с настойчивой мольбой в голосе повторил Вагнер. – Дурак я, дурак… В такой день… вот же угораздило… Целую неделю прощения выпрашивал у всех знакомых и незнакомых, и вот, в последнюю минуту, на тебе! Дурак, одно слово дурак!

Михаэль осторожно взял соседа за белоснежный локоть.

– Слушай меня внимательно, Вагнер, – произнес он как можно тверже. – Я прощаю тебе все настоящие и мнимые обиды, которые ты когда-либо мне нанес или даже только собирался нанести, осознанно или нет. Прощаю. Прощаю перед лицом самого высокого суда. Все слышали?

Для верности доктор Кричевский зыркнул по сторонам, и, за неимением иного выбора, мысленно призвал в свидетели рыжую кошку, внимательно следившую за ними из-под соседнего форда. Кошка сморгнула – видимо, в знак согласия. Вагнер облегченно вздохнул.

– Спасибо, доктор. Знаешь, я, пожалуй, пойду, пока снова чего не сморозил… – он с чувством пожал Михаэлю руку. – Хорошей тебе подписи!

– И тебе, брат.

Михаэль изумленно смотрел, как равшац быстрыми шагами – как бы снова чего не сморозить – поспешает в сторону синагоги. Это ж надо, чтобы такой бесстрашный ковбой… – и вдруг какой-то приговор, какая-то подпись… Самое забавное, что назавтра, спрятав в шкаф эту белую форму, он опять превратится в прежнего Вагнера – уверенного, ловкого, с цепким взглядом прищуренных стальных глаз, подчеркнуто экономного в разговорах – любых разговорах, не говоря уже об извинениях. Доктор Кричевский знал Вагнера без малого полтора десятка лет и еще ни разу не слышал, чтобы тот выпрашивал у кого-то прощения. Да, собственно, и повода такого не было: как-то так получалось, что равшац все время оказывался прав…

Тем временем улица вдруг ожила; не ожидавшая такого подвоха тишина сначала по мышиному метнулась от забора к забору, а затем, совсем уже обезумев, рванула под машины, прямиком в цепкие кошачьи когти. По проезжей части прямо на Михаэля мчалась ватага детворы на велосипедах и грохочущих самокатах, именуемых здесь жалобным словом «коркинет», но навороченных настолько, что при одном взгляде на них становилось ясно: у родителей ребенка есть не только корка, но и буханка, а то и целый хлебозавод. Доктор едва успел отскочить в сторонку, на тротуар, хотя, честно говоря, там тоже было небезопасно – в Судный день улица безраздельно принадлежала детям.

От греха подальше Михаэль свернул в парк и, пройдя по аллее, сел на скамейку. Ему вдруг вспомнился кондуктор из предрассветного сна. После таких многократно повторяющихся переживаний было бы разумно сразу купить билет и тем самым избавить себя от кошмара. Странно, что он, тем не менее, раз за разом пытается проехать зайцем. Ну сколько может стоить этот ничтожный билетик? Гроши ведь, гроши… Тогда почему? Возможно, потому, что он, даже заплатив, при виде контролера непременно забудет, в какой карман положил этот малюсенький клочок бумаги с шестизначным номером, и тогда будет еще хуже. Или не будет?..

Дети, конечно же, добрались и сюда – по аллее, приближаясь к Михаэлю, катил на коркинете мальчишка лет семи-восьми. Почему-то он был совсем один, без компании: наверно, отстал от друзей и теперь, догоняя, срезал через парк. Взгляд Михаэля упал на канавку, неизвестно зачем прокопанную поперек дорожки. Видит ли ее паренек?

– Эй, пацан, осторожней! – крикнул он, но мальчик, не успев толком затормозить, уже ткнулся передним колесом в ямку.

Хвост самоката задрался вверх, и мальчишка, слетев с площадки, кубарем влетел прямо в расставленные руки доктора Кричевского.

– Смотреть надо, куда едешь, гонщик, – назидательно проговорил Михаэль. – Ты как, в порядке? Не сильно ушибся?

Парень молча кивнул и, потирая коленку, сел на скамью рядом с Кричевским.

– Что-то я тебя не припомню, – сказал Михаэль. – Ты вообще, отсюда?

Мальчик мельком взглянул на него и сразу отвел взгляд.

– А вы что, всех тут помните?

– Детей – всех, – улыбнулся Михаэль. – Я здесь один детский врач на всю округу. Так что приходится волей-неволей.

– Волей-неволей… – повторил пацанчик и снова потер коленку. – А зачем неволей-то?

– Да ты, я смотрю, философ, – рассмеялся доктор. – Фамилию-то скажешь? Нет? Ну, не хочешь – не надо. Все равно когда-нибудь ко мне придешь. Дети, брат, болеют, чтоб ты был здоров до ста двадцати…

– У меня нет фамилии, – снова искоса посмотрев на Кричевского, проговорил мальчик. – Только имя.

– Ну ладно, давай тогда только имя. Познакомимся, уж если свела нас вместе эта канава. Я – доктор Михаэль.

– А я Бог, – просто ответил паренек, сунув в протянутую ладонь Михаэля свою маленькую узкую ладошку.

– К-кто? – с запинкой переспросил Кричевский.

– Бог.

Михаэль рассмеялся.

– Бог? Не обижайся, но я представлял тебя несколько иначе.

– А я такой.

Мальчишка еще раз потер коленку и на пробу поболтал ногами. Как видно, результат испытаний оказался вполне удовлетворительным, потому что парень соскочил со скамьи и пошел вытаскивать из куста коркинет.

«А и в самом деле, почему бы Ему не быть именно таким? – подумал доктор Кричевский. – Разве бородатый дедуля в облаках, которого рисуют на куполах церквей, больше соответствует истине? И то, и другое – не более чем наше человеческое представление о том, что на самом деле не имеет ни вида, ни образа, ни качеств. Ребенок? Так ведь и наши мысли о Нем – ребячество чистейшей воды. Взять хоть этот наивный маскарад Вагнера… эти белые туфли на белой подошве… эти осиротевшие автомобили… эта диета… эти велосипедики и самокаты… Детство, натуральное детство. Как будто Ему есть дело до наших глупых трамвайных билетиков…»

– Так что, вам подписать?

– А? Что ты сказал?

Михаэль поднял взгляд на мальчика, который нетерпеливо переминался перед ним, поставив правую ногу на площадку коркинета.

– Подписать? – повторил он. – Вы ведь наверно просили хорошую подпись.

– Точно, просил, – после короткой паузы отвечал Михаэль. – Только у меня нет…

– Можно прямо на руке, – перебил его парень, доставая фломастер из кармана коротких штанишек. – Давайте.

Доктор Кричевский протянул руку. Мальчишка закусил нижнюю губу, засопел и старательно вывел на ладони Михаэля шесть корявых ивритских букв: «אלוהים».

– Готово! До свидания, доктор Михаэль!

Он сунул фломастер в карман и, сильно оттолкнувшись ногой в пыльном сандалике, скрылся за поворотом аллеи.

«Ну и что мне теперь делать с этим автографом? – покачал головой Кричевский. – Вот будет смеху, если окажется, что надпись не смывается…»

Придя домой, он первым делом попробовал… – нет, смылось за милую душу. Еще одна детская иллюзия… – а ведь взрослый, казалось бы, человек… Стыдно, доктор Кричевский, стыдно. Михаэль уже садился завтракать, когда за окном громыхнуло. Это промчался мимо Господь Бог на своем коркинете.

сентябрь 2017,
Бейт-Арье