С собрания меня провожали гурьбой, в панибратской толкотне, неуместной, нелепой и неприятной. Уж лучше бы наняли извозчика – я уж не говорю об автомобиле. Но извозчик стоит денег, в то время как идиотскую симпатию можно выразить совершенно бесплатно. Гостиница была не слишком далеко, примерно полчаса быстрой ходьбы, но эти чертовы мужланы совсем меня затоптали – забегали вперед, загораживали дорогу, наступали на ноги, поминутно хлопали по плечам, вопили прямо в ухо несусветную чушь и вообще всячески демонстрировали пролетарскую солидарность. В итоге получилось целых пятьдесят две минуты. Жаль потраченного времени, жаль потерянных сил.

Особенно, сил. Четырнадцать митингов за шесть дней – поразительно, что я еще не свалился. Никогда не отличался крепким здоровьем – это у меня от мамы. Мама умерла молодой, а мне в октябре уже сорок семь, но пока держусь, невзирая на постоянные разъезды и дурное питание. Дурное питание – это когда оно есть. Сейчас-то удается кое-как наскрести на обед, да и организаторы митингов, в общем, подкармливают от своих скудных щедрот, а вот раньше, еще до войны, бывало совсем плохо – вплоть до, буквально, голода.

Казалось бы, при таких исходных данных физически невозможно просто выстоять на ногах больше часа, даже опираясь на трибуну. Просто выстоять, ничего не делая. Но я-то не просто стою, а произношу речь! Речь, которая редко продолжается меньше двух, а то и трех часов. Добавьте к этому, что нет на земле трибуны, которая подошла бы мне по росту, так что опереться заведомо не на что, и вам станет ясно, что мой нынешний режим выше сил человеческих. Четырнадцать митингов за шесть дней – и это не считая продолжительных встреч и заседаний с активистами местных комитетов! Да-да, не считая!

Хотя, честно говоря, именно активисты утомляют больше всего, потому что приходится выслушивать несусветную чушь – ту же самую, которую они несли сейчас, провожая меня до гостиницы. И не только выслушивать, но еще и улыбаться, и кивать, и поддакивать… – ведь от этих замшелых кретинов зависит сейчас дело моей жизни. Из Варшавы – в Тернополь, из Тернополя – в Ярослав, из Ярослава – в Радом, из Радома – в Познань, из Познани – в Двинск, из Двинска – в Ригу, из Риги – в Таллин, из Таллина – снова в Варшаву… И все это – в одиночку, почти без помощи, без поддержки, экономя каждый грош, в вагонах третьего класса, на телегах, пешком, в дождь и в жару, глотая пыль провинциальных местечек, шлепая по булыжным мостовым городов протертыми чуть ли не до дыр подошвами худых ботинок!

Гладкорылый прилизанный портье встретил меня понимающей полуулыбкой, типичной для людей, традиционно занимающих позицию за приемной стойкой захудалых отелей и промышляющих в основном сутенерством. Вчера он с такой же ухмылкой предлагал мне проститутку.

– Пан пользуется успехом в нашем городе, – сказал портье, снимая с крючка ключ от моей комнаты.

– Благодарю вас, – ответил я, хотя, учитывая мизерное количество пришедших на собрание, благодарить было не за что.

В этом захолустном городке, как и повсюду в Польше, явное большинство принадлежало сторонникам «дуче», черт бы его побрал. Произнося речь, я подсчитал – в зале было всего тридцать девять человек, а если исключить детей и подростков, то и вовсе двадцать четыре. Какой уж тут успех… Но, как оказалось, гладкорылый сутенер имел в виду вовсе не митинг.

– Паном уже трижды интересовались сегодня, – пояснил он, заговорщицки наклонив ко мне свой набриолиненный кочан.

– Да? И кто же?

– Сначала полиция… – портье выдержал многозначительную паузу.

К его разочарованию, я и глазом не моргнул. Приезжие агитаторы и предвыборная кампания вообще повсюду вызывают интерес местной полиции.

– А потом?

– В полдень заходил один джентльмен.

– И?..

– И он же – еще раз, совсем недавно.

– Назвал себя?

– О да… – портье умильно сморщил гладкую физиономию. – Мистер Симпсон. Он зайдет попозже и настоятельно просил пана дождаться его прихода.

Я кивнул, взял со стойки ключ и пошел к лестнице. Мистер Симпсон. Теперь понятно, почему «джентльмен», а не «пан», как я или какая-нибудь другая мелкая сошка, обитающая в подобных отелях. Башмаки, шляпа и костюм мистера Симпсона наверняка составили бы честь любому столичному рауту – и я не имею в виду столицу Польши, Литвы или Латвии… Интересно, что ему от меня понадобилось?

Скрип ветхих ступенек едва доносился до моего слуха, заглушенный многоголосьем нахлынувших воспоминаний, удивительно приятных, относящихся к совершенно иному миру, миру настоящих дам и господ – блестящему, утонченному, элегантному, разительно отличному от тех убогих клоповников, в которых мне приходилось жить и дышать в течение всей моей сознательной жизни.

Обычно я наблюдал этих дам и господ лишь издали, мельком, когда они, в сопровождении целого взвода носильщиков садились в роскошные купе вагонов-люкс или изволили облокачиваться на тщательно выскобленные матросскими руками перила палубы первого класса. Помню, как однажды, возвращаясь морем не то из Марселя, не то из Генуи, я получил приглашение посетить путешествующую тем же пароходом американскую филантропку, которая время от времени жертвовала тысчонку-другую в пользу нашего дела. Тогда я с огромным трудом наскреб на билет и валялся на грязном матрасе в трюме бок о бок с сотней таких же воняющих, кашляющих, рыгающих, стонущих бедолаг. Пароход ужасно качало, и я даже не мог читать, только грыз запасенные в дорогу сухари – единственную еду, на которую мне хватило денег.

И вот – нате вам! – прямиком из преисподней в райские кущи! В сопровождении стюарда, явно не одобрявшего столь злостное нарушение субординации, я поднялся по нескольким трапам и, пройдя сквозь строй лязгающих замками дверей, вышел на верхнюю палубу. Здесь совсем не ощущалось качки, над головой расстилалось безоблачное небо, а в ярко-синем море играли дельфины. Но голод… – голод почему-то мучил намного сильнее, чем в трюме.

– Не угодно ли присесть? – приветливо сказала госпожа Генриетта, указывая на плетеное кресло перед столиком, уставленным неизвестными мне, но от этого не менее желанными яствами. – Пожалуйста, угощайтесь…

К тому времени я давно забросил религию, не соблюдал субботу и не помнил, когда в последний раз с моих губ срывалась молитва. Но именно тогда, перед тем столом, мне вдруг вспомнилось наставление отца, говорившего, что только обязанность благословить пищу отличает человека во время еды от животного во время жратвы. Я заставил себя благословлять каждый кусок и каждый глоточек – и лишь эта уловка помогла мне в тот момент сохранить достоинство.

– О, вы произносите благословения? – удивилась госпожа. – А я была уверена, что социалисты совсем забросили традицию… Похвально, похвально…

Я сидел, как на иголках, пуще всего боясь перемены ветра, чтобы филантропка не почувствовала вонь, исходившую от моей насквозь пропотевшей одежды. Что и говорить, это приключение вряд ли можно было назвать приятным.

Зато тогда, в Базеле…

Забавно, что перед Семнадцатым Конгрессом я всерьез взвешивал возможность его бойкота; да что там взвешивал… – настаивал на бойкоте! В этом моем требовании были и логика, и смысл – а иначе зачем за год до того мы созывали Всемирную Лигу еврейских рабочих? Лига теперь и представляла наш собственный Конгресс, всемирный парламент еврейского рабочего класса! Спрашивается, на черта нам по-прежнему колупаться там, где нас никто не слышит, где подавляющее большинство принадлежит этому либеральному английскому динозавру доктору Вайцману?

К счастью, Берл, Хаим, Залман и Голомб выступили против – как, собственно, и все прочие вожди. Они вечно ставят мне палки в колеса, но в данном случае вышло даже неплохо. Когда Конгресс открылся, стало ясно, что Вайцмана вот-вот могут сместить. Его мощная фракция раскололась, в кулуарах открыто говорили, что он продался англичанам; нового масла в огонь добавило интервью, где доктор среди прочего заявил, что не испытывает никакой симпатии к лозунгу еврейского большинства в Эрец Исраэль. Бейтаристы тут же завопили во всю мощь своих луженых глоток, так что от обычной скуки не осталось и следа. Болото взбаламутилось не на шутку; Хаим и Залман брезгливо морщили носы, но я-то знал, что настало время ловить рыбку – большую и маленькую.

Нас, социалистов, было не так уж и много – 75 делегатов из 254-х, меньше трети. Мы не могли диктовать свою волю, но что касается коалиции… – о, тут уже можно было и поторговаться. И все равно я удивился, когда нас позвали к Вайцману – меня и Хаима. Вайцман положил на стол письмо, которое получил от Макдональда. Это письмо не только фактически отменяло «Белую книгу» со всеми ее ограничениями, но и обещало нам паритет с арабами в самоуправлении под властью мандата. Уже одно это говорило, как много англичане готовы уступить, лишь бы спасти своего ставленника.

– Прекрасно, – сказал я. – Поздравляю, это серьезный успех. Правда, не уверен, что он защитит вас от пинка под зад на Конгрессе.

Мой друг Хаим Арлозоров неловко заерзал – этот рафинированный интеллигент всегда считал, что я выражаюсь слишком резко.

– Я весьма впечатлен речью, в которой вы громили ревизионистов и прямо называли их фашистами, – ответил Вайцман, старательно пропустив мимо ушей мою грубость. – Думаю, вас, как и меня, пугает перспектива их прихода к руководству в Конгрессе и в Стране.

– В Стране мы справимся с ними без чьей-либо помощи, – усмехнулся я. – А вот вы здесь без нас – вряд ли. Говорите прямо: что вы можете предложить в обмен за нашу поддержку?

Доктор замялся, беспомощно поглядывая на Хаима, и тут я впервые понял: вот оно! Вот он, момент, когда можно оседлать эту старую клячу – Всемирную Сионистскую Организацию, в чьих вьючных сумах звенит так много долларов, франков и стерлингов, необходимых нам позарез. Настало время диктовать свои условия, чем мы с Хаимом немедленно воспользовались. А после того, как Вайцман гарантировал партии МАПАЙ места в исполкоме, я решил, что можно потребовать еще кое-что.

– Если Конгресс услышит послание Макдональда из ваших уст, это только подтвердит, что вас не зря зовут британским агентом, – сказал я. – Будет лучше, если письмо зачитает кто-нибудь из социалистов. Например, Хаим – у него безупречная репутация.

– Конечно, конечно, – обрадовался Вайцман.

Этот отчаявшийся динозавр и мечтать не мог о подобной щедрости с нашей стороны. Но он не мог и представить, что последует дальше.

– С одним условием, – продолжил я. – Мы должны услышать это от Макдональда лично. Своими ушами.

Бедняга утратил дар речи. Хаим, уставив взгляд в стол, укоризненно покачивал головой. Я ждал – внешне спокойно, но переполнявшей меня хищной радостью можно было затопить не только всю комнату, но и весь Базель, если не всю Швейцарию. Я знал, что могу вить из него веревки – из этого надменного вождя, который до того замечать меня не хотел. И действительно, кому интересен дурно одетый безымянный недоросток, сидящий где-то с краю в третьем ряду президиума…

– Погодите-погодите… – вымолвил он наконец. – Я хочу убедиться, что правильно вас понял. Вы хотите, чтобы премьер-министр Великой Британской империи Джеймс Рамзей Макдональд лично засвидетельствовал вам гарантии, закрепленные в этом его письме?

Я не удостоил динозавра ответом.

– Но это же… – Вайцман беспомощно развел руками. – Это же ни в какие ворота… Вы хотя бы осознаете, чего просите? Кто он – и кто, простите, вы? Кроме того, подобные встречи готовятся месяцами, а мне… а нам надо срочно. Конгресс закрывается через пять дней!

– Тогда поторопитесь, – сказал я, вставая. – Хаим, ты идешь?

Когда мы вышли, Арлозоров спросил, зачем я устроил этот постыдный фарс. Неужели мне доставляет удовольствие топтать упавшего?

– Глупости, – отвечал я. – Готовься лететь в Лондон. Англичане ради Вайцмана в лепешку расшибутся, вот увидишь.

Так и случилось. Хотя им действительно понадобилось время для подготовки: в дверь моего номера постучались не тем же вечером, а всего лишь на следующее утро. На пороге стоял типично английский джентльмен, представившийся мистером Симпсоном. Первым делом он поинтересовался, говорю ли я по-английски, потому что мистер Макдональд совсем не знает идиша. Я поборол в себе соблазн порекомендовать премьеру Великобритании исправить этот пробел в образовании до нашей встречи. Всему есть предел, даже прославленному британскому чувству юмора.

– Думаю, мы поймем друг друга, – успокоил я мистера Симпсона. – Умение говорить с фараонами унаследовано нами с давних времен. И пусть вашего зовут не Рамзес, а Рамзей, принципиальной разницы нет. Если возникнут проблемы со мной, на помощь придет мой друг и коллега Хаим. Он владеет английским в совершенстве.

– Ваш друг и коллега остается в Базеле, – холодно проговорил Симпсон. – Вы летите вдвоем с профессором Неймером.

– Почему?

Мистер Симпсон выпрямился и вовсе заиндевел. Теперь его слова позвякивали, ледышки-ледышками. Думаю, он с наслаждением прибил бы меня, будь у него такая возможность.

– Послушайте, господин… – прозвенел британец. – Мне поручено доставить к премьер-министру вас и профессора, при том что ваше имя я услышал впервые в жизни всего два часа тому назад. В мои обязанности не входит отвечать на вопрос «почему». Это не моего ума дело. Вы едете или нет?

Конечно, я поехал. Вайцман неслучайно приставил ко мне своего близкого дружка Луиса Неймера, чьей задачей было шпионить за мной и вовремя предотвращать возможные недоразумения. Фараон принял нас на следующее утро в своей загородной резиденции. Беседа началась за завтраком и продолжилась в рабочем кабинете. Говорил, в основном, Макдональд. Неймер время от времени вставлял замечания общего характера, а я больше помалкивал. Впрочем, содержание беседы было не столь важно – премьер уже исчерпывающе выразил официальную позицию Лондона в своем письме Вайцману. Важен был сам факт встречи, организованной лично для меня и ни для кого другого.

Я с трудом сдерживался, чтобы не завопить от восторга.

Это ведь я! – паровым молотом стучало в моей голове. – Я! Я, низкорослый паренек из захолустной польской дыры, с берегов речки-говнотечки по имени Плонька, не окончивший гимназии, не принятый в реальное училище по причине недостаточных способностей… Я, подделавший аттестат зрелости, чтобы быть зачисленным в университет Кушты, где мне тоже не удалось доучиться… Я, хронический нищеброд, всю жизнь считавший каждую копейку, каждый грош, каждый пенни… Я, несостоявшийся работник, изгнанный из всех коммун и мошавов по причине катастрофической неумелости и полной физической никчемности… Я – тот самый я! – сижу сейчас за столом бок о бок с главой правительства самой мощной мировой державы!

И пусть этот чересчур просторный костюм был одолжен мне всё тем же мистером Симпсоном, пусть меня, словно желая подчеркнуть мою незначительность, усадили по левую, а не по правую руку хозяина и пусть тот, рассыпаясь в неумеренных похвалах Вайцману, поглядывал в мою сторону с явным недоумением – пусть! При всем при том это был настоящий прорыв, первый в моей жизни. Это были мои – и только мои именины! Это меня привезли сюда в роскошном автомобиле – привезли и усадили за стол, как равного! И, что самое важное, сделали это не из милости, не из каприза, как госпожа Генриетта Сольд на том пароходе, – нет! На сей раз я вынудил их к этому! Вынудил! Я! Вынудил!

Что и говорить, в Базель я вернулся другим человеком. Вайцман, кстати, проиграл даже с нашей поддержкой; президентом Конгресса избрали Нахума Соколова – еще одного неуклюжего травоядного динозавра. Но меня уже мало волновали эти старые развалины. Теперь я точно знал свое место, знал, куда хочу попасть и что для этого надо сделать…

Мой номер располагался на третьем этаже, с окном во двор, на помойку, где между мусорными баками ублажали клиентов девушки попроще – из тех, которые не могли себе позволить сутенерские услуги гладкорылого портье. В коридоре горела одна-единственная тусклая лампочка; засаленная ковровая дорожка, казалось, прилипала к ногам. Откуда-то доносились преувеличенно страстные стоны – комнаты на этом этаже сдавались также и на час. Я снова припомнил роскошные ковры поместья Чеккерс, мощный, красного дерева с бронзой, рабочий стол, темные от времени портреты над мраморными каминами, и мне стало не по себе. Проклятый мистер Симпсон… растравил-таки душу… Мне никак нельзя поддаваться минутной слабости, иначе все рухнет.

В комнате я сразу, едва включив свет, раскрыл дневник. Цифры следует записывать как можно раньше, потому что они забываются первыми. Делим страницу на две неравные части; слева – сколько потрачено, справа – на что. Важно тут всё – и деньги, и время, и температура. Кстати, температура… не прекращая писать, я взял со стола градусник и сунул его под язык.

Итак. Где мы остановились? Да, вот здесь. Встал по будильнику в семь тридцать. Туалет. Записано: стул нормальный. Записана и температура: тридцать шесть и девять. Дальше приходится вспоминать.

Чашка кофе с булкой в забегаловке напротив – пятнадцать грошей. Двадцать девять минут – пешком до рабочего клуба местных «Поалей Цион». Час и восемнадцать минут – беседа с секретарем. Угостили дармовым чаем с дармовым печеньем, так что зря потратился на забегаловку. Но с этими жмотами никогда не знаешь заранее… Три часа и восемь минут – заседание комитета. Обед – сорок шесть минут. Тут, слава Богу, платить тоже не пришлось, хотя смотрели выжидательно…

Я вынул термометр: тридцать семь и два. Черт возьми. Не вернулась бы лихорадка… Так… запишем… Потом – еще одно заседание, теперь с участием «Гордонии» – два часа пятьдесят три минуты.

В дверь постучали – совсем как тогда, в Базеле.

– Открыто!

Вошел мистер Симпсон, мало изменившийся за прошедшие два года. Солидный костюм, солидные башмаки, солидный джентльмен. Не то что мы, паны с бордельного этажа убогой гостиницы. Здороваясь, он даже не приподнял шляпу. Впрочем, я тоже не стал приподнимать задницу со стула. Хорошо, когда нет нужды скрывать взаимную антипатию.

– А у вас тут уютно, – сказал мистер Симпсон, уперев взгляд в стену с засохшими разводами плесени.

– Не жалуюсь. Чем могу служить?

Симпсон вздохнул.

– Хотелось бы побеседовать. Как насчет отужинать со старым знакомым? Я приглашаю. Можно было бы заказать прямо сюда, но, думаю, здешний… гм… уют не слишком располагает к аппетиту. Тут недалеко есть неплохой ресторан.

После скудной картофельной похлебки, которой в полдень потчевали меня активисты, мог ли я отказаться от такого предложения? Две минуты спустя мы уже шагали по улице.

– Как продвигается кампания?

– Спасибо, успешно, – соврал я.

Кампания по выборам делегатов нового, Восемнадцатого Конгресса шла у нас ни шатко, ни валко. Один в поле не воин, а я воевал именно один. Один – на всю Польшу, Галицию и Прибалтику, один – против многократно превосходящих сил бейтаристов. Так называемые коллеги по партии просиживали штаны в Тель-Авиве и даже не думали прийти ко мне на помощь. В последние недели я даже не просил у них денег – просьбы такого рода партийные бонзы просто не удостаивали ответом. Я умолял о малом: пришлите кого-нибудь в поддержку! Направьте ко мне хотя бы одного только Хаима! Всего на месяц-полтора!

Главная проблема заключалась в ограниченности круга моих приверженцев. Социалисты из «Поалей Цион», «Хашомер Хацаир», «Гордонии» и других левых групп видели во мне своего в доску – но именно по этой причине им не требовалось никакой агитации. Их пролетарские голоса и без того были у нас в кармане. Моя задача заключалась в перековке и привлечении избирателей Вайцмана и Жабо, то есть всевозможных хозяйчиков, мелкобуржуазную гниль и либеральную интеллигенцию. Вот тут-то и должен был выйти на сцену Хаимке Арлозоров! Уж если кому они и могли поверить, так это ему – всеобщему любимцу, краснобаю и интеллектуалу. Именно он, и никто другой мог составить достойную конкуренцию зажигательным речам ревизионистского дуче. Пришлите мне Хаима, – требовал я, – и с помощью этого архимедова рычага я переверну мир!

Я бомбардировал их письмами и телеграммами, молил, угрожал, пресмыкался… – и они наконец дрогнули. Получив известие о приезде Хаима, я был вне себя от счастья. Мы встретились в ресторане хорошего варшавского отеля – в отличие от меня, у Хаима водились деньжата, и он мог себе позволить выглядеть человеком большого буржуазного света. Собственно, он и был человеком большого буржуазного света, чего уж… – из тех, кто путешествует в первом классе, кого сажают по правую руку даже на чужих именинах.

– Хаимке, дружище, наконец-то ты приехал, – сказал я, едва мы, разомкнув приветственные объятия, уселись за стол. – Теперь-то мы сдвинем этот воз с мертвой точки. По дороге сюда я набросал план первых трех недель, а потом…

– Погоди, – прервал он мои излияния. – Каких трех недель? Я здесь проездом, на неделю.

– Что?! – возопил я. – Ты шутишь?! Ты понимаешь, что главной задачей партии в настоящий момент является захват Конгресса? Что для этого мы должны получить как минимум сто двадцать тысяч голосов в одной только Польше? Что я не могу – физически не могу добиться этого в одиночку?

Он покачал головой:

– Не горячись. Есть за тобой такое свойство – излишняя горячность. Ну какие сто двадцать тысяч? Опомнись. На прошлых выборах мы едва наскребли здесь пятнадцать.

– Двадцать!

– Ну ладно, двадцать, – мягко поправился он. – Невелика разница. Как ты себе мыслишь шестикратное увеличение голосов? Шестикратное! Как в русской сказке – по щучьему веленью? Так ведь сам знаешь: тут не русские. Тут щук фаршируют, и это единственное щучье чудо, в котором можно убедить здешнего избирателя… И не только здешнего. Ты меня слышишь? Никто в партии не верит в возможность такого скачка. Никто.

– Я верю!

– Ты один. А кроме тебя – никто. Ни Берл, ни Шпринцак, ни Каплан, ни Рубашов, ни Бен-Цви, ни Локер, ни Черток, ни Ремез … – никто. Ревизионисты слишком сильны.

Я ударил кулаком по столу. На нас стали оборачиваться, но мне было наплевать. Мир рушился перед моими глазами.

– Ты представляешь, что будет, если дуче и его фашистская банда захватят Конгресс? – изо всех сил сдерживаясь, чтобы не закричать, прошипел я. – Они завладеют не только денежными средствами, но и сертификатами. Они наводнят Страну своими ублюдками. Через год-другой они составят большинство не только в Польше, но и в Эрец Исраэль. Это будет конец, ты понимаешь? Конец лидерству рабочего движения! Конец нашему лидерству. Мы обязаны остановить их здесь и сейчас. Ну почему, почему эту надвигающуюся катастрофу вижу только я? Почему?

Последние слова я даже не проговорил, а простонал. Подошедший официант поинтересовался, все ли у нас в порядке. Хаим успокоил его лучезарной улыбкой.

– Почему? – спокойно повторил он, выждав, пока официант отойдет. – Наверно, потому, что это никакая не катастрофа. Да, ревизионисты думают иначе, но они тоже имеют право на сертификаты. Или ты всерьез намерен ввозить в Страну только социалистов? А как же другие евреи? Например, немецкие, которым угрожает реальная опасность с приходом Гитлера к власти. Вот чем надо заниматься сейчас, если хочешь знать мое мнение. Этим – а не заведомо обреченной на неудачу предвыборной кампанией в Польше и Прибалтике.

«Да! – хотел выкрикнуть я. – Да, я собираюсь ввозить в Страну только своих. Только тех, кто не превратится в буржуазную паразитическую обузу. Тех, кто готов пахать землю в Негеве и Галилее, создавать новые поселения, жить трудом рук своих. Мы представители рабочего класса, его авангард. Мы приехали в Эрец Исраэль, чтобы построить там общество рабочих. И нас не должно волновать, что при этом станется с классово чуждыми немецко-еврейскими парикмахерами, адвокатами и зубными врачами. Лично мне на них сейчас наплевать!»

Хотел, но вовремя остановился. Вряд ли я мог переубедить его именно в тот исторический момент. Возможно, позже, потом. Сейчас нужно было позаботиться о том, чтобы он, по крайней мере, не вставлял мне палки в колеса.

– Мы ведь друзья? – вдруг спросил Хаим.

Только интеллигент может задать подобный дурацкий вопрос. В политике нет друзей – только союзники. Союзники или враги.

– Конечно, – без запинки ответил я.

– Ну тогда я могу сказать тебе как друг другу, – улыбнулся он. – Даже если забыть о поставленной тобой невыполнимой стратегической задаче, у меня есть серьезные сомнения в твоей тактике.

– Что ты имеешь в виду?

Хаим неловко пожал плечами.

– Твою кампанию против Жабо и ревизионистов. Если уж начистоту, это элементарная клевета. Ну сам подумай, какой он фашист? С таким же основанием можно утверждать, что он марсианин. Вот и сейчас ты обозвал его «дуче», а бейтаристов – «фашистской бандой». Почему? Потому что они любят единую форму и планируют создание военной милиции? А мы что – не планируем? Потому что они требуют провозгласить конечной целью создание еврейского государства по обе стороны Иордана? А мы что – мечтаем о чем-то другом? Потому что они призывают к вооруженной борьбе против англичан? А мы? Вспомни – ты ведь сам еще три года назад требовал восстания в качестве ответа на «Белую Книгу». Если уж на то пошло, кто едет сейчас в Берлин договариваться с германскими властями об условиях выезда евреев? Я, Хаим Арлозоров, член руководства МАПАЙ. Так кто тогда, спрашивается, ближе к сотрудничеству с нацистами? Теперь ты и меня назовешь «Гитлером», как Жаботинского?

Я молчал. Нет смысла объяснять такие элементарные вещи. Политическая борьба требует ясных и острых лозунгов – иначе это не борьба. Возможно, в гимназиях и университетах учат иначе, но в плоньской синагоге, где я впервые усвоил методы общественного диспута, на этот счет не было двух мнений. Там спорщики, не моргнув глазом, обвиняли друг друга во всех смертных грехах, а уже через неделю танцевали в обнимку. Побеждает не тот, кто прав, а тот, кто первым успеет записать противника в амалеки. И если нынешним Амалеком, по общему мнению, является Гитлер, значит необходимо назвать вождя бейтаристов именно так и никак иначе. И не просто назвать, но последовательно держаться этого лозунга до самого конца предвыборной кампании. «Владимир Гитлер» – всего лишь два слова, но как громко они звучат с трибуны! Каким электрическим зарядом проносятся они над задремавшей было аудиторией! Кого-то они пугают, кого-то возмущают, кого-то радуют… – но никто не остается равнодушным!

Клевета? Глупости, буржуазное сюсюканье. Во имя достижения намеченной цели революционер не должен останавливаться ни перед чем. И потом – разве я кого-то убил или покалечил? Нет, даже и близко не было. Это ведь всего лишь слова – бла-бла-бла, пака-пака, пустые звуки. Можно подумать, что буржуазные политики не лгут. Конечно, лгут. Просто их ложь невелика и уютно замаскирована под правду – в отличие от моей, такой чудовищной по масштабу, что аж дух захватывает. Следовательно, моя ложь честнее – ведь никто, по сути, не обманывается: я делаю вид, что говорю правду, люди делают вид, что верят.

Но Хаим вряд ли мог понять эту очевидную логику: гимназии, университеты и литературно-философские кружки покрывают мозг толстым слоем буржуазного жира. Если бы его, как меня, учила жизни плоньская синагога, можно было бы о чем-то говорить, а так… В общем, я предпочел изменить направление беседы. К тому же, принесли замечательный бульон с кнейдлах, за тарелку которого я и сам согласился бы денек-другой побыть Гитлером.

В итоге помощь моего друга оказалась минимальной: несколько речей – красивых, но лишенных должного накала, несколько статей – убедительных, но адресованных слишком узкому высоколобому кругу. Девять дней спустя Хаим уехал в Берлин, и я вновь остался один. Впрочем, он ссудил мне немного денег – из своих личных, потому что партия, как обычно, не прислала ни гроша. Что было весьма благородно с его стороны – все-таки, есть какая-то польза и от буржуазного воспитания…

Все это вихрем пронеслось в моей голове, пока я семенил вслед за мистером Симпсоном по дурно освещенной улице захолустного польского городка. Думаю, проклятый британец намеренно шагал так широко, чтобы подчеркнуть мой маленький рост, мое нынешнее униженное положение. Один-одинешенек, без денег, без поддержки, без друзей, без рычагов давления, брошенный на поле боя товарищами по партии. Впрочем, и в этой отчаянной ситуации имелся определенный плюс: отсюда, с самого дна, можно было только подняться, поскольку ниже уже некуда. По крайней мере, я наконец-то хорошо поем – впервые после того обеда с Хаимом…

Пока принесли еду, я так проголодался, что вынужден был снова умерять свою поспешность благословениями, как тогда, на палубе парохода, под удивленным взглядом госпожи Сольд. Мистер Симпсон молчал, поглядывая по сторонам с прославленной английской деликатностью. Надо отдать ему должное: он не сделал ни одного насмешливого замечания. Хотя, будь я в его положении, а он в моем… ого-го!.. с каким удовольствием я оттоптался бы на этом империалистическом ублюдке…

Он нарушил молчание лишь после второй перемены блюд.

– Вы ведь все поставили на эту карту, не правда ли?

– Вы имеете в виду карту вин? – неуклюже парировал я.

Симпсон поморщился.

– Бросьте, сейчас не до шуток. Я наслышан о ваших поистине титанических усилиях. Как и о том, что их плоды прискорбно невелики. Жаботинский побеждает. Вы не наберете здесь больше пятнадцати процентов.

– Возможно, – кивнул я. – Значит, придется ждать еще два года, до следующих выборов.

Он рассмеялся.

– Давайте откровенно: лично у вас не будет никаких следующих выборов. Ваша партия уже лишила вас доверия. Вам ведь говорили, что из этой затеи ничего не выйдет, но вы заупрямились, пошли против воли партийного руководства. В этой ситуации поражение будет расценено как ваш персональный провал. В Тель-Авиве уже точат ножи. Обиженных там много – резкость ваших высказываний общеизвестна. Я не прав?

Что я мог ответить на эти слова? Симпсон попал в самое яблочко. Никогда еще я не был так одинок, как сейчас. Друзья? С плоньскими земляками я разругался еще в молодые годы. Когда-то дружил с Бен-Цви, но и его умудрился оттолкнуть. Берл? Берл смотрит на меня осторожно, сверху вниз… Если я вернусь отсюда с поджатым хвостом, никто уже не станет воспринимать меня всерьез ни в партии, ни в Гистадруте. Скажут: тебя избрали секретарем, чтобы решать вопросы рабочих прав, зарплат, забастовок, поддерживать пролетарский банк, больничную кассу, страховую компанию… Дел невпроворот, а ты усвистал на несколько месяцев в Европу, да еще и против воли руководства. Ну какой из тебя секретарь? Пошел вон, и чтобы духу твоего здесь не было! Несомненно, поражение в Польше станет катастрофой прежде всего для меня.

– Не прав? – повторил он.

– Прав, – признал я. – Ну, и что дальше? Вы думаете, что сообщили мне что-то новое? Или вы приехали в эту дыру только для того, чтобы позлорадствовать над моей бедой?

– Конечно, нет, – усмехнулся Симпсон. – Вряд ли я стал бы пересекать ради этого всю Европу. Просто в данном случае мы союзники.

– Мы? Нет никакого «мы».

– Ну почему же? – мягко возразил он. – Правительству Его величества крайне нежелателен контроль ревизионистов над Конгрессом. Они ведь непременно затеют какую-нибудь бучу, в то время как Британия кровно заинтересована в сохранении спокойствия в зоне Суэцкого канала. Лондон хочет поражения Жаботинского еще больше, чем вы. Значит, в данном вопросе мы, несомненно, союзники. Не так ли?

«Неужели предложит деньги? – подумал я. – Что тогда отвечать? Как реагировать?»

– Мы могли бы дать вам денег, – словно прочитав мои мысли, продолжил Симпсон, – но тут возникают две проблемы. Во-первых, такую операцию трудно сохранить в тайне, особенно сейчас, с министрами-консерваторами в правительстве лейбористов. Утечка непременно проявится еще до того, как вы получите первый шиллинг. Жаботинский только того и ждет.

– А во-вторых?

– Во-вторых, деньги вам уже не помогут… – Симпсон откинулся на спинку стула. – Тут нужно кое-что посильнее.

– Например?

Он задумчиво вперил взор в потолок, словно искомый пример был начертан там, в узорах гипсовой лепнины.

– Давайте пофантазируем. Вы, как я понимаю, строите свою кампанию, предъявляя противнику дикие обвинения. «Дуче», «Владимир Гитлер», «еврейский фашизм», «хулиганы», «террористы» и так далее. Проблема в том, что вам мало кто верит. Вот если бы нашелся хотя бы один достаточно громкий факт, подтверждающий эти тезисы…

– Послушайте, мистер Симпсон, – сказал я. – Я уже по горло сыт обвинениями в клевете. Теперь и вы станете доказывать мне, что Жабо – не фашист? Конечно, не фашист. После выборов я первым пожму ему руку. Но у политической борьбы свои законы, которые…

– Например, покушение на убийство одного из видных руководителей вашей партии, – прервал меня он на середине фразы.

– Что? – оторопело переспросил я. – Покушение? Какое покушение?

– Или убийство, – добавил мистер Симпсон, по-прежнему адресуясь к потолку. – Я сейчас только фантазирую, совершенно предположительно. Это ведь блестяще подтвердило бы все ваши пока еще голословные обвинения. Не так ли?

– Предположительно? – повторил я. – Ну, если предположительно, тогда конечно. Но кого интересует это «предположительно»? Предположительно он и так Гитлер. Как, впрочем, и я… или даже вы. Мало ли что можно нафантазировать предположительно…

– Что ж, это верно, – рассмеялся британец и, оторвав наконец взгляд от потолка, весело подмигнул мне. – Мы с вами, действительно, весьма изобретательные фантазеры. Давайте тогда продолжим фантазировать и дальше. Кого конкретно могла бы коснуться эта предположительная неприятность?

– В каком смысле?

– В прямом, – тихо проговорил Симпсон, уставившись мне прямо в глаза. – Покушение на кого произвело бы наибольший желаемый нами эффект?.. – он смягчил взгляд улыбкой и добавил: – Совершенно предположительно.

Я почувствовал, что пол качнулся под моим стулом. Сердце дернулось, приостановилось и затем, словно сорвавшись с пружины, заколотилось где-то у горла. «Так вот к чему он ведет…» – мелькнуло у меня в голове, но я тут же отогнал эту ненужную, вредную в данной ситуации мысль. Я уставил глаза в тарелку и попробовал вспомнить, что будет крайне неприятно, если лихорадка все-таки вернется, и что неплохо было бы сейчас измерить температуру. Вечером градусник показал тридцать семь и два, а сейчас наверняка…

– Ну вот… – послышался разочарованный голос моего собеседника. – Мне и в голову не могло прийти, что вы страдаете таким недостатком воображения. Я ведь спрашиваю вас исключительно как эксперта, поскольку сам мало разбираюсь в вашей партийной политике. Вот если бы вы задали мне аналогичный вопрос о покушении на кого-нибудь из лондонских политиков, я бы ни секунды не сомневался. Болдуин или Макдональд?.. Черчилль или Чемберлен?.. Бевин или Пасфильд?.. Да что тут думать, милейший? Об этом так приятно пофантазировать. Я бы сказал: «Все до одного! Всех, и желательно одним ударом!»

Мистер Симпсон расхохотался. Его смех был таким искренним, таким заразительным, что ко мне вернулась значительная часть прежнего спокойствия.

«Перестань дрожать, – скомандовал я себе. – Он шутит. Это не может быть серьезно. Заткни этот черный тревожащий комок подальше в глубь живота. Сейчас принесут десерт. Здешнее мороженое славится далеко за пределами города…»

– Так что? – проговорил британец, отсмеявшись и утирая выступившие слезы. – Возможно, Кацнельсон? Или Шпринцак? А может, Рубашкин? На кого бейтаровцы сейчас злы больше всего?

– Не Рубашкин, а Рубашов, – поправил я. – А злы они больше всего на меня – тут уж не сомневайтесь.

Произнеся эту фразу, я окончательно успокоился. Мне и в самом деле было чем гордиться. Если тебя ненавидят больше других, значит, не так уж ты и ничтожен.

– Нет-нет, кроме вас. Кто у них следующий по очередности?

– Прямо сейчас? – я задумался на секунду-другую. – Сейчас, наверно, Хаим Арлозоров. Он ведь ведет прямые переговоры с нацистами. Ревизионисты ругают его самыми мерзкими словами…

– Ну уж прямо самыми мерзкими… – подмигнул Симпсон. – По-настоящему мерзкими словами умеете ругаться только вы. Примите это как комплимент… А вот и десерт!

Мороженое действительно оказалось превосходным. Потом Симпсон расплатился, и мы вышли на улицу.

– Спасибо за интересный вечер, – сказал британец, слегка поклонившись. – Надеюсь, события не застанут вас врасплох, и вы сможете использовать их самым эффективным образом. Всего хорошего.

Он приподнял шляпу и двинулся в сторону, противоположную моей гостинице.

– Подождите, мистер Симпсон, – остановил его я. – Вы так и не разъяснили мне цель вашего визита.

Симпсон вздрогнул, как от удара хлыстом. Какое-то время он так и стоял спиной ко мне, и лишь спустя несколько секунд повернулся и подошел вплотную.

– Знаете, – произнес он с выражением крайнего удивления, – я скажу вам сейчас одну вещь, которую не планировал говорить. По долгу службы я встречал много разных людей, хороших и дурных, но никогда – вы слышите? – никогда! – мне не попадалась такая бессовестная тварь, как вы. Впрочем, учитывая обстоятельства, это не может не радовать.

Я не знал, что на это ответить, поскольку совсем не представлял, что он имеет в виду. Или представлял, но очень смутно, поскольку как раз сосредоточился на подсчете времени, потраченного на ужин. Мистер Симпсон еще раз покачал головой и пошел своей дорогой.

Вернувшись в номер, я хотел было записать данные своей чрезвычайно удачной трапезы, то есть ее продолжительность, состав блюд, а также их примерные веса и объемы, но, по здравом размышлении, решил воздержаться от какого бы то ни было упоминания о встрече с мистером Симпсоном. Зато градусник откровенно порадовал: тридцать шесть и шесть! Все-таки нельзя недооценивать значение хорошего питания в сочетании с вечерней прогулкой.

Утренний стул тоже был вполне приемлемым, а вместе с ним в местную реку сплыли, как я надеялся, и все воспоминания о том, кто заплатил за ужин. У желудка короткая память; когда, уже в поезде по дороге в Ровно, я развернул сверток с собранной в дорогу едой, мне показалось, что нет ничего вкуснее вареного картофеля с луком и селедочным хвостом. Я тут же вытащил дневник и записал размеры клубней и степень жирности рыбы. На этом можно было бы и закончить, но я ощущал настоятельную потребность продолжить записи.

Откровенно говоря, только они и удерживают меня на поверхности, эти незначительные на первый взгляд детали и числа. На поверхности чего? Не знаю. Возможно, жизни. Или чего-то другого – ну, скажем, обыденности. Хотя ведь обыденность и есть жизнь, правда? Не знаю. Просто тот черный тревожащий комок, который вдруг вспух у меня в животе во время какого-то ужина не помню уже с кем; этот черный комок, который живет там с давних лет – возможно, с детства, с маминой смерти, а может, и раньше… – так вот, иногда мне кажется, что это и не комок вовсе. Что это огромная дыра без дна и без света, непонятно каким образом умещающаяся в весьма ограниченном по объему животе малорослого к тому же человека, что это вход в бездонный провал, в омут, засасывающий меня неизвестно куда, во что-то такое, чему нет ни слов, ни названий. И только эти вот крошечные крючки – циферки, буковки, значки моего дневника – спасают от этой ужасной воронки. И значит, чем их больше, тем безопасней, тем надежней. Вот и теперь я стал считать и записывать телеграфные столбы между станциями, и это вскоре возымело ожидаемый эффект.

Кампания продолжалась в прежнем режиме – столь же сумасшедшем с точки зрения прикладываемых мною усилий и столь же бесплодном в плане реальных результатов. Зато 17 июня в Вильне я был приятно удивлен непривычно большим количеством товарищей, которые пришли встретить меня на вокзале. «Хороший знак!» – думал я, рассеянно поглядывая на клубящуюся вокруг толпу активистов.

Устав с дороги, я не особо вслушивался в их возбужденные речи, а сосредоточился на подсчете, чтобы потом записать точное число людей, сопровождавших дорогого гостя в гостиницу. Шестнадцать? Или кого-то я посчитал дважды?.. Тогда…

Мои расчеты были прерваны с типично пролетарской бесцеремонностью. Какой-то паренек в кепке настойчиво дергал меня за рукав. Я обернулся к нему, с трудом подавив раздражение.

– Ну что такое, товарищ? Вы твердо вознамерились порвать мой пиджак? Учтите, другого у меня нет.

– Извините, – смутился парень. – Но хотелось бы поскорее узнать, что вы думаете по поводу случившегося.

– По поводу чего?

– По поводу убийства.

Черный комок шевельнулся в низу моего живота.

– Какого убийства?

– Как, вы ничего не слышали? – недоверчиво проговорил паренек. – Вчера вечером в Тель-Авиве убит Хаим Арлозоров. Мы в полдень получили телеграмму и сразу…

В глазах у меня помутилось; слава Богу, товарищи успели предотвратить падение, так что никакого ущерба не произошло. Я пришел в себя на скамье, усаженный туда бдительными активистами. Они толпились вокруг, пожирая меня горящими любопытством взглядами. От прежнего вежливого равнодушия избирателей, с которым я уже свыкся в ходе кампании, не осталось и следа. Эти ребята явно рвались в бой. Теперь, в статичном положении, я наконец смог спокойно пересчитать их.

– Все-таки пятнадцать… – я и сам не заметил, что произнес это вслух.

– Что вы сказали? – вскинулся местный секретарь. – Пятнадцать чего?

– Нет-нет, ничего, – отмахнулся я. – Пожалуйста, мне нужно срочно телеграфировать. Срочно. Не могли бы вы…

– Конечно, конечно!

От скамьи до столика ближнего кафе насчиталось ровно шестьдесят три шага. Я сел и стал строчить без передышки. Пять телеграмм в Тель-Авив, три в Иерусалим, четыре в Варшаву, по две в Прагу, в Базель, в Лондон и в Берлин. Партийным функционерам, чиновникам мандата, редакторам газет, влиятельным лицам и духовным вождям. Мне не требовалось припоминать их званий и имен – полный список адресатов ясно стоял перед моими глазами, как будто был вывешен напротив на стене уличного кафе. Я нисколько не затруднялся с формулировками – готовые, четкие, отшлифованные до последней буквы, до каждой запятой, они лежали у меня в голове подобно патронам полностью снаряженной обоймы.

«Надеюсь, события не застанут вас врасплох…» – где же я слышал эту фразу? Не помню… – да и какая разница? Я был готов к «событиям» с первой же минуты, хотя и сам не очень-то понимал, откуда вдруг взялись эти точные фразы, этот ясный и хорошо продуманный план, этот подробный список? Не помню, чтобы я когда-либо думал на эту тему… Тогда откуда? Уж не из черного ли комка, клокочущего у самого горла? Не в нем ли в течение всей последней недели шла незримая напряженная работа, параллельная тому, чем я вроде бы занимался внешне: речам на митингах, заседаниям с активистами, подсчету пройденных шагов, ушедших минут и потраченных грошей?

Что ж, коли так, то честь ему и хвала, этому комку – он сослужил неплохую службу и мне, и предвыборной кампании… Закончив писать, я встал.

– Это – для начала. Утром будет еще столько же. Отправлять немедленно. А сейчас – к телефону. Я должен надиктовать статью для варшавской газеты.

– Можно вопрос? – прерывающимся от волнения голосом проговорил кто-то из товарищей.

– Давайте. Только быстро, – отрывисто скомандовал я.

– Вы уже знаете, кто убийца?

Я посмотрел на него как на идиота.

– Конечно! – я набрал в грудь побольше воздуха и закричал, срываясь на визг: – Конечно! Это известно всем! Арлозорова убила банда еврейских фашистов по приказу Владимира Гитлера! Позор «Бейтару»! Долой ревизионистского дуче! Фашизм не пройдет!..

Активисты ответили дружным боевым кличем.

Выборы в Польше прошли примерно через пять недель. Мы одержали решительную победу: сорок четыре и шесть десятых процента против всего шестнадцати у ревизионистов. Я выиграл главное сражение в своей жизни. Дальше уже покатилось гладенько, без проблем: член исполкома… председатель… непререкаемый коронованный вождь… завсегдатай кабинетов с мощными столами красного дерева и темными от времени портретами над камином.

С тех пор много воды утекло, и события весны-лета 1933 года почти полностью изгладились из моей памяти. Я объясняю это тяжестью утраты: подло убитый ревизионистами Хаимке Арлозоров был в первую очередь моим близким человеком, соратником и единомышленником. Весьма даже вероятно, что он принял на себя пулю, предназначенную мне. Поэтому моя забывчивость вполне объяснима. Лишь иногда, в редкие минуты отдыха или вынужденного безделья, сознание вдруг омрачается смутным облачком, в котором, как на экране, роятся неясные образы и звуки: мрачный гостиничный коридор, разводы плесени под окном, гипсовая лепнина на потолке, неприязненный взгляд чьих-то светло-голубых глаз, чьи-то грубые слова про бессовестную тварь, адресованные непонятно кому. И черный неприятный комок начинает ворочаться в низу живота, как готовящаяся к атаке раковая опухоль.

И тогда на помощь приходит мой верный дневник, мой единственный друг и защитник, мои циферки и крючки. Я беру ручку или карандаш и пишу, стараясь не допустить ни единой ошибки: утренний стул – оставляет желать лучшего; температура – тридцать семь и два; длительность прогулки – двадцать четыре минуты; обеденное меню – салат (огурцы, помидоры), куриный шницель (150 гр.) и полтора стакана (300 гр.) воды…

Обычно это помогает. А если нет – всегда можно вызвать машину с шофером и посчитать телеграфные столбы или, на крайний случай, перепроверить количество плиток на садовой дорожке.

август 2017,
Бейт-Арье