Как говорит мой старший во всех отношениях друг и товарищ, «есть литература, а есть литературный процесс». Первым я стал заниматься относительно недавно с переменными успехом и удовольствием, а вот со вторым — ну никакого опыта, да и надежд на его приобретение нету. «Тут личностью действовать надо, – заметил по похожему поводу другой мой знакомый, успешно продающий кино- и телесценарии. – Качество текста значения не имеет, а вот качество личности…» И покосился в мою сторону с недвусмысленным сомнением.
И ведь прав он в своем сомнении, маститый этот человечище. С качеством личности у меня полный затык. Сейчас-то я уже понимаю, что подавляющее большинство людей, называемых литераторами, занимается именно литературным процессом, а вовсе не литературой. Заседают, обсуждают, бухают, дерутся, распределяют, ссорятся из-за морковок и конфет, хвалят себя, ругают других и даже пишут большей частью о том, как писатель Би намылил морду писателю Бе, отражая, таким образом, ярчайшие проявления литературного процесса. И это не случайно. Ведь настоящий писатель пишет чисто-конкретно о жизни, а жизнь профессионального чисто-конкретного литератора представляет собою не что иное, как тот самый литературный чисто-конкретный процесс.
Не подумайте только, что я, типа, презираю или, там, насмехаюсь. Напротив, я со всей душою. Завидую, то есть. Наверняка, не вредно было бы и мне поучаствовать в тех или иных мероприятиях, особенно, распределительных. Да вот, увы, не могу: качеством личности не вышел. Приходится жить без морковок, ничего не попишешь. Или попишешь, но отнюдь не на актуальную тему баталий литературных процессоров.
И все же иногда невероятными вывертами (а может, судорогами) недорезанной судьбы-индейки меня по чистому недоразумению забрасывает в самое жерло (а может, сопло, а может, дышло) литературного процесса, абсолютно недоступного мне в нормальном режиме бытия моей не слишком качественной личности.
Несколько дней назад в Питере завершилась Международная книжная ярмарка, нещадно припечатанная, как и все теперешние мероприятия, тяжкой печатью кризиса. Не так много участников, не так много посетителей, не так много денег в их похудевших карманах. Возможно, именно эта очевидная вялость и побудила городское правительство устроить для кучки зарубежных гостей-литераторов некий «оживляж»: автобусную экскурсию по литературным местам города, сопроводив ее аж тремя фуршетами. Предполагалось при этом, что роль экскурсоводов возьмут на себя питерские писатели – все, как на подбор, высококачественные литпроцессоры.
Среди «зарубежных» болгар и всяких прочих шведов затесался в тот автобус и я, как участник выставочного стенда Израильского Культурного Центра. То, что эти сани – совсем не мои, стало мне ясно почти сразу, когда впереди автобуса, угрожающе покачивая красно-синими плечами и всхрапывая сиреной, двинулась автомашина дорожно-патрульной службы. Было около пяти – самый час пик, намертво закупоренный центр, четвертьчасовые очереди на каждый светофор. Наш автобус хамски фигачил по осевой, а то и по встречной, спихивая простых смертных на тротуар. Радости в этом было немного: когда твой транспорт едет подобно членовозу, то и себя ощущаешь соответственно. Впрочем, не уверен, что мои чувства разделялись соседями.
«Надо же! – воскликнул, к примеру, питерский писатель П. – Сколько живу, а такой почет литературе вижу впервые!» Он, конечно же, имел в виду не литературу, а литературный процесс. Некоторые мастера склонны путать два эти явления.
В районе Дворцового моста плескалось непроходимое автомобильное море. Но в Питере каждый сержант – Моисей: по мановению жезла непривилегированная мелочь раздалась, и литпроцессия, аки вдохновенные исраэлиты, устремилась в образовавшийся проход. По обеим его сторонам вздымались волны вполне оправданной ненависти. Выгрузившись на Стрелке, мы, то есть четверо питерских писателей-«экскурсоводов», полтора десятка «зарубежных участников», несколько девочек-организаторов и съемочная телевизионная группа (да, да, нас еще и снимали на видео, совсем забыл сказать), принялись лить шампанское в пластиковые стаканчики.
Судя по украшавшим Стрелку пирамидам картонок с пустыми бутылками, этот обычай стал нынче традицией. Маня, сделайте нам красиво. Я выпил свой стаканчик, чувствуя себя крайне неуютно под презрительным взглядом прислонившегося к Ростральной колонне мраморного Волхова.
— Пришел на гулянку — гуляй, а не стой, — робко напомнил я статуе. — Назвался «зарубежным участником» — полезай в литпроцесс.
— Жлоб! – отвечал безжалостный Волхов. – Жлоб и член!
Возразить было нечего.
За первым фуршетом последовал второй – в новом, еще даже официально не открывшемся Доме писателя. Он теперь занимает двухэтажный флигель на Звенигородской, вход со двора, напротив казарм Семеновского полка и Семеновского плаца, где во время оно казнили и секли провинившихся подданных, включая и литераторов. Недурное соседство, в котором можно усмотреть определенную преемственность: прежний писательский улей (или куст?) помещался на Войнова, невдалеке от другого Дома, именуемого в просторечии Большим, в кабинетах и подвалах которого также казнили и секли.
На этом сходство кончалось. В старом особняке на Войнова я был всего один раз, давно – приятель справлял там свадьбу – но навсегда запомнил тамошнюю роскошь: мраморные лестницы, лепнину высоких потолков, скульптуру, резьбу по дереву, драпировки, сияющий паркет, блистающий антураж петербургского ампира и модерна, торжество вкуса, воинствующую красоту. Тем разительнее оказался контраст с нынешней норой (или дырой?), начиная с подворотни, из тех, где справляют нужду, и кончая убогими керамическими плитками облицовки, давящей низостью потолков и пахнущими конторой коридорами. Даже лестницы там какие-то особенно ничтожные, с лилипутскими ступеньками, о которые постоянно спотыкаешься из-за невозможности соразмерить с ними нормальный человеческий шаг. Дешевка и убожество, унижение и нищета… «Бедность — не порок, мил’сдарь. Нищета-с – порок!»
В «зале» (О, боги! Забыть ли ту залу на Войнова?) было накрыто продолжение литпроцесса. На этот раз к шампанскому прибавились бутерброды и водка. В отсутствие Волховского укора должно было бы питься легко, но чертов потолок придавливал, как пещерный свод, так что хотелось высунуться на волю, хотя бы и к плацу со шпицрутенами.
Потом мы вернулись в автобус, и микрофон взял Александр Семенович Кушнер. Я намеренно ничего не сказал о трех предшествовавших ему «экскурсоводах»: зачем людей обижать? Но Александра Семеновича я намереваюсь славить и благодарить, а потому произношу имя его с особым удовольствием – эхом того удовольствия, с которым слушал его в автобусе.
— Вы ведь извините нас за то, что мы совсем не экскурсоводы? – сказал Кушнер. – Все-таки вести экскурсию – это профессия, а мы…
Он посмотрел вперед поверх милицейской мигалки — на перспективу Гороховой улицы с Александровским садом впереди и восклицательным знаком Адмиралтейского шпиля в зените. Он такой, Кушнер: всегда смотрит поверх мигалок и всегда – на перспективу. Посмотрел и запел.
«Запел» – странное слово. В какой только коннотации оно не употребляется… Поют, стоя на эстраде и под душем, сидя на садовой скамейке и в следственном кабинете. Кушнер пел так, как, наверное, пел Пушкин – песней, где музыка рождается из течения слов, напора эмоции, сияния внутреннего света. По сути он не сообщал ничего нового – по крайней мере, ничего такого, чего не знал бы я – «зарубежный участник», проживший в Питере без малого 33 года и до сих пор хранящий школьные грамоты за победы в конкурсах «Люби и знай свой город». Но речь его была замечательна, красива, образна. Это была чистейшей воды изустная литература, литература, а не литературный процесс.
А для меня это была еще и иллюстрация того, отчего Александру Семеновичу не суждено быть причисленным к сонму поэтических богов – несмотря на филигранную технику, тончайшее чувство слова и самостоятельный внутренний ритм. Кушнеру не хватает одного – желчи. Он по душевному складу – совершеннейший Моцарт, а моцартовский склад хорош для музыки, но, увы, не подходит для поэзии… Ах, добавить бы в этот беспримесный мед хоть несколько ложечек дегтя: зависти, тоски, лживости, злобы… – цены бы тогда поэту Кушнеру не было!
В третьем, главном фуршете Александр Семенович участия не принял. Нет, нет, никаких демонстраций, репараций и контрибуций: просто положил микрофон и незаметно так стушевался, светлый человек. Ну, а мы вернулись к литературному процессу, венцом коего подразумевался последний, ударный выпивон в, как говорят, престижном и дорогом арт-кафе «Подвал Бродячей собаки». Наверное, действительно престижное и действительно дорогое: фишка-то беспроигрышная. Кто же не слыхал об этом подвальчике, название которого прочно рифмуется со звонким словосочетанием «Серебряный век», с ахматовской шалью, желтой кофтой Маяковского, жилетами Кузмина, музыкальными экспериментами Ильи Саца, щедрой кистью Судейкина и еще многим и многим другим, не менее интересным?
Нас встречал сам Директор заведения. Думаю, питерский писатель П. снова подивился небывалому почету. А может, и не подивился: к хорошему привыкают.
— Та «Бродячая собака» просуществовала всего три года с небольшим, а мы держимся вот уже восемь лет, — сказал Директор с оттенком гордости.
А то ж! В те две небольшие комнаты попадали, миновав три внутренних двора. Теперь заходят с парадного угла площади Искусств, а дворы сменились анфиладой доходных залов, где нынешние денежные «фармацевты» чумно и дымно празднуют свой Нефтегазовый Век. Но нас-то провели туда, в самую Святая Святых, к водке, бутербродам и призракам минувшего, которые робко жались по углам и ничуть не мешали литературному процессу. Облегченно вздохнув, мы приступили к тому, ради чего, собственно, все и затевалось…
Через двадцать минут мне стало скучно – сказывалось невысокое качество личности. Я вышел на замечательный Невский, чудный в любую погоду, и неторопливо почапал к себе в гостиницу. Итак, подводя итог, что мы имели с гуся? В минусе – членовозительство, «почет», жлобство на Стрелке, ужасающий Дом писателя и прочий литпроцесс. Зато в плюсе – Александр Семенович, «собачьи» призраки и, конечно, водка. Плюс явно перевешивал, хотя, наверное, можно было бы закрепить баланс еще стаканчиком-другим. Не вернуться ли?
— Туда?! С Невского?! – фыркнул мне прямо в лицо конь с Аничкова моста. — Ты что – рехнулся?!
Следует признать, что за время моего долгого отсутствия животное совсем распустилось. Хотя и правоту его отрицать тоже трудно.