Грузинский фильм «Мандарины», конкурировавший с «Идой» и «Звягинцефаном» в борьбе за Оскара, может служить наглядным подтверждением тому, что в список номинантов чаще всего попадают по мотивам, не имеющим отношения к соображениям эстетики. Что, в общем, характерно для любых премиальных конкурсов, которые всегда и всюду страдают от политизированности, кумовства, закулисных интриг и назойливого лоббирования.
Собственно, сам фильм «Мандарины» почти не заслуживает внимания, если бы не одна деталь, выпирающая из него, как (пользуясь образом классика) «выглядывает иногда лицо злодея из окна почтенного буржуазного дома». Пацифистский и заранее предсказуемый сюжет: во время войны 1992 года в Абхазии проживающий там старик-эстонец спасает грузина и чеченца, чудом уцелевших в смертельной схватке друг с другом, а затем выздоравливающие бок о бок враги постепенно обнаруживают человеческое в противнике, а заодно и в себе. Антивоенный месседж банален и политкорректен до занудства.
Враждующие лица разных кавказских (в американском – Caucasian — смысле этого слова) национальностей один за другим проявляют исконную доброту и альтруизм, изначально свойственные племени двуногих прямоходящих. Эстонец, как уже сказано, спасает жизнь чеченцу и грузину, затем первый из них выручает второго, потом второй жертвует собой ради первого. Эпизодически появляющиеся абхазцы, хотя и вооружены с головы до пят, ведут себя на удивление благородно, вплоть до того, что обещают помочь с уборкой урожая, причем за так, бескорыстно. Короче говоря, все тут, в конечном счете, люди-человеки, несмотря на то, что зверствуют время от времени. Все — люди-человеки, кроме… — ну, вы, наверно, уже сами догадались, кроме кого.
Русским не досталось в фильме «Мандарины» ни грана человечности – одно лишь сплошное беспримесное зверство. В принципе, это можно было бы списать на кратковременность их присутствия в кадре, но как-то не получается. Почему? Потому что, помимо еды, стрельбы и сбора мандаринов, в этом кино много и подробно занимаются еще одним делом: похоронами. Сначала хоронят убитых чеченцами безымянных грузин, а рядом с ними – застреленного теми грузинами чеченца Ибрагима. Затем хоронят погибшего от русской пули эстонца Маркуса. Потом — павшего в бою с русскими грузина Нико, причем, кладут его в землю непосредственно рядом с могилой сына главного героя, воевавшего, между прочим, с Грузией. Такой вот кавказский (Caucasian) общечеловеческий похоронный винегрет.
Вы спросите, зачем столь настойчиво педалируется именно могильная тема? Думаю, авторы фильма хотят подчеркнуть, что человеческая, гуманная суть людей особенно проявляется в смерти, перед лицом которой уже с гарантией равны все – и враги, и друзья. Поэтому, на недоуменный вопрос абхазца Аслана, интересующегося, на кой хрен хоронить врагов-грузин, которых следовало бы просто оставить в кювете на корм воронам и собакам, старик-эстонец отвечает в том смысле, что любой человек заслуживает могилы. Любой. И грузин, и чеченец, и эстонец. Можно не сомневаться, что если бы по сюжету в кадр попал, скажем, убитый абхазец (украинец / поляк / индеец / папуас / you name it), у сценариста нашлась бы секунда-другая экранного времени и для его могилки. Потому что могилы заслуживает ЛЮБОЙ. Кроме, сами понимаете кого. Русских в этом фильме не хоронят. Тела убитых русских солдат авторы картины самым недвусмысленным образом бросают на обочине своего ультра-пацифистского, супер-антивоенного, юбер-гуманистического кино. Они не только лишены всех и всяческих человеческих черт – им не достается даже могильной ямы. Вы поняли?
Помню, где-то лет семь тому назад я переписывался со одним своим приятелем из Москвы, и разговор зашел на тему, одинаково неприятную нам обоим.
«А нам и не надо, чтобы нас любили, — гордо ответил мне в какой-то момент этот вполне интеллигентный и разумный патриот своей страны. – Достаточно, чтобы боялись. Боятся – значит, уважают».
Я совсем не уверен, что он имел в виду именно то, что получилось в итоге. Вот только спросить, увы, уже некого. Переписка оборвалась.
Бейт-Арье,
2015