Посмотрел фильм Олега Дормана «Подстрочник» — шестичасовой монолог Лилианны Лунгиной о времени и о себе. Впечатление двойственное, как бывает всегда в случае вопиющего несоответствия сверхзадачи автора твоему (зрительскому, читательскому, человеческому) восприятию.
Думаю, что не слишком ошибусь, если скажу, что целью создателей этого документа был не только и не столько рассказ об эпохе, сколько портрет самой Лилианны и ее круга – сливок московской творческой интеллигенции 30-70 годов прошлого века — написанный не просто с любовью, но и с некоторым даже преклонением. Предполагается, что Лунгиной следует восхищаться, что многие и делают с готовностью. Дормановский «портрет Лилианны» можно уподобить уайлдовскому «портрету Дориана», который становился тем глаже и приятнее, чем дряхлее и паршивее выглядел его оригинал (в случае с «Подстрочником» — чем грязнее и отвратительнее выглядела окружающая Лунгину кровавая пустыня века-людоеда).
Дорман как бы говорит: «Да, век был ужасен, но посмотрите, какие удивительные люди жили среди его диких погромов, всемирных пожаров и воровских малин. Разве не заслуживают они того, чтобы считаться чистейшей этики чистейшим образцом?»
На мой взгляд – нет, не заслуживают. При всем своем «антисистемном» пафосе, Лилианна Лунгина – удивительно советский человек, сколько бы она ни рассуждала о «прививке свободы», сделанной ей в подростковые французские годы. В конце концов, диссидентский антисоветизм был столь же естественной частью «системы», как и упомянутая Лунгиной сволочь типа Давида Заславского – оттого-то диссидентство, кстати говоря, и исчезло так бесследно вместе и одновременно с Советами.
Понимаю, что многим будет трудно это услышать, но из песни слова не выкинешь: Лилианна Лунгина – совок. Чрезвычайно симпатичный, умный, деликатный, интеллигентный, московский совок. А брать совок в качестве образца я не рекомендовал бы никому – даже слепому кроту.
Виновата ли в этом она сама? – Конечно, нет. В российский ад ее привезла мать, судьба которой, между прочим, поразительно похожа на судьбу другой ее ровесницы – Марины Цветаевой – похожа почти во всем, включая ужасную ошибку возвращения, духовное сиротство и одиночество. Марина намылила петлю в Елабуге; мама Лилианны, сбежавшей от нее в Москву, была недалека от того же в другой камской черной дыре — Набережных Челнах. В конечном счете, она умерла от несварения, что символично: переварить дерьмосвинцовую советскую мерзость большинство российских интеллигентов, имевших несчастье родиться в начале 90-х годов XIX века, так и не смогли.
Зато у самой Лилианны расстройство пищеварения, если и присутствовало, то во вполне приемлемой форме. Она и ее друзья выработали единственно возможный способ выживания: избирательное питание. Поэтому дети смогли уцелеть там, где отравились родители – и не только уцелеть, но и говорить сейчас о счастье, сидя перед телекамерой! О счастье, о том, что жизнь удалась!
Рецепт оказался прост: эскапизм. Уход в узкий круг друзей, в сугубо личные переживания, в семью, в творчество, в стол, намеренное вытеснение из сознания всего губительного и отвратного, что несла с собой окружающая жизнь. Подстрочник? — Полноте. Подстрочник следует за текстом слово в слово, строчка за строчкой. Лилианна же и ее спутники выживали на полях — мелким примечанием, бледными водяными знаками, чем незаметнее, тем лучше. Показателен рассказ Лунгиной о том, как она впервые увидела этап у ворот пересылки. «Одно дело – знать, а другое – увидеть своими глазами», — примерно так объясняет она свое тогдашнее потрясение. Но истинная суть момента в другом: вытесняемое столкнулось с действительным и, как это всегда бывает в таких случаях, «жить не захотелось».
Точно тем же объяснимо и ее отношение к родителям – близкое, чего уж там, к предательству. Нет, не осуждение на собрании и не стук в ЧК имею я здесь в виду, а именно отстранение, бегство от них – обреченных, склонных к общественной анемии и общественному несварению в государственном строе, к которому сама Лилианна худо-бедно, но приспособилась. В своем телемонологе она списывает это на эгоцентризм, свойственный юности, а потому простительный.
Думаю, что здесь героиня фильма лукавит, свидетельством чему служат ее же упоминания о глубине вины, несоразмерной с обычными грехами молодости. Печальная же правда заключается в том, что дочь просто морально (а в случае с матерью в Челнах – и физически) бросила их, как здоровые молодые животные бросают старых и больных, не способных двигаться дальше.
Нельзя сказать, что этот эскапизм был полным – Лунгины и их друзья обязаны были исполнять — и, конечно же, исполняли — те общеизвестные ритуалы, каких требовала от них система. Возможно, в их случае удавалось ограничиваться неким разрешенным минимумом. Но ключевое слово тут — «разрешенным». Этот минимум был так или иначе утвержден ненавистной системой, то есть являлся результатом соглашения, договора – негласного, неписаного, но договора. Да, Лилианна нашла в себе мужество не подписать бумажку на лубянском столе. Но что с того, если самой своей жизнью она ежедневно подписывала то, главное соглашение — ходила на собрания, вступала в комсомол, слушала соответствующие лекции?
Хочу быть понятым правильно и потому повторю: я далек от того, чтобы осуждать людей, подобных Лилианне Лунгиной хотя бы намеком. В невозможных условиях сталинской мясорубки, нахрапистого советского жлобства, изощренной чекистской инквизиции они ухитрились не только выжить, но и в значительной степени сохранить лицо, остаться порядочными людьми, что тогда временами граничило с героизмом. Они жили в царстве сатаны – можно ли теперь упрекать их в том, что они подписали с ним договор? Нет, нельзя.
Но нельзя и выставлять в качестве этического образца проданную сатане душу! Глядя на Лилианну Лунгину, я испытываю не восхищение, не просветление, а лишь горечь, горечь, бесконечную горечь… Она не образец, она жертва.
Поэтому закономерно, что и мировосприятие Лунгиной, с которым она подошла к жизненному итогу, подводимому в 1996 году, уже много после падения Берлинской стены, – это мировосприятие жертвы, знающей, что в любую минуту на нее может обрушиться топор, готовой к этому изначально, живущей с этим.
Это мировосприятие включает в себя – а как же иначе! — непременное возвеличивание страдания. О, эта юродивая, гадкая идея, подкинутая российской интеллигенции Достоевским, который сделал страдание своим ремеслом, а затем вбитая хамскими сапогами большевиков в ее головы, сердца, почки, в бога, душу, мать! Доколе? Неужели и теперь еще учат детей этой изуверской байке? Страдание уродует — уродует, а не очищает! — и это очевидно всякому, кто имел несчастье страдать сам или даже просто наблюдать страдающих.
Оно – это мировосприятие — содержит и кроткую улыбку страстотерпца: умейте, мол, находить радость даже в самых больших неприятностях. Правда, сама Лилианна Зиновьевна приводит в качестве примера таких неприятностей всего лишь нежеланный перевод из школы в школу или необходимость запрягать лошадь, так что вопрос о том, какую именно радость можно найти в смерти отца, аресте друга, гибели Мандельштама или самоубийстве Цветаевой – этот вопрос остается открытым. Но он, собственно, и не задается: ведь сознание эскаписта потребляет лишь то, что способно переварить.
Фильм «Подстрочник» — удивительный по силе документ эпохи – безотносительно к тому, какова была осознанная сверхзадача Олега Дормана, его создателя. Обличительный документ. В одной из последних частей Лилианна Лунгина рассуждает о впечатлении, которое произвела на людей 60-х повесть А.И.Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Секрет этого впечатления, по ее словам, заключался в том, что в повести описывается хороший, даже счастливый день главного героя, в том, что ужас лагерного бытия преподан читателю в гладкой, привлекательной, цветной, временами юмористической упаковке. «Уж если счастливый день был таков»… — говорит Лунгина и многозначительно качает головой.
То же самое можно сказать и о самом фильме «Подстрочник». Это ужасающая эпоха в гладкой упаковке. Это ужасающая своей сусальностью история о человеке, который ухитрился найти счастье в глубине преисподней. Так и хочется повторить вслед за Лилианной Зиновьевной: «Уж если таково было там счастье»…