Умер Умберто Эко – очередной кумир леволиберальных интеллектуалов, безоговорочно назначенный ими в великие писатели. Его первый роман «Имя розы» (1980) был и в самом деле хорош. Идея самоценности Знака (как вообще, так и в высшей его форме – письменном языке) отнюдь не нова – особенно, для профессора современной семиотики, которым Эко служил в свободное от литературы время. «Роза» как предмет реального мира и «роза» как слово (то есть «имя розы») – принципиально разные вещи. Второе сотворено человеком – в отличие от первого. Как соотносятся две эти сущности? В чем смысл этой пары? Зачем она?
К этому вопросу и сводится главное содержание романа: к столкновению, к коллизии между Знаком и Миром. С одной стороны – катары-гностики, принципиально отрицающие Знак в пользу познания божьего Мира посредством божественного откровения, интуитивного постижения реальности. С другой – выраженное в образе фанатичного монаха Хорхе отрицание Мира в пользу Знака (греховный мир, с точки зрения Хорхе, недостоин Знака, в котором только и содержится божество). Парадоксальным, на первый взгляд, образом оба эти подхода стремятся к одному результату – уничтожению Библиотеки, которая служит символом человеческой цивилизации.
Собственно, этим и замечателен для меня роман «Имя розы»: демонстрацией принципиального единства «утробной», чувственной, языческой в основе своей модели радикальных гностиков-катаров и дуалистической (Добро – Зло, божество – дьявол, святость – грех) модели классического «ученого» христианства. Гностицизм, увы, имманентен этой религии, неизбежно сводящей любую дихотомию к противостоянию Бога и Сатаны. Для слепого монаха Хорхе первое выражено в Знаке, а второе – в земной жизни; для его катарского оппонента – ровно наоборот, но в обоих случаях речь идет о непримиримой коллизии. Библиотека не может не сгореть.
Все это, помню, очень впечатляло при чтении книги и заставляло закрывать глаза на ее очевидные недостатки. И дело даже не в обилии технических описаний и рассуждений, пригодных для диссертации, но неуместных в романной беллетристической форме. Кто-то добросовестно штудирует их из уважения к своему интеллекту (мол, смогу и это, если хорошенько постараюсь), кто-то – из уважения к интеллекту автора, но подавляющее большинство проскакивает эти страницы не читая. В принципе, эти фрагменты можно было даже не переводить с итальянского, заранее смирившись с бессмысленным расходом ценной типографской бумаги (смирившись, опять-таки, только из уважения – на сей раз, к параграфам авторского права).
Главным разочарованием романа «Имя розы» стал для меня его протагонист – просвещенный мыслитель Вильгельм. По идее автора, этот образ, вобравший в себя черты великих европейских прото-гуманистов от Оккама до Эразма, просто обязан был представить иную, положительную альтернативу как «ученому» мракобесию Хорхе, так и «утробному» мракобесию катаров. Увы, фигура гуманиста, поначалу столь многообещающая, заметно бледнеет по ходу действия в сравнении с главными оппонентами. Да и что он может предложить в плане решения главной коллизии «Мир vs Знак»?
Научную любознательность, инженерную изобретательность, неистребимую тягу к знаниям? Все это очень похвально, но мало чем отличается от качеств ученого монаха. Доброту, простоту, сострадание? Тоже хорошо, но у благочестивых катаров те же черты развиты в не меньшей степени. А главное, в словах и делах Вильгельма нет и намека на решение вопроса о соотношении Мира и Знака.
Что, конечно же, неслучайно. Мир и Знак вступают в отношения синергии лишь в присутствии Создателя. Мир, созданный Творцом, и Знак, сотворенный человеком, отражаются друг в друге, как в зеркале, — в этом и заключается смысл их совместного бытия. Они поддерживают и дополняют один другого, завершая таким образом стройную картину Единого Творения. Но для подобной формулировки требуется вера в Единство мира (то есть отрицание дуальной его природы), а Умберто Эко – убежденный атеист католического толка (атеисты тоже бывают разными – в зависимости от того, какого именно «тео» они «а»). Возможно, автору романа следовало послать в не столь отдаленную Жирону за человеком по имени Моше бен-Нахман – тот, без сомнения, справился бы с проблемой намного лучше, чем это сделал неубедительный Вильгельм Баскервильский.
Роман «Имя розы» (вернее, его экранизация шестью годами позже) принес Умберто Эко мировую славу – настолько большую, что в ее шуме как-то затерялся тот факт, что все, написанное им впоследствии, имеет мало общего с литературой. Удача оказалась единичной. Прочие его романы либо вовсе неудобочитаемы (как «Остров накануне»), либо распадаются позавчерашней кашей на рыхлые бесформенные комья (как «Пражское кладбище»), либо – и то, и другое вместе (как «Маятник Фуко»).
Обмельчала и тематика: любимым коньком Эко стало разоблачение полумифических конспираций, замешенное на мелко нарубленном салате из жареных исторических фактов. Конспирации эти непременно фашистские – определявший себя «левее, чем коммунисты» Умберто Эко старательно сводит к фашизму всех тех, кого полагает политически неблагонадежными, начиная от клерикалов и кончая умеренными либералами. В промежутке оказывается примерно все человечество (исключая самого профессора и его пылких левых единомышленников).
Читать плоды этих стараний утомительно и скучно. Поневоле думаешь: ну что б ему было не пасть жертвой одного из таких заговоров сразу после публикации первого романа «Имя розы»? Тогда он так бы и остался в памяти потомков – в ореоле славы великого писателя, подсвеченной голубыми джеймс-бондовскими глазами Шона Коннери и невинной мордашкой Кристиана Слейтера, которые исполнили главные роли в одноименном фильме. Люди качали бы головами и говорили: «Представьте, что он мог бы еще написать, если бы не проклятые фашисты! Гений! Настоящий гений!»
А так… – неловко даже говорить, что в итоге получилось. Лажа какая-то.
Вот она, кстати, та знаменательная разница, с которой мы начинали эти заметки: «гений» и «имя гения». Совсем разные вещи.
Бейт-Арье,
февраль 2016