Его стихи – раздумчивые, постоянно пожимающие плечами строчек, полные пауз, многоточий и вопросительных интонаций – могли создать первое впечатление об их авторе как о человеке сомневающемся, неуверенном, осторожном на суждения и выводы. Но это впечатление было именно первым, поверхностным, а в итоге и вовсе оказывалось обманчивым. Чешуя размышляющих интонаций на поверку оборачивалась не легковесной шелухой, а кольчугой, защищающей даже не его самого – поскольку внутри доспеха находилась прочнейшая сталь – а, скорее, окружающих – дабы, упаси Г-сподь, не поранились от этой далеко не сразу заметной жесткости.

Мне повезло узнать Игоря довольно близко: он напечатал сначала мой дебютный опус, а потом и ряд других текстов: рассказы, романы, эссе, переводы. Поэтому мы часто беседовали на самые разные темы – от литературы и политики до просто «за жизнь» – и я могу засвидетельствовать, что не помню ни одного случая, когда мог бы разубедить или переубедить его в чем-либо. Он всегда оставался при своем мнении, включая, к примеру, редакционные поправки. Именно о них вспоминается сейчас, потому что к разговорам на эту тему мы, как правило, возвращались по нескольку раз.

Подавляющее большинство замечаний Бяльского-редактора я принимал сразу и с благодарностью: они никогда не ущемляли текст, а напротив, улучшали его. Однако невозможно соглашаться со всем. Кое-что неизбежно вызывало мой протест, и тогда начинались разборки. Обычно споры были недолги: я не из тех писак, которые дрожат над каждой фразой, поэтому, в основном, сопротивлялся слабо. Типа, неважно, мелочь, пусть будет так, не спорить же до посинения.

Но бывали и случаи, когда мне – уж не знаю, справедливо или нет – казалось, что правка абсолютно недопустима, и тогда в дело вступало второе мое качество: я не из тех писак, которые дрожат над каждой публикацией. Это давало мне бесценную возможность поставить вопрос ребром: «Или так, или никак». Иногда и в самом деле выходило никак, но иногда Игорь, скрепя сердце и скрипя голосом, который в такие моменты становился ужасно скрипучим, как будто каждое слово проталкивалось сквозь туго открывающееся слуховое оконце – сообщал, что вынужден принять мою идиотскую блажь, хотя категорически с нею не согласен.

Впрочем, на этом спор отнюдь не заканчивался. На следующий день Игорь повторял попытку, как будто и не было предыдущего разговора. И через два дня тоже. И через неделю. И через месяц. И накануне сдачи номера в типографию. И даже после публикации – уже в виде сокрушенной жалобы на мое ослиное упрямство. В итоге мы и поссорились – из песни слова не выкинешь, даже когда она прощальная – из-за такого вот непреодолимого конфликта. Нет, не по поводу моей писанины – столь несерьезный повод, конечно, не мог бы привести к такому длительному разрыву. Уж не знаю, кто из нас двоих выступал в роли Советской власти, а кто в роли Синявского, но это был именно случай «чисто эстетического разногласия».

И в этом тоже весь Игорь: когда кто-то укладывался на одну из верхних полок в железном стеллаже бетонного бункера его ценностей, даже ядерная война не могла бы изменить этого положения. Недоумение по поводу Щербакова и Юнны Мориц он мне еще как-то простил, но вот простить насмешку над Борисом Слуцким оказалось уже выше Игоревых сил… И, знаете, я не горюю по этому поводу, хотя наша ссора и лишила меня нескольких лет бесценного общения с замечательным человеком.

Не горюю потому, что это по-настоящему красиво: вдрызг рассориться не из-за политики, не из-за денег, не из-за дурного поступка, не из ревности, не из зависти – или из-за чего там еще ссорятся люди – а как истинные небожители – из-за стихов, из-за поэзии, из-за собственного неубиенного понимания красоты и смысла Слова. Конечно, не следует расходиться с друзьями, но если уж расходиться, то только так. Уверен, что в будущем, встретившись там, где Игорь сейчас, мы обязательно продолжим разговор и даже, вполне возможно, помиримся – если, конечно, я (вняв ангельскому увещеванию: «Ну будь хоть ты умным мальчиком!») сделаю вид, что согласен со старшим товарищем. Потому что переубедить Игоря не помогут ни доводы ангелов, ни даже ценные указания с Самого Верха.

Перед Ним он и стоит сейчас, как обычно стоял перед микрофоном: ладный, спокойный, крепко поставив ноги, и, слегка набычившись или, напротив, запрокинув голову, покачивает плечами своих задумчивых строчек – со всеми их многоточиями, паузами и умолчаниями. И если Праведный Судия усомнится в том или ином пассаже, Игорь, несомненно, протянет свое длиннющее скрипучее «ну-у-у-у…» – и возразит.