Старость – не радость. Можно сколько угодно рассуждать о красоте благородных седин и о мудрости глубоких стариков, но, честно говоря, это обычное политкорректное вранье. Старость сопровождается болезнями, деменцией и разрушением личности, которая по нынешним временам умирает раньше, а иногда – существенно раньше тела. Старость некрасива и дурно пахнет. Именно этими причинами объясняется наличие категорического запрета развитой человеческой этики не бросать на произвол судьбы престарелых родителей: будь они красивы, мудры и полезны, не понадобилось бы и запрета.
Необходимость подобных запретов не обсуждается – они принадлежат к той табуизированной сфере, к тому неизменяемому кристаллу знания, который выдавлен временем из всей толщи многовекового опыта земной цивилизации. Опыта, который невозможно заменить «разумной» теорией, сколь бы стройной и логичной она ни выглядела на первый взгляд, ибо «разумные» теории неизбежно кончаются Потьмой, Бабьим Яром и камбоджийскими полями, засеянными сотнями тысяч мертвецов. Нельзя, и точка, без каких-либо «почему».
Необходимость не обсуждается, зато можно лишь приветствовать попытку осознать смысл того или иного запрета – не во имя его отмены, но для лучшего понимания путей этого мира. В чем суть охранительного (то, что оно именно охранительное, а вовсе не уважительное, видно хотя бы из того, что за беспомощными родителями ухаживают покровительственно, как за неразумными детьми) отношения к старикам? Рискну предположить: старики олицетворяют собой прошлое, историю, знание. Даже начисто утратив собственную память, они остаются живым свидетельством памяти исторической – той самой, без которой цивилизация не проживет и года. В этом и заключается их последняя функция, о крайней важности которой говорит, например, тот факт, что требование почитания родителей находится в списке Десяти заповедей выше, чем запрет на убийство.
Меняя подгузник слабоумной старухе или выцеливая ложечкой с яблочным пюре ее дрожащий старческий рот, мы должны помнить, что делаем это не для нее – для себя. Она же честно, хотя и почти бессознательно, исполняет свой важнейший долг перед всем человеческим обществом, в том числе и конкретно перед своими детьми. По этой же причине цивилизация не может терпеть такого недостойного явления, как самоубийство – ведь последнее представляет собой бегство, эгоистический отказ от вышеупомянутой старческой обязанности. Самоубийца оставляет по себе зияющую дыру, травму памяти для длинной череды своих детей, внуков и правнуков.
Но есть и кое-что похуже самоубийства или пренебрежения старостью: бессовестная эксплуатация некогда влиятельных, а ныне сенильных людей для политических, идеологических или иных нужд. Нет ничего недостойного в слюне, текущей по подбородку девяностолетнего старца в инвалидном кресле; и в то же время нет ничего отвратительней ловкачей, подсовывающих микрофон к шамкающему рту выжившего из ума псевдопророка.
Неудивительно, что эти примеры характерны почти исключительно для левой социалистической или религиозно-догматической братии. Неудивительно потому, что нормальные люди не вынесут во двор потерявшего рассудок родителя – пугать ворон в качестве огородного пугала. На подобное святотатство способны лишь те, кто пребывает в плену идеологической догмы – неважно какой, социалистической или религиозной, для кого эта догма превыше всего, важнее самых важных запретов.
Оттого-то так больно смотреть на дряхлого раввина, публично несущего бессвязную чепуху, на воздетый крючковатый перст окончательно сбрендившего гуру леваков Иошиягу Лейбовича, на бессмысленные глаза цадика, послушно кивающего в ответ на льстивые улыбки своих хасидов. Жалость вызывает даже престарелый анархист Ури Авнери, чью уже мало что соображающую голову по-прежнему можно видеть в первых рядах демонстраций борцов за арабское дело. Уж не к фонарному ли столбу привязывают несчастного старца шустрые соратники, чтобы держался прямее?
Но все рекорды позора перекрыты сегодня тем, чья должность по иронии судьбы установлена именно в представительских целях. Я не знаю, осознает ли старческий мозг Шимона Переса, в каких постыдных обстоятельствах раз за разом оказывается он сам, а вместе с ним и вся Страна, имевшая несчастье сменить президента-взяточника на президента-насильника, а президента-насильника – на президента-посмешище. Понимает ли он вообще хоть что-либо? Или хаос слабоумия вытеснил из головы Переса всё, за исключением чудовищного честолюбия – главнейшей страсти, сжигавшей душу этого политика на протяжении всей его карьеры?
Помню, как один из весьма осведомленных телевизионных обозревателей, отвечая на вопрос, не является ли состояние здоровья 90-летнего президента препятствием для весьма насыщенного графика международных перелетов, ответил с доброй улыбкой: «Ну что вы! Стоит Шимону Пересу увидеть поблизости микрофон, как он сразу молодеет на тридцать лет!»
Похоже, что так оно и обстоит. Про Брежнева говаривали, что он умер, но тело его живет. Честолюбие Переса уже пережило его ментальные способности; на очереди способности физиологические. Этот неувядаемый инстинкт на всю катушку используется немалой командой прихлебателей, которая с удобствами разместилась в президентском дворце и в крайне сомнительной (как по источникам финансирования, так и по методам расходования) организации, именуемой Фондом (или Центром) мира Шимона Переса.
Деятельность этого «Центра мира» еще ждет пристального внимания со стороны компетентных органов; пока же любые проявления такого внимания немедленно гасились чьей-то тяжелой и умелой рукой. Без сомнения, подобному безотказному огнетушению немало способствует услужливое молчание СМИ. Там могут годами раздувать мировой пожар по поводу оплаты гостиничного номера четой Нетаниягу и, не моргнув глазом, игнорировать скандальные многомиллионные траты на отмечание очередного юбилея скромняги-президента. Принято помалкивать и о крайне подозрительных связях Фонда с известными своей запредельной коррупцией политиками и финансистами из так называемой «Палестинской» автономии. Не знаю как кому, но мне трудно поверить, что, ежедневно ложась спать рядом с псами главного арафатовского «бухгалтера» Мухаммада Рашида, люди Переса и сами не набрались блох.
Но в данном случае меня интересует не подпольный аспект деятельности нашего замечательного БорцаЗаМир (как показывает практика, у нас президенты с некоторых пор, хотя и заслуживают тюрьмы, но садятся через раз). Я говорю о том, что находится на поверхности, перед телекамерами. Например, о постыдных хепенингах пересовских юбилеев. Об идиотски-льстивых текстах (одна «тики-така мирных переговоров» чего стоит!), которые Президент моей страны произносит перед тупорылыми футболистами, которые, возможно, гениально пинают мячик, но помимо этого не примечательны решительно ничем. Что эти полуграмотные дебилы делают в президентской гостиной? И – возвращаясь к уголовной теме – на какие деньги их пригнали сюда? Кто заплатил за недешевое президентское удовольствие еще раз покрасоваться перед микрофонами? Куда и как израсходован бюджет этого мероприятия, от которого так и веет свежераспиленным баблом?
А Роберт де-Ниро? А Шэрон Стоун? Что общего у Президента Израиля с голливудской дивой Шэрон Стоун, чьи достижения в области духа ограничиваются кадрами, где она перекладывает ногу на ногу, демонстрируя отсутствие трусов под мини-юбкой? Кто-то скажет, что это хорошая аллегория мирного процесса, под флагом (или юбкой?) которого выступают Перес и ловкая команда его кукловодов: ведь участники оного процесса только и делают, что, не трогаясь с места, перекладывают ногу на ногу, а в промежутке, как и в результате, видна одна лишь… гм… ну, скажем, темнота.
Вот, едва переставляя негнущиеся ноги, он ковыляет к очередному микрофону, к очередному позору. Ковыляет туда, куда его тянет постыдная страсть, давно уже превратившаяся то ли в наркотическую зависимость, то ли в условный рефлекс. Глядя на это убогое зрелище, я испытываю стыд, отвращение и грусть. Стыд – потому что эта жалкая клоунада имеет прямое отношение к любимой мною Стране. Отвращение – к гадости, которую тяга к блестящей мишуре может сотворить с некогда неглупым и не лишенным талантов человеком. Грусть – из-за святотатства, которое совершается на моих глазах по отношению к Старости. Той самой Старости, которая должна быть частью нашей Памяти, а не марионеткой нечистоплотных карабасов-барабасов, жадных до кровавой капусты.
Старые сраму не имут – почти как мертвые. Их срам, каким бы жалким и мерзким он ни был, весь достается нам, пока еще живым, пока еще разумным. Весь, без остатка.
Бейт-Арье,
2013