К весне 1956 года разногласия между главой правительства Давидом Бен-Гурионом и министром иностранных дел Моше Шаретом приобрели характер непреодолимых. Вообще-то, эти двое часто конфликтовали и раньше. Но обычно более молодой (8 лет разницы) и сговорчивый Шарет подчинялся в итоге старшему товарищу, и внешне никак не проявлял своего несогласия, изливая его лишь в личном дневнике, для потомков – зато в очень сильных выражениях. Впрочем, там же, в дневнике, Моше выражал и непоколебимую уверенность в том, что именно ему назначено волею Истории сменить БГ на посту премьера, и родная партия МАПАЙ (Партия рабочих Земли Израиля), как видно, полностью разделяла эту точку зрения.
Время Шарета настало в январе 1954 года, когда Бен-Гурион внезапно сложил с себя обязанности главы правительства и удалился в негевский кибуц Сде-Бокер, подобно царю Ивану Грозному, который, как известно, тоже совершил некогда похожий трюк под названием «посмотрю-как-вы-без-меня-справитесь». На роль заместителя-марионетки (у ИГ это был крещеный татарин Симеон Бекбулатович) БГ планировал поставить своего выдвиженца Пинхаса Лавона, однако смертельно обиженный Шарет пригрозил отставкой, партия воспротивилась, и Давид Грозный вынужден был согласиться. У руля Государства Израиля встал 60-летний Моше Шарет.
Зачем Бен-Гурион вообще уходил? Конечно, не от бессилия – напротив. БГ не устраивала сложившаяся в Израиле многопартийная система. Он всегда – еще со времен объединения «Поалей Цион» и «Хапоэль Хацаир» в единую партию МАПАЙ – стремился к укрупнению своей базы и тяжело переживал раскол, произошедший в 1944 году, когда от МАПАЙ отделилась группа во главе с Ицхаком Табенкиным (фракция «Ахдут Хаавода», слившаяся впоследствии с другими левыми и левацкими группировками в просоветскую партию МАПАМ). На выборах во Второй кнессет в июле 1951 года, где МАПАЙ получила 45 мандатов, МАПАМ с Табенкиным и коммунистами набрали 20, что, с точки зрения БГ, представляло собой непозволительное распыление сил естественных союзников.
Уйдя из правительства, он планировал обратиться «к народу» через голову существующих партий, выстроить единое «рабочее движение», а затем, изменив систему выборов, вернуться к власти уже как общенародный лидер, с совершенно иными правами и полномочиями. Сидя в Сде-Бокере, Бен-Гурион действовал через своих доверенных лиц, и прежде всего, через начальника Генштаба Моше Даяна и гендиректора Минобороны Шимона Переса. Но задуманный переворот захлебнулся в зародыше: в партийных органах сидели тоже далеко не фраера, и уже полгода спустя, поняв, что взял на себя слишком много, Бен-Гурион решил открутить всё назад.
Понятное дело, возвращение заняло еще несколько месяцев – такие спектакли всегда требуют большой массовки, боярских делегаций и всенародного челобития. Но в феврале 1955-го БГ все же вернулся – сначала в кабинет министра обороны, а после июльских выборов того же года еще и в канцелярию премьера. Против всех ожиданий, итоги выборов в Третий кнессет стали для него ударом. По идее, список МАПАЙ во главе с вернувшимся на волне всеобщего восторга основателем государства должен был получить намного больше, чем прежние 45 мандатов. Получили же всего 40 (в то время как «Ахдут Хаавода» + МАПАМ + коммунисты – 25).
Но главная проблема заключалась в том, что вкусивший власти Симеон Бекбулатович категорически отказывался вернуться в свои прежние скромные размеры. Моше Шарет, которого – опять же, по настоянию партии – Бен-Гурион вынужден был пригласить на пост министра иностранных дел, возражал главе правительства едва ли не по каждому вопросу и, в отличие от былых времен, отнюдь не спешил отказаться от своего мнения. Напротив – полтора года, проведенные Шаретом в роли премьера, возвели его на принципиально новый уровень: теперь – подумать только! – бояре на заседаниях правительства прислушивались к Бекбулатовичу никак не меньше, чем к самому царю! Сколоченная Шаретом коалиция раз за разом проваливала подготовленные Бен-Гурионом инициативы. Нонеча было явно не то что давеча.
Как поступил бы ИГ на месте БГ, интуитивно ясно: «секир-башка». Только вот в Израиле середины ХХ века было трудновато применить методы Московии середины века XVI-го (хотя по соседству с нами это прекрасно получилось даже в веке XХI-ом; правда, на сей раз с другим секир-башкучим ИГ, в сегодняшней Московии запрещенным). В израильской системе власти премьер практически лишен возможности просто отстранить от должности того или иного члена правительства. Увольнение министра от другой партии автоматически означает развал коалиции и, как правило, новые выборы. А если министр «свой», то неминуемо приходится сталкиваться с недовольством внутрипартийных структур. Последнее было особенно характерно для МАПАЙ – партии, которая тогда еще славилась тем, что не выносит сор из барака. Здесь с тридцатых годов усиленно насаждали атмосферу почти семейного интимного товарищества – начиная с низовых организаций и кончая высшими органами партии.
Какие бы яростные споры ни велись на мапайных собраниях и конференциях, они крайне редко выплескивались наружу. Демонстрация монолитного единства – прежде всего в рядах руководства – изначально считалась тут обязательным условием. Вожди вырастали снизу и пользовались подчеркнутым уважением младших, которые видели в сохранении этого порядка залог уверенного продолжения собственной карьеры. Моше Шарет в течение двадцати лет был вторым человеком в мапайной иерархии, бывшим главой правительства, бессменным – с 1933 года! – министром иностранных дел сначала еврейского ишува, а затем и еврейского государства. Уволить ТАКОГО человека было попросту немыслимо.
II
Немыслимо… – но только не для политика, с детства прошедшего школу местечковых интриг в общинной синагоге города Плоньска. Бен-Гурион решил не предпринимать резких шагов, а ждать подходящего случая. И случай не замедлил представиться. Партия МАПАЙ, обеспокоенная утратой мандатов, проводила серию обсуждений с целью выработки новой стратегии. В частности, говорилось о том, что ключевые посты в партийных органах заняты недостаточно авторитетными фигурами: самые популярные вожди с основанием государства быстренько перекочевали в правительство, армию и госбезопасность. На одном из заседаний было предложено усилить позицию генсека, и Бен-Гурион выдвинул свою креатуру – Голду Меир. Голда колебалась – в то время она занимала второстепенный, но теплый пост министра труда, и уход из правительства не без основания казался ей шагом назад.
Стали предлагать другие кандидатуры – тоже (как и Голда) из второго ряда вождей. Но никто из них (как и Голда) не спешил принять эту почетную, но малозначимую и тупиковую должность. Дошло до того, что потерявший терпение Моше Шарет вдруг воскликнул:
– Что ж, хорошо! Если никто не хочет, то, наверно, придется согласиться мне!
Все рассмеялись, правильно поняв эту шутку. Все, кроме Бен-Гуриона, который среагировал моментально, будто только того и ждал.
– Превосходно! – прокричал он, перекрывая общий смех. – Великолепная идея! Если кто может спасти МАПАЙ, то именно Моше!
Присутствующие смущенно переглянулись, на том всё пока и закончилось. Однако несколько дней спустя в руководстве партии обнаружили, что шуточная идея не только жива, но циркулирует всерьез, причем горючее для ее интенсивного продвижения поставляется близкими к премьеру людьми.
– Отчего бы и в самом деле не назначить Моше генсеком? – недоумевали «близкие». – Это сразу придаст должности необходимый вес, а заодно и положит конец бесконечным спорам внутри правительства…
На этом фоне Бен-Гурион вызвал к себе Голду и, поговорив о том о сем, вдруг спросил, не думает ли она, что желание Шарета стать генсеком МАПАЙ – очень хорошая мысль.
– Желание? – оторопела та. – Это была шутка…
Бен-Гурион молча ждал другого, более подходящего ответа – одним из его прославленных качеств было умение полностью игнорировать то, чего он не хотел слышать.
– Кто тогда будет министром иностранных дел? – пролепетала Меир.
– Ты! – не моргнув глазом, отвечал премьер. – И ты же известишь об этом Шарета.
Дальнейшая беседа была короткой: Голда пыталась убедить БГ, что ее авторитет и опыт несравнимы с двадцатилетними заслугами и стажем Шарета, но премьер только отмахивался. Тем не менее Голда сразу сообразила, что не стоит идти к Шарету собственной персоной. Вместо этого она обратилась к министру торговли Пинхасу Сапиру: он тогда играл роль самого молодого-перспективного мапайника в правительстве, и ему было легче всего задурить голову.
– Хочешь новость? – сказала Голда Сапиру. – Бен-Гуриону плевать кто будет генсеком. Всё, что ему надо – это выкинуть Шарета из правительства! Кто-то должен поговорить с Моше и объяснить ему ситуацию. Можешь взять это на себя?
Сапир отправился к Шарету, но тот даже не стал с ним разговаривать. С точки зрения министра иностранных дел затея с его предполагаемой отставкой выглядела совершенно безумной. В честь чего?! Что за идиотская фантазия?! Жена Шарета Ципора едва не спустила посланца Голды с лестницы, а уж ругани он наслушался на всю оставшуюся жизнь.
Но Бен-Гурион и не думал разжимать челюстей. На роль следующего посредника он выбрал Шауля Авигура – тогдашнего главу «Натива», то есть профессионального разведчика, авторитетнейшую еще со времен Хаганы личность. Однако поднаторевший в аппаратных играх Авигур наотрез отказался от предложенной ему сомнительной чести.
– Что ж, – скорбно вздохнул БГ, – тогда генсеком партии придется стать мне. Можешь не ходить к Шарету, но передай руководству партии, что я ухожу в отставку с поста главы правительства.
Угрозы уйти в отставку звучали из уст Бен-Гуриона постоянно на протяжении всей его карьеры с ранней молодости и до преклонной старости. Поэтому Авигур не слишком испугался, однако довел содержание беседы до главных вождей МАПАЙ. Дошло и до Шарета – как, собственно, и рассчитывал БГ. В дополнение к этому в высших кругах партии поползли слухи на тему «ухода Шарета». Передавали (со слов Моше Даяна), что Бен-Гурион чуть ли не утратил веру в человечество после глубочайшего разочарования в порядочности министра иностранных дел, который-де сначала публично пообещал стать генсеком, а затем ни с того ни с сего отказался… Разве честные люди так поступают? Полная безответственность, недостойная серьезного политика!
Уже к концу первой недели этого нескончаемого прессинга Моше Шарету небо показалось с овчинку. Вокруг шептались, прятали глаза, избегали контакта, а сочувствующие доброжелатели безотказно нашептывали о том, кто что сказал и кто как ответил. Газеты соревновались в изобретении трактовок и небылиц, одна обиднее другой. В сумме выходило унизительно, гадко и, главное, абсолютно на пустом месте! Конечно, он ничего такого и в мыслях не имел, произнося ту злосчастную шутку! Самое же отвратительное, что Бен-Гурион вел себя с ним так, как будто ничего не происходит. Ни одного слова напрямую или даже намеком – всё кривыми путями, через посредников, из третьих, а то и пятых рук.
Наконец, БГ почувствовал, что жертва созрела для решающего удара. Утром 2 июня 1956 года в кабинете Пинхаса Сапира раздался звонок. Личный секретарь Бен-Гуриона Ицхак Навон известил его, что если до пяти часов вечера Моше Шарет не согласится подать в отставку, глава правительства немедленно уходит из политики и возвращается в Сде-Бокер. И что он, Сапир, должен лично известить об этом несчастного министра иностранных дел. Понятно, что Сапиру вовсе не улыбалось повторно сунуть здоровую голову в холерную постель. Он не сказал «нет», но обещал подумать и, подумав, снова взялся за телефон. После некоторого прощупывания почвы ему удалось выяснить, что сначала Навон звонил с тем же поручением министру финансов Леви Эшколю и получил от того решительный отказ.
Следующим на очереди был Залман (Зяма) Аран, министр образования и культуры. Зяма тоже попробовал отказаться, но был недостаточно тверд, и Навону удалось вырвать у него обещание отправиться к Шарету – правда, не в одиночку, а вместе с кем-либо, например, с Сапиром. Так и образовался этот тандем, который в итоге на полусогнутых просочился в кабинет Моше Шарета. Тот сразу понял, что к чему, – морально он и в самом деле был уже «готов». Посланцам даже не понадобилось ничего говорить.
– Я знаю, зачем вы пришли! – закричал Шарет на пределе нервов и голосовых связок. – Вы пришли меня зарезать! Ладно! Я согласен!
– Зяма, быстро… – шепнул Арану Сапир, – Быстро, уходим!
Бен-Гуриона они застали в библиотеке.
«Он тоже сразу всё понял, – вспоминал потом Пинхас Сапир. – Понял, что мы принесли ему голову Моше». Пролепетав что-то относительно согласия Шарета, посланцы застыли в ожидании. Но БГ молчал. Так и не произнеся ни единого слова, он уткнулся лицом в стол и закрыл голову обеими руками. Зяма и Пинхас, отступив к книжным полкам, какое-то время недоуменно взирали на эту немую сцену. Бен-Гурион не шевелился, как будто убитый непереносимым горем. По прошествии десяти минут Сапир шепнул Зяме, что, пожалуй, пора на выход. Уже вернувшись к себе, они вдруг спохватились: а вдруг потрясение, испытываемое премьером, настолько глубоко, что, не дай Бог, приведет к инфаркту?
– Надо немедленно позвонить Навону, – предложил Аран.
Сапир набрал номер.
– Слушай, Ицхак, – осторожно проговорил он. – Зайди, пожалуйста, к Старику. Прямо сейчас. Он там сидит один…
– Не болтай чепухи, – перебил Навон. – Прямо сейчас он дает интервью американскому телевидению.
III
Итак, согласие Шарета уйти в отставку было получено. Но Бен-Гурион ни на секунду не расслаблялся. Во-первых, в тогдашней израильской политике заявления об отставке порхали со стола на стол, аки полуденные мухи, и рассматривались скорее как средство давления, нежели как реальное намерение потенциального отставника. Сам БГ не раз и не два исполнял эту несложную комбинацию из трех пальцев: 1) шумный скандал с отставкой 2) срочный созыв съезда партии, где любимого вождя едва ли не на коленях умоляют передумать 3) милостивое согласие забрать отставку назад – конечно, на его условиях. Во-вторых, главное препятствие – реакция партии – еще высилось впереди угрожающе неприступным утесом.
Иными словами, теперь предстояло перенести схватку из партийных кулуаров на публичную почву, где Моше Шарет был как минимум не слабее премьера. В столь ответственном деле Бен-Гурион уже не мог положиться на фигуры второго ранга типа Голды, Сапира и Зямы. Он вызвал Шарета и прямо поинтересовался, каким образом тот планирует известить urbi et orbi о своем решении.
– Что значит «каким образом»? – с видом многократно оскорбленной невинности отвечало второе лицо государства. – Обычным – на заседании правительства, а затем в кнессете.
– С какой формулировкой? – терпеливо уточнил БГ.
– Что значит «с какой»? Я скажу правду: создавшееся положение дел не позволяет мне продолжить работу в правительстве.
Ха! Именно этого Бен-Гурион не мог допустить. Он ни минуты не сомневался, что, услышав подобное, товарищи по партии немедленно потребуют исправить «создавшееся положение», дабы обеспечить дорогому Моше «продолжение работы в правительстве».
– Ты не можешь этого сделать, – твердо возразил он.
– Почему? Конечно, могу. И требую созвать внеочередное заседание правительства.
– Потому, что помимо твоих личных интересов и обид есть еще интересы партии и партийная дисциплина, – напомнил Бен-Гурион. – Подобное заявление стало бы проявлением неразрешимых внутренних разногласий и сильно ударило бы по МАПАЙ. Мы и так потеряли пять мандатов, помнишь? Прежде чем идти в правительство, надо согласовать текст твоего заявления с партией. Лучше всего – на чрезвычайном съезде. Ты ведь не станешь возражать против воли широкой партийной массы?
Это был сильный довод, и Шарет согласился. Конечно, он рассчитывал, что его многочисленные сторонники среди делегатов съезда попросту завалят Бен-Гуриона протестами. Наивный расчет! БГ никогда не пускал важные демократические процессы на зыбкий демократический самотек. На подготовительном заседании руководства он потребовал – опять же, во имя единства партии – следующего жесткого порядка дня:
1) на съезде Шарет делает короткое, в одну фразу, сообщение о своем намерении подать в отставку;
2) тут же, не допуская никаких речей и вопросов из зала, будет объявлен двухчасовой перерыв,
3) после чего специальная комиссия рассмотрит сообщение товарища Шарета и сформулирует итоговое коммюнике.
Так оно и случилось. После сообщения министра иностранных дел в зале поднялась буря. Делегаты возмущенно требовали немедленного обсуждения, и Бен-Гурион, невзирая на нежелание лишний раз «светиться» в качестве главного повара заварившейся каши, был вынужден лично защищать предложенную повестку дня. Его не желали слушать, топали ногами, прерывали выкриками. План премьера висел на волоске. В этот момент Моше Шарет мог одним словом повернуть течение событий в свою пользу. Для этого ему нужно было отрицательно качнуть головой – всего-навсего. Но он твердо следовал своему данному накануне обещанию подчиниться партийной дисциплине. Беднягу сгубила личная порядочность – качество принципиально чуждое как политике вообще, так и тогдашнему противнику Шарета в частности.
Спецкомиссия без каких-либо проблем утвердила заранее заготовленный текст, а также признала нецелесообразным обсуждение съездом принятого товарищем Шаретом решения – ввиду его полной и бесповоротной окончательности. После перерыва резолюцию зачитали и сразу поставили на голосование. Из присутствовавших в зале 89 делегатов «за» проголосовали всего 35; семеро были против, а остальные 47 попросту не пожелали участвовать в происходящем фарсе. Формально это устраивало Бен-Гуриона. Не теряя времени, он поднялся на трибуну для итоговой речи.
Она буквально сочилась медом в адрес уходящего министра иностранных дел. Любой посторонний слушатель непременно пришел бы к твердому убеждению, что чрево женщины рода homo sapience никогда еще не выпускало в мир столь выдающийся, обремененный столькими талантами и добродетелями плод. На приторно сладкий торт этой грубейшей и – в данных обстоятельствах – издевательской лести Бен-Гурион водрузил вишенку совсем уже откровенной лжи, которую намеревался утвердить отныне в качестве единственной правды и ради которой, собственно, и вышел на трибуну.
– Если он решил покинуть нас в такое время, – проникновенно произнес основатель еврейского государства, – и если его товарищи вынуждены были смириться с этим, то конечно, и у них, и у него имелись на то самые серьезные основания. Все действовали тут, если воспользоваться словами еврейской традиции, во имя высших интересов.
Последние слова (לשם שמיים) употребляются на иврите в буквальном значении «во имя Господа». Надо обладать либо совершенно непробиваемой верой в свою правоту, либо столь же непробиваемой бессовестностью, чтобы сослаться на Вседержителя именно в такой момент. Полагаю все же, что мы имеем тут дело с первым, а не со вторым вариантом. Впрочем, возможна и комбинация обоих компонентов.
Следующий этап – отставка Шарета в правительстве – не слишком волновал Бен-Гуриона: там его повторяемая раз за разом ложь о «полной неожиданности», и о «глубоком потрясении», которое он-де испытал при «внезапном» известии о желании Шарета уйти в отставку, адресовалась всего лишь кучке политиканов, которые не хуже него знали цену словам и поступкам – своим и своих коллег. Кроме Бен-Гуриона и Моше Шарета все смотрели в стол на том памятном чрезвычайном заседании 18 июня 1956 года. Те министры, которые и раньше поддерживали премьера, прятали глаза от стыда за патрона; бывшие сторонники Шарета сидели, потупившись от стыда за собственную трусость и бессилие. Но все понимали, что дело сделано, и ничего уже нельзя отыграть назад.
Тут, в этом ограниченном кругу «своих», БГ позволил наконец Шарету высказать всё, что лежало у того на сердце. Любопытно, что подавленный до уровня коротко стриженой травы министр иностранных дел предварительно пришел к своему гонителю испросить у него разрешения говорить откровенно. БГ не возражал: в конце концов, его главную заботу составляли не министры, а мнение широкой общественности. Он надеялся, что, выплеснув обиду в правительстве, Шарет не станет затем повторять это публично.
И ошибся: на последующем обсуждении в кнессете отставной министр не скрыл истинных причин своего ухода, коренящихся в принципиальных разногласиях с главой правительства. Тут уже Бен-Гурион не стал молчать. Выйдя с ответным словом, он снова солгал – теперь уже с официальной трибуны израильского парламента, перед лицом всего мира.
– Я считаю своим долгом заявить, что никогда не предлагал министру иностранных дел стать генсеком МАПАЙ, – сказал он. – Впервые я услышал об этой возможности из уст самого Шарета на заседании партийного руководства. Заинтересовавшись и изучив это предложение, высказанное, как уже отмечено, самим депутатом кнессета Моше Шаретом, я категорически с ним не согласился, после чего решительно отвергал эту возможность, когда ее заново поднимали при мне другие.
Надо отметить, что тут Бен-Гуриона определенно подвел его предыдущий удачный опыт превращения лжи в правду. Именно так ему удалось в начале 30-х победить ревизионистов Жаботинского, обвинив их в фашизме и в убийстве Арлозорова. Именно так он уничтожил внутреннюю оппозицию во второй половине 40-х, последовательно возведя на ЭЦЕЛ поклепы в историях с покушением на лорда Мойна, с боем за Дир-Ясин и с судном «Альталена». Однако, этот метод действует лишь тогда, когда ложь, предложенная в качестве подмены правде, устраивает не только лгуна, но и многих его союзников.
У лжи действительно короткие ноги; именно поэтому ей требуется как можно больше ретрансляторов, чтобы, не захирев, успеть оббежать весь мир. В вышеупомянутых случаях БГ врал еще и ради партии, и партия охотно (хотя временами и стыдливо) подхватывала выгодное ей вранье. А вот скандал с отстранением Моше Шарета выглядел (по крайней мере, на общий, публичный взгляд) как чисто личная вендетта, как внутрипартийный бой петухов за главенство в курятнике, и потому не был поддержан никем. С какой бы силой убеждения Бен-Гурион ни повторял свою версию событий, в нее попросту не поверили. И это не прошло даром: пружина недоверия, сжавшаяся в июне 1956-го, с удесятеренной силой распрямилась через несколько лет, в начале 60-ых, выбросив основателя еврейского государства на обочину политического процесса.
IV
А что Моше Шарет? Он так и не оправился от перенесенной им тяжелейшей травмы – не только политической, но и жизненной. И дело тут даже не в самом отстранении от должности, которую он занимал двадцать с лишним лет и считал безоговорочно своей; Шарета убило то, КАК его отстранили. Этот безусловно порядочный и правдивый человек, сделавший достоинство, честь и личный авторитет своими главными визитными карточками, вынужден был уйти оболганным, в атмосфере самых диких слухов и домыслов, которыми полнились в те недели израильские газеты.
До смерти от рака, последовавшей в 1965 году, он занимал посты из разряда «почетных», то есть не облеченных реальными политическими полномочиями: директор издательства «Рабочий народ» и учебного заведения имени Берла Кацнельсона, президент Всемирной сионистской организации, председатель исполкома Сохнута и т.п.
Но оставим несчастного Шарета доживать его горький недолгий век и вернемся к событиям июня 56-го. Действительно ли неразрешимые противоречия, приведшие к отставке министра иностранных дел, носили чисто личный характер, как это выглядело со стороны? На этот вопрос трудно ответить однозначно. Видимо, правильней будет сказать, что причины конфликта были и личными, и политическими. Вторые, связанные с конкретными разногласиями в области внешней политики и обороны, скрывались от широкой публики по причине строжайшей секретности. Первые, напротив, были у всех на виду, и эта диспропорция, без сомнения, сильно мешала Бен-Гуриону оправдать свои действия в глазах даже самых близких друзей.
Известен рассказ одного из них – влиятельного мапайного журналиста Давида Закая, опубликовавшего в газете «Давар» резкую статью, полную обвинений в адрес премьера. БГ прочитал и был настолько расстроен, что не удовлетворился последовавшим обменом частными письмами, а вызвал Закая к себе в кабинет, без лишних слов усадил за стол и бухнул перед ним несколько пухлых папок-скоросшивателей.
– Вот! – сказал он. – Это протоколы заседаний правительства за несколько месяцев. Я сейчас ухожу на важную встречу, которая продлится долго, а ты читай. Читай, а потом, когда я вернусь, скажешь мне, можно ли нормально принимать решения в такой атмосфере… Читай!
Закай прочитал и частично признал правоту Бен-Гуриона: протоколы и в самом деле отражали атмосферу постоянной склоки между премьером и министром иностранных дел. Но признал лишь частично, потому что из близкого знакомства и с Шаретом, и с Бен-Гурионом понимал, что виноваты оба – причем, неизвестно, кто больше.
Да, в письмах к Моше и в публичных речах БГ расточал велеречивые похвалы и комплименты, но такова была обычная его манера, стандарт бен-гурионовского поведения: наряду с грубой руганью и даже клеветой в адрес оппонентов посылать им письма с выражением глубочайшего почтения. Был период, когда он заверял в своем искреннем восхищении даже Жаботинского, что, впрочем, не мешало ему – как до, так и после – именовать лидера ревизионистов «Владимиром Гитлером».
То же и здесь: вряд ли кто станет отрицать, что на деле БГ последовательно проявлял не просто неуважение к Шарету, но открыто пренебрегал им. Это началось существенно раньше июня 56-го, еще во время обострения борьбы за лидерство между Бен-Гурионом и Вейцманом в начале 40-х. Тогда Шарет, по своему обыкновению, старался занять взвешенную примирительную позицию и отказывался демонстрировать слепую лояльность по отношению к кому-либо из двух вождей, что – справедливо или нет – трактовалось обоими как бесхребетность. Однако неприязнь Бен-Гуриона к соратнику по партии была вызвана не только недостаточной лояльностью Моше.
Чтобы понять главную причину их несовместимости, следует поискать общий знаменатель в группе тех, кого Бен-Гурион выдвигал и предпочитал видеть в своем окружении и, напротив, тех, к кому вождь проявлял явную немилость. В число первых входят, например, Берл Кацнельсон, Голда Меир, Моше Даян, Шимон Перес, Ицхак Рабин. В число вторых – Хаим Вейцман, Зеев Жаботинский, Моше Шарет. Первые – все как на подбор неучи или недоучки, как и сам БГ; вторые – высокообразованные интеллектуалы. Случайность?
Можно долго спорить, решая, насколько полезным и насущным является для политика высшее образование. Мое субъективное мнение, основанное как на личном опыте, так и на некотором знании истории, позволяет сформулировать следующее общее правило: чем меньшее формальное образование получил тот или иной политический деятель, тем большие презрение, недоверие и неприязнь испытывает он к успешным выпускникам престижных университетов. Что, в конечном счете, определяет состав его ближайших сподвижников, а значит, и методику подхода к решению возникающих проблем.
Как известно, плоньский паренек Давид Грин (впоследствии Бен-Гурион) с раннего детства мечтал попасть в студенты – настолько, что со временем это превратилось у него в идефикс. В реальности же он не смог получить даже среднего образования и вынужден был, как считает его официальный биограф Михаэль Бар-Зоар, подделать аттестат для поступления в университет Кушты (где тоже проучился всего год). В результате «комплекс недоучки» преследовал его затем всю жизнь. Именно так можно объяснить многие черты поведения Бен-Гуриона – скажем, огромное количество закупаемых им книг на разных языках, прочитать даже малую часть которых при образе жизни действующего политика не было никакой возможности.
«Войдя в комнату к N, я увидел, что он сидит с томиком Эсхила/Сенеки/Монтеня/Бэкона на языке оригинала. Увидев меня, N с явной неохотой отложил книгу…» – подобную фразу вы вряд ли встретите в воспоминаниях о выдающихся интеллектуалах Вейцмане или Жаботинском. По простой причине: им не требовалось доказывать свое знакомство с упомянутыми образцами. Зато описания визитов к Бен-Гуриону сплошь и рядом содержат подобные «показательные» детали. К этой же показной категории относятся и заумные философско-религиозно-исторические экскурсы, в которые БГ имел обыкновение пускаться в разгар политических бесед – как правило, ни к селу, ни к городу.
Следует – из песни слова не выкинешь – упомянуть и бьющее в глаза отсутствие вкуса, которым только и можно объяснить сцены, подобные вышеописанной дурной театральщине с участием министров Сапира и Арана на фоне скорбящего Бен-Гуриона. Высшему образованию, может, и недостает нужных практических знаний, но минимальный вкус оно, как правило, все же прививает.
Хаим Вейцман не переваривал своего младшего соперника именно за это – за кричащее безвкусие и неуместное выпячивание самостоятельно приобретенной учености. Не переваривал и презирал – презрением аристократии интеллекта к плебейской самообразованщине. Зато Моше Шарет, окончивший знаменитую гимназию «Герцлия» и авторитетнейшую Лондонскую Школу экономики, был для Вейцмана своим в доску. Конечно, это не могло нравиться Бен-Гуриону. Его единственной защитой, единственной действенной броней против горького сознания собственной бездипломности было демонстративное пренебрежение к «бесхребетному интеллигенту» Моше. Пока Шарет соглашался глотать обиды, эти двое еще могли как-то сосуществовать. Но когда, побывав в кресле премьер-министра, бывший №2 потребовал соответствующего уважения к своему новому статусу, конфликт стал неизбежным. Иными словами, «личные разногласия», составлявшие одну из двух главных причин отставки, действительно превратились в неразрешимые.
V
Но было бы неверно объяснять отставку Шарета одной только личной неприязнью. Бен-Гурион умел справляться со своими чувствами ради достижения цели – справился бы и на этот раз. Проблема заключалась в том, что личный раздор между лидерами усугублялся еще и принципиальными разногласиями по важным внешнеполитическим вопросам. Ситуация тогда действительно была едва ли не катастрофической – во всяком случае, так она виделась премьеру. Так называемая «чешская сделка» по поставке Египту гигантских по местным понятиям объемов современного советского оружия поставила Израиль в крайне опасное положение. Бен-Гурион, ставший свидетелем жуткой бомбежки Лондона, особенно опасался реактивных бомбардировщиков, против которых у ЦАХАЛа не имелось в то время никакой защиты. Он считал эту угрозу фатальной и не раз говорил, что еврейское государство попросту не сможет пережить налета на Тель-Авив и связанных с этим жертв и разрушений.
Решение требовалось найти немедленно, пока армия Насера не завершит процесс приемки и освоения советской техники (к счастью, арабы не слишком с этим торопились). Возможных вариантов было всего три:
1) гарантии безопасности от сильной западной державы, подкрепленные соответствующим формальным договором;
2) срочные поставки вооружений и, прежде всего, новейших реактивных истребителей и противовоздушных комплексов;
3) превентивный удар по Египту с целью физической ликвидации полученных Насером советских «игрушек».
На последнем варианте настаивали «молодые» – начальник Генштаба Моше Даян и гендиректор Минобороны Шимон Перес. Шарет был решительно настроен против любой войны, начатой по инициативе Израиля, поскольку это грозило разрывом отношений с США и международной изоляцией с последующим финансовым крахом (экономика Израиля полностью зависела тогда от американских займов). Бен-Гурион колебался. Но при этом все понимали, что без (1) или (2), а лучше бы даже (1) и (2), у Израиля просто не останется выбора, и (3) превратится в неизбежность.
Увы, прошли времена, когда в Белом Доме сидел открыто симпатизировавший сионистам президент Трумэн. Республиканец Эйзенхауэр смотрел на мировую политику глазами братьев Даллесов: Джона-Форстера (Госдеп) и Аллена (ЦРУ). Политический вес двух десятков арабских стран с их многомиллионным населением и автоматической поддержкой исламских союзников был уже тогда несравним с влиянием крошечного еврейского государства. Поэтому дипломатические ведомства ведущих держав склонялись (склоняются и будут ВСЕГДА склоняться) к проарабской ориентации. Выражением этой диспропорции является обычно и личный состав их ближневосточных отделов – как правило, там почти сплошь сидят арабисты, работавшие или стажировавшиеся в Египте, Ливии, Катаре, Аравии, Марокко… – а то и окончившие университет где-нибудь в Бейруте или Каире.
Вывод ясен: офисы министерств иностранных дел – последнее место, где Израилю стоило (и стоит) искать союзников, и это правило справедливо для любой значительной страны, будь то Штаты, Британия, Франция, Германия, Бразилия, Китай или Россия. В период президентства Трумэна Вейцману и Шарету при поддержке американского еврейского лобби раз за разом удавалось переиграть Госдеп – именно этой победе Израиль во многом обязан своим существованием. Но при Эйзенхауэре подобный маневр стал невозможен: республиканский президент предпочитал следовать стратегии братьев Даллесов, направленной на союз с арабскими режимами.
На практике это означало не только отсутствие малейшей надежды на какие-либо американские гарантии безопасности Израиля, но и фактический отказ продавать евреям оружие – причем, не только американского: негласный запрет распространялся и на военную технику союзников США. Напрасно Моше Шарет и Аба Эвен (посол Израиля в США и в ООН) уламывали Джона-Форстера Даллеса согласиться на продажу ЦАХАЛу хотя бы двух десятков истребителей – госсекретарь отделывался туманными отговорками и выражением искреннего недоумения: по его данным, Израилю не угрожало ровным счетом ничего. Если что Даллес с Эйзенхауэром и обещали твердо, так это грозные кары, которые они обрушат на еврейскую страну, если та осмелится развязать военный конфликт.
В этой, без преувеличения, отчаянной ситуации нам помог… Насер. Уничтожение «сионистской язвы» было всего лишь одной из глобальных целей этого эгоманьяка – к 1956 году он уже видел себя великим вождем Третьего мира – или, по крайней мере, арабской его части. Оружия «чешской сделки» с избытком хватало и для перевооружения египетской армии, и для братской помощи алжирским повстанцам. Что, конечно, не могло нравиться Франции, которая тогда рассматривала Алжир даже не как колонию, а как одну из своих законных провинций. А национализация Суэцкого канала (26.7.1956) добавила в список врагов Насера еще и Британию.
Именно эти события создали новую геополитическую ситуацию, которая привела в итоге к массированным поставкам французского оружия в Израиль, а затем и к Суэцкой войне (октябрь-ноябрь 1956), где Израиль выступал в связке с двумя европейскими державами. Принципиальные разногласия между Бен-Гурионом и Шаретом выражались в том, КАК надлежит использовать открывшиеся перспективы.
Выше уже говорилось, что любая военная активность в регионе шла вразрез с общей американской стратегией. Это означало одно из двух: либо оснащение французским оружием и подготовка к войне должны оставаться в тайне от американских союзников, либо, напротив, надо обратиться к ним за разрешением и тем самым поставить под угрозу весь франко-британско-израильский план наказания Насера. Бен-Гурион склонялся к первому варианту; Шарет настаивал на втором. Примерно такая же картина наблюдалась и во Франции-Англии, но там отношения между премьерами и их министрами иностранных дел были не столь драматичными, как в Израиле, так что в конце концов Ги Молле и Энтони Иден смогли если не убедить свои внешнеполитические ведомства, то хотя бы сломить их сопротивление. А вот Бен-Гурион, в отличие от европейских коллег, счел необходимым пойти на радикальную меру, то есть избавиться от Моше Шарета.
Оценивая события задним числом, трудно сказать, насколько он был прав. Подготовка к войне велась в обстановке строжайшей секретности: так, просоветские министры израильского правительства (от партий МАПАМ и «Ахдут Хаавода») узнали о начале операции, когда парашютисты Рафуля уже приземлились в районе синайского перевала Митле – причем, даже это подавалось сначала как одна из ограниченных «акций возмездия» в ответ на террор египетских федаюнов. Нет сомнений, что, действуй Израиль по методу Шарета, события развивались бы совершенно иным образом.
С другой стороны, реакция Эйзенхауэра была чрезвычайно резкой. Айка выставили дураком перед всем миром, и он имел полное основание чувствовать себя оскорбленным. Досталось всем – и французам, и англичанам, и особенно израильтянам, которые поначалу выразили желание аннексировать, по крайней мере, часть захваченного Синая, включая его восточное побережье до Шарм-аш-Шейха. В итоге же пришлось отступить отовсюду, а отношения с Америкой оставались безнадежно испорченными вплоть до смены хозяина Белого Дома.
Да, в целом итоги Синайской кампании надо оценить положительно: угроза «чешской сделки» была сведена на нет, ЦАХАЛ продемонстрировал невиданную силу, Тиранский пролив открылся для нашего судоходства, прекратился террор федаюнов. Тем не менее, в пассив пришлось записать «прецедент полного отступления» и конфликт с США. Не исключено, что конвенциональная умеренная политика Шарета привела бы к более значимым результатам – особенно, учитывая провал арабской стратегии Даллеса после переворота 58-го года в Ираке и победы насеристов в Сирии, когда к власти, сменив прозападных правителей, пришли диктаторы советской ориентации.
VI
Но вернемся с геополитической арены на внутреннюю, партийную. Скандал с отставкой Шарета имел далеко идущие последствия – некоторые историки даже называют события июня 1956 года «началом конца правления партии МАПАЙ». Как уже сказано, широкая публика была вовсе не осведомлена о сложных внешнеполитических разногласиях между премьером и министром иностранных дел; для подавляющего большинства израильтян речь шла о чисто личном конфликте.
В партии, созданной и выпестованной Бен-Гурионом, высказывалось теперь открытое недовольство вождем. БГ обвиняли в диктаторстве; звучало и модное в 1956 году словосочетание «культ личности». По сути, МАПАЙ разделилась на три группировки, причем раскол шел по вертикали, сверху донизу, то есть каждая из групп была представлена и руководством, и рядовыми партийцами. Первую составляли «молодые» ставленники Бен-Гуриона, руками которых он действовал практически на всех фронтах в обход официальных органов: Моше Даян, Шимон Перес, Ицхак Навон, Тедди Колек, Гиора Йосефталь, Аба Эвен и другие. Им противостоял довольно большой, поддерживаемый Залманом Араном лагерь сторонников и выдвиженцев Шарета, а также другие молодые функционеры, которые были обижены непопаданием в любимчики премьера (так называемый «Гуш»). Они-то больше всех и кричали о диктатуре и культе.
В промежутке располагались «старые вожди»: Леви Эшколь, Пинхас Сапир, Голда Меир и другие. Эти пока помалкивали. Скрепя сердце поддержав Бен-Гуриона, они до конца дней помнили согбенную спину Шарета, уходящего со своего последнего заседания правительства. Помнили и знали: надо быть начеку, потому что рано или поздно настанет момент, когда Старик решит избавиться и от них. Неудивительно, что в разразившемся (вернее, возродившемся) четыре года спустя «деле Лавона» они разглядели звено той же самой цепи. В 1954-ом Бен-Гурион хотел назначить Лавона главой правительства; в 1961-ом он потребовал принести ему главу Лавона на блюде.
Вряд ли кто-то из лидеров партии испытывал симпатию к бывшему министру обороны Пинхасу Лавону (главному врагу «молодых», занимавшему тогда пост генсека Гистадрута). Этот человек с, мягко говоря, сложным характером, ухитрился в течение своей не слишком длинной карьеры вступить в конфликт едва ли не со всеми. Но тут уже было не до симпатий и антипатий: речь шла, в конечном счете, о собственной шкуре каждого из «стариков». И «старики» взбунтовались – даже некогда безусловно верная Голда, безотказная девочка на побегушках. Бен-Гурион привычно стал угрожать отставкой, но на сей раз никто не бросился ему в ноги. Основателя государства вяло уговаривали остаться, но в глазах читалось: «Да катись ты на все четыре стороны…»
Детище Бен-Гуриона, партия МАПАЙ, отторгла своего родителя. Он оставался на посту премьера еще два года, неуклюже объясняя это решение опасностью прихода к власти Менахема Бегина (которого именовал не иначе как «клоуном»), а затем ушел – сначала из правительства, а потом и из партии. Ушел, уверенный в своем очередном триумфальном возвращении, но список РАФИ, основанный им вместе с теми же Пересом, Даяном и Колеком, провалился на выборах 1965 года, набрав всего 10 мандатов.
Зато соперники-«старики» во главе с Леви Эшколем прекрасно справились и без «незаменимого» вождя: вернув в лоно партии группу раскольников из «Ахдут Хаавода» и переименовав получившийся продукт из МАПАЙ в Маарах, они получили аж 45 мест в кнессете. Это был конец, и последующее предательство «молодых» гиен, бросивших РАФИ и своего вожака и примкнувших к пиру победителей, лишь подчеркнуло последние бесславные строчки в послужном списке старого льва. Кто знает – не о таком ли исходе думал Бен-Гурион в июне 56-го, когда сидел в библиотеке, уткнувшись лицом в стол и прикрыв голову обеими руками?
Несомненно другое: Моше Шарет так и не успел насладиться зрелищем провала своего губителя, поскольку умер четырьмя месяцами раньше. А раздираемая интригами партия МАПАЙ, примеривая новые названия и с калейдоскопической скоростью меняя мельчающих вождей, продолжила маршировать вниз по наклонной плоскости к своему нынешнему постыдному бытию.
Бейт-Арье,
июль 2018