История, оперённая рифмой

Предисловие переводчика

Это не совсем обычная страница переводов. Сначала я намеревался просто перевести несколько понравившихся мне стихотворений из «Седьмой колонки». Затем довольно быстро осознал, что эти стихи неотделимы от исторического фона времён их публикации, а значит, необходимо сопроводить перевод многочисленными примечаниями. Следующим этапом стало понимание, что одними примечаниями не обойтись: уж больно поверхностно и фрагментарно русскоязычные читатели знакомы с современной израильской историей. Так примечания превратились в комментарии.

Наверно, правильней всего было бы назвать книгу альбомом словесных фотографий. На этих снимках, сделанных сквозь линзу лет, запечатлено многое, но, конечно, далеко не всё. Тем не менее, полагаю, что, полистав этот альбом, читатель составит некоторое представление о времени и месте.

В заключение, несколько обязательных пояснений в части терминологии. Некоторые ивритские слова используются в тексте потому, что не имеют точных аналогов в русском. Наиболее часто употребляемые термины я для удобства выношу сюда, в предисловие; значение других поясняется в примечаниях.

Итак, кратчайший словарь:

Танах – принятое в иврите обозначение Священной Книги – аббревиатура слов Тора, Невиим, Ктувим (соотв. – Пятикнижие, Пророки, Писания). Я предпочитаю употреблять именно этот термин, поскольку и «Библия», и «Ветхий Завет» имеют несколько иной смысловой оттенок.

Ишув (букв. «поселение, расселение») или «еврейский ишув» – так до образования Израиля условно обозначалось понятие, включавшее в себя как совокупность населённых пунктов с преобладающим еврейским населением, так и само это население. Как и у некоторых других подобных понятий, значение этого термина скорее интуитивное, чем точно артикулируемое.

Эрец-Исраэль (букв. «Земля Израиля») – топоним, обладающий различным географическим смыслом для разных политических и религиозных групп. Но интуитивный смысл её (танахический) более или менее ясен. Я намеренно не употребляю тут топоним «Палестина», хотя и знаю, что он более привычен для русскоязычного читателя. Причина заключается в том, что с начала ХХ века и во времена Альтермана в ишуве использовался именно танахический термин «Эрец-Исраэль», а также образованные от него прилагательные и существительные (например, «эрец-исраэльский офис», «эрец-исраэльтяне» и проч.). Возвращение в современную терминологию римского оккупационного топонима «Палестина» (так римляне во II веке переименовали Иудею после восстания Бар-Кохбы) связано прежде всего с известными политическими мотивами, которые не кажутся мне значимыми с точки зрения предмета этой книги.

Страна (или ѓа-Арец) – общепринятое в иврите краткое наименование Эрец-Исраэль. Этот термин пишется с определённым артиклем, который отсутствует в русском языке, поэтому я буду употреблять его с заглавной буквы – Страна. Так в современном иврите именуется и Израиль, и, в более широком смысле – Эрец-Исраэль.

Алия (букв. «восхождение»; ср. йерида – отъезд, нисхождение) – приезд в Страну, репатриация. Чаще всего используется в значении переезда евреев в Израиль на постоянное жительство. Поскольку в это слово вкладывается ещё и духовный смысл, то для его объяснения термин «иммиграция» не слишком подходит – как и «репатриация». Различают несколько «волн» алии, до образования Израиля их было пять. Они так и обозначаются – Первая, Вторая, и т.д. Последующие «волны» имеют более конкретные наименования (напр.: «алия Гомулки» или «алия из бывшего СССР в 90-е годы»).

Маапилим – нелегальные иммигранты, проникавшие в Страну в рамках так называемой ѓаапалы – нелегальной алии 1939–1948 годов.

О «Седьмой колонке» и её авторе

Знаменитая «Седьмая колонка» Натана Альтермана, выходившая в газете «Давар» с 1943-го по 1967 год, была, без преувеличения, самым популярным её материалом. По пятницам, в день выхода газеты, люди заранее собирались у ворот редакции на улице Шенкина, не дожидаясь появления газеты в киоске. Газетный лист печатался тогда в семь столбцов; Альтерману отвели место на второй полосе в крайней – седьмой – колонке. Отсюда и название.

Первые его опыты в этом жанре появились в вечернем приложении к «Давару» в июле 1934 года. Это были стихотворные зарисовки, носившие название «Тель-авивские этюды». В ноябре того же года поэт перешёл в газету «Ѓа-Арец» на должность переводчика телеграмм с устойчивым, хотя и весьма скромным, заработком – 6 лир в неделю. Время от времени он публиковал стихи на злобу дня, за которые газета и вовсе ничего не платила. Колонка называлась «Мгновения» и подписывалась псевдонимом Агав.

В конце 1942 года Альтерман посчитал, что восьмилетняя служба даёт ему право претендовать на повышение заработной платы – или хотя бы на гонорар за публикуемые тексты. К тому времени «переводчик телеграмм» давно уже вышел из статуса начинающего поэта, а его колонка регулярно привлекала всеобщее внимание (достаточно упомянуть потрясшее Страну стихотворение «Из всех народов», опубликованное в ноябре 1942-го). Тем не менее, хозяин газеты Гершом Шокен высокомерно отверг претензии мелкого служащего (впоследствии он назвал это самой большой ошибкой в своей долгой издательской практике). Натан Альтерман вернулся в «Давар» – на сей раз в главный пятничный выпуск, в роли признанного публициста, колумниста и поэта.

Всего Альтерманом было написано более тысячи публицистических колонок, часть из них в прозе. Около семисот вышли в «Даваре», около трёхсот – в газете «Ѓа-Арец», некоторые публиковались в других изданиях. Впоследствии отобранные самим поэтом стихи были изданы отдельным трёхтомником. Именно этой «презренной» поэтической публицистике, а вовсе не монументальной «Поэме казней египетских» и не великолепным лирическим сборникам «Звёзды вовне» и «Голубиный город», Натан Альтерман обязан своим званием «национального поэта», коим до него величали лишь Хаима Нахмана Бялика. Впрочем, в отличие от Бялика, Альтерман своими лаврами тяготился, и всякий раз возмущался, когда кто-либо заговаривал об этом в его присутствии.

Тем не менее, нельзя не отметить значительного общественного резонанса во многих его колонках. Нередко они становились главной темой текущей политической дискуссии, причём не только за чашкой кофе на домашних верандах, но и в зале кнессета, на страницах газет, на заседаниях правительства. Некоторые тексты (напомню – газетные!) были положены на музыку и превратились в популярные песни. Какой ещё поэт мог бы похвастаться таким влиянием на умы, таким поистине всенародным признанием? Вольно или невольно Натан Альтерман представал совестью общества, современным пророком, артикулировал заповеди общественной морали новорождённого государства.

В качестве иллюстрации можно привести строки из дневника Моше Шарета, которому Давид Бен-Гурион на короткое время уступил в 1954 году пост главы правительства Израиля (чтобы отстранить его от власти менее чем через два года). О чём может думать политик в критический момент, на излете своей карьеры? Как выясняется, отправленного в отставку Шарета в первую очередь занимал вопрос, что скажет об этом Натан Альтерман:

«Событие – появление «Седьмой колонки», посвящённой моей отставке. В течение всей недели я пребывал в напряжённом ожидании пятничного номера газеты «Давар». Наберётся ли Натан А. мужества откровенно и честно рассказать о главном событии этих дней или предпочтёт обратиться к какой-нибудь второстепенной теме, а то и вовсе промолчит, как он поступает в моменты душевного смущения или безвыходных осложнений? Другими словами, рискнёт ли он высказать правду в глаза вождю или спрячется в беспомощном молчании?»

Но вот Моше Шарет берёт, наконец, в руки газету, читает колонку Альтермана и вздыхает с облегчением: «Я очень приободрился, распрямил спину, поднял голову… есть ещё у нас настоящие художники, не иссякло гражданское мужество, не притупилась совесть…»

Напомню: речь здесь идёт не о манифесте исторического значения, не о долгожданной проповеди властителя дум, не о судьбоносной речи могущественного политика, а «всего-навсего» о еженедельной газетной колонке. И вот поди ж ты: резонанс этой «всего-навсего» колонки был более чем ощутимым…

Нельзя сказать, что Альтерман был пионером жанра злободневной поэзии. Первопроходцами этого направления в еврейской периодической печати считаются видный деятель Ѓаскалы Йеѓуда-Лейб Гордон и, чуть позже, Моше-Лейб Хашкес (Данциг), выпускник Воложинской ешивы, уехавший за юридическим образованием в США, а затем, в конце 1870-х годов, получивший вид на жительство в Петербурге. Помимо пьес, юмористических скетчей и лирики на иврите, идише и русском, Хашкес писал рифмованные сатирические тексты на актуальные темы. Он публиковал их ежедневно – возможно, поэтому плодовитого сатирика хватило всего на полтора-два года. Но жанр запомнился, и в ХХ веке примеру Хашкеса последовали: один из основателей Тель-Авива Кадиш-Йеѓуда Сильман, скандально-богемный поэт Александр Пен, хорошо известный в Эрец-Исраэль литератор и журналист Йеѓуда Карни, и даже сам Хаим Нахман Бялик.

Итак, Альтерман не был первым, но его колонка отличалась и беспрецедентным долгожительством (24 года, если считать одну только «Седьмую колонку» – и 33, если вести отсчёт с «Тель-авивских этюдов»), и необычайно высоким для такого жанра литературным качеством. Как правило, авторы злободневных рифмованных текстов избегают излишнего пафоса, а потому частенько впадают в сатирический, а то и пародийный тон. Альтерман тоже не гнушался сатирой, но, вместе с тем, этот истинный мастер стихотворной баллады изменил бы себе, если бы остался на уровне пересмешника-пародиста. Альтерман никогда не боялся быть серьёзным, гневным, горестным, трагическим, временами поднимаясь – в газетной-то колонке! – едва ли не до эпических высот. В итоге, газета «Давар», чьи материалы, как и положено ежедневке, не предполагали долголетия, подарила еврейской культуре целый ряд блестящих – на долгие годы – образцов настоящей гражданской поэзии.

Возможно, причина тому – эпоха: рождение «Седьмой колонки» выпало на страшные годы Второй мировой войны и Катастрофы европейского еврейства. В те годы мало кому хотелось зубоскалить – в особенности тем, кто, подобно Натану Альтерману, родился в Варшаве (1910), провёл детские годы в Москве и Киеве (1914–1920), а затем учился в Кишиневской еврейской гимназии (1920–1925). Так что у Альтермана были веские основания считать своей духовной родиной весь восточноевропейский идишкайт, уничтожавшийся Гитлером повсеместно – от Балтики до Балкан. Впрочем, не до смеха было и по окончании мировой бойни: в Эрец-Исраэль немедленно развернулась отчаянная борьба за право на свободную алию и на создание еврейского государства – борьба, которая вылилась в Войну за независимость 1947–49 годов.

Этим темам и посвящены публикуемые здесь переводы. В книжных сборниках «Седьмой колонки» Альтерман не следовал хронологии газетных публикаций, предпочитая группировать стихи по тематическому принципу. Мы будем придерживаться того же правила.

I. Ѓа-Шоа – Катастрофа европейского еврейства

Из всех народов

Нельзя сказать, что до ишува вовсе не доходили сведения о бедственном положении европейских евреев. Альтерман, как и многие другие жители Эрец-Ис раэль, знал на собственном опыте, чем грозит еврейскому населению любая война в антисемитской Европе: ведь прошло всего два десятилетия после окончания Первой мировой, с её ужасающими погромами, массовыми убийствами, кровавыми наветами, сотнями тысяч беженцев, десятками тысяч сирот. Конечно, то, что евреям приходится несладко и при Гитлере, было понятно даже оторванным от европейских событий людям, которые сидели за столиками тель-авивских кафе. Но никто из них и вообразить себе не мог истинных масштабов происходящего. Да, слухи доходили ужасные – но слухам, как известно, верить нельзя.

Уж на что страшными были годы предыдущей бойни, но ведь народ перенёс её, поднялся, выжил – да и прежде знавал похожие катастрофы: крестовые походы, чумные погромы, «хмельничину», гайдамаков… Как-нибудь выживем и теперь, Бог не выдаст. Соответственно, преобладающим мотивом газетных материалов было желание подбодрить попавших в беду соплеменников: не отчаивайтесь, мол, братья, держитесь, пройдёт и эта беда… Альтерман, который в принципе не поддерживал пессимистического взгляда на вещи, публиковал в своей колонке исполненные оптимизма тексты даже в самые трудные дни весны-лета 1942 года, когда союзники терпели поражения и отступали на всех фронтах – от приволжских степей до ливийской пустыни и тихоокеанских акваторий.

Наверное, поэтому официальное коммюнике Еврейского агентства, опубликованное 23 ноября 1942 года и подтвердившее известия о Ванзейской конференции и о развернувшемся в Европе систематическом истреблении евреев, произвело в Стране впечатление разорвавшейся бомбы. Оно основывалось на достоверных источниках – как самого Сохнута, так и правительственных учреждений Британии и США – и ужасающий смысл его превосходил самые неправдоподобные слухи. Несколько дней спустя Натан Альтерман опубликовал стихотворение «Из всех народов», во многом задавшее тон всей его последующей поэзии. Лейтмотивом этого текста он избрал строку из еврейской молитвы – благодарственного обращения к Богу, «избравшему нас из всех народов»…

Слёзы наших идущих на смерть детей
мировых не обрушили сводов.
Потому что любовью и волей своей
Ты избрал нас из всех народов.

Ты избрал нас из прочих – на брит и обет –
из огромного пёстрого стада.
Оттого даже дети, по малости лет,
знали точно и твёрдо: спасения нет,
и просили у мамы, идущей вслед:
не смотри, не смотри, не надо…

Плаха сыто стонала, журчал кровосток,
и отец христианнейший в Риме
не спешил на подмогу с заступным крестом,
чтоб хоть день постоять рядом с ними.
Чтоб хоть день постоять под ножом мясника –
как стоят наши дети века и века.

Не смотри на нас, мама, – на ямы и рвы,
на весь мир этот, ставший погостом…
Мы – солдаты одной непрерывной войны.
Мы малы, но не возрастом – ростом.

Ну, а Ты… – Ты, чья воля, и мощь, и стать –
Бог отцов наших, страшный и милый,
Ты избрал нас из прочих народов – стать
мертвецами на адских вилах.
Только Ты сможешь всю нашу кровь собрать
ведь другим это – не под силу.

Можешь нюхать её, как свои духи,
можешь пить её, добрый Боже…
Но сначала в ней убийц утопи.
А потом равнодушных – тоже.

В тот день

Как и многие другие, Натан Альтерман обвинял в преступлении всю Германию, не делая при этом исключений ни для кого: «потому что в каждом немецком доме сидит палач». Забегая вперёд, отмечу, что эту позицию он сохранил на долгие годы, последовательно выступая против таких контактов с Германией, которые можно было бы истолковать как простые человеческие взаимоотношения, как признание немцев нормальными людьми. Для Альтермана они навсегда остались преступниками, человеческим отребьем. Это его мнение резко расходилось с официальной позицией Бен-Гуриона и партии МАПАЙ. Особенно сильными были разногласия, касавшиеся характера первых прямых немецко-израильских переговоров (1951-52), последующих решений о репарациях, дипломатических отношениях и торговле оружием, роли Германии в процессе над Эйхманом (1961-62) и даже атмосферы первой встречи между Бен-Гурионом и Конрадом Аденауэром (Нью-Йорк, 1960).

Соглашаясь на установление формальных контактов, Альтерман вместе с тем требовал начисто исключить из них «человеческий» элемент: по его мнению, вынужденное общение с немцами возможно лишь при условии отношения к ним как к роботам, бездушным автоматам. Германские репарации он воспринимал именно в таком прагматическом ключе: как законную компенсацию за разграбленное еврейское имущество, но ни в коей мере не как «плату за прощение». Поэтому содержавшиеся в заявлениях Бен-Гуриона слова о «другой Германии», о том, что «Германия Аденауэра – это не Германия Гитлера», и «Аденауэр ни в чём не виноват», воспринимались Альтерманом (и многими другими израильтянами) крайне болезненно. Яростной была и дискуссия с левыми сталинистскими партиями, которые, требуя разорвать всякие связи с Западной Германией, в то же время не считали зазорным контактировать с Германией Восточной.

В тот день, когда будет Суд, непохожий на все суды,
Страна под названьем Германия переполнится плеском воды.

Миллионы убийц, в предчувствии адских мук,
Побегут отмывать кровищу со своих заскорузлых рук.

Будут мылить, тереть и усердно скоблить ладонь,
И от страха потеть, и свою ненавидеть вонь.

Папа с мамой возьмут кувшин и польют сынку –
Палачу, садисту, насильнику, мяснику.

Будут с рук капать капли, капля капли святей –
В каждой капле жизнь – отцов, матерей, детей.

Будет в каждом немецком доме капели плач,
Потому что в каждом немецком доме сидит палач.

Здесь живёт писака – плотник духовных скреп,
Что нацистским бонзам руки лизал за хлеб.

А вот здесь – рабочий, классово-близкий друг.
Выходил под знаменем – красным, в центре – паук.

По соседству – химик, физик, стеклянный глаз.
Он создал пулемёт, эшафот, крематорий, газ.

Рядом скромный бюргер с сонмом детей, внучат,
Просто ждал – когда же награбленное вручат…

Будут в каждом доме руки мыть и тереть,
И дрожать от страха, и смертным потом потеть.

И услышав это, всполошится сосед-нейтрал,
Что ворота запер, и ключ подальше убрал.

Встрепенётся политик в своей кабинетной тиши –
Тот, кто вёл торговлю, когда надо было тушить.

И от малой конторки клерка до ватиканских вершин
Будет литься вода из кранов, будет звенеть кувшин.

Потому что в такие моменты не приходится выбирать:
Чем целую вечность мучиться, лучше вовсе кожу содрать…

А потом весь мир зарыдает, проклиная свой прошлый грех,
Потому что воды не хватит. Ни за что не хватит на всех.

Детская коляска

В первых числах февраля 1944 года в порт Хайфы прибыл приписанный к Лиссабону трансатлантический лайнер «Ньясса». На его борту находилось 737 еврейских беженцев из Испании, Португалии и Испанского Марокко (Танжер). Большей частью это были западноевропейские евреи, содержавшиеся до того в испанских лагерях для перемещённых лиц после бегства из нацистской Франции. Рейс был организован американским Джойнтом по соглашению с Франсиско Франко и с Британией, которая выписала иммиграционные сертификаты на всех пассажиров; в октябре тем же путём проследовало другое португальское судно («Гвинея», отплывшая из Кадиса). Во время Второй мировой войны португальские пассажирские лайнеры беспрепятственно ходили из Лиссабона в Нью-Йорк, Балтимор, Филадельфию и страны Латинской Америки.

Оба судна, таким образом, совершенно легально привезли пассажиров в рамках 1500 сертификатов, которые ежемесячно выписывались британскими властями. Возможно, поэтому о визите этих лайнеров написано относительно мало: традиционная израильская историография отдаёт явное предпочтение описаниям нелегальных рейсов маапилим. Причина тому проста: тогдашнее руководство Еврейского агентства во главе с Бен-Гурионом придерживалось тактики принципиального отказа от сотрудничества с британцами в области иммиграционной политики, закреплённой в печально известной «Белой книге» 1939 года. При этом установленная англичанами квота (15 тысяч иммигрантов ежегодно в течение пяти лет) была сравнительно щедрой, ибо реальные темпы алии в довоенное пятилетие составляли примерно 21 тысячу в год. С поправкой на военное время и крайне опасные условия судоходства превышение квоты «Белой Книги» выглядело практически невыполнимой задачей.

В принципе, можно понять благие намерения Бен-Гуриона: он использовал проблему алии в качестве инструмента для достижения главной цели – создания еврейского государства. Однако позднее, после открытия британских архивов, стало ясно, что этот рычаг давления не сыграл особой роли в итоговом решении Великобритании – не продлевать мандат. Верней всего будет сказать, что заинтересованность Британской империи в Эрец-Исраэль, изначально определявшаяся необходимостью контролировать Суэцкий канал, то есть морскую дорогу в Индию, начисто пропала после потери Британской Индии в 1947 году. Англичане ушли из Страны главным образом из-за этого. Поэтому сейчас, оценивая события задним числом, я не могу отделаться от мысли, что тактика партии МАПАЙ и Бен-Гуриона неоправданно создавала серьёзные дополнительные трудности в и без того нелёгком деле спасения европейских евреев. Сомнительно полезная в стратегическом отношении, она была ещё более сомнительной в моральном плане.

Как бы то ни было, прибытие океанского лайнера с евреями, чудом спасшимися из огненной европейской топки, стало крупным событием для ишува. Газеты напечатали пространные репортажи. Корреспондент «Ѓа-Арец» упомянул в своей заметке детскую коляску, которая была привязана в числе прочего скарба к крыше одного из автобусов, вёзших репатриантов из Хайфского порта к новой жизни в сионистском отечестве.

Заметка попалась на глаза Альтерману, и детская коляска стала темой стихотворения, которое было опубликовано в «Седьмой колонке» спустя несколько дней.

Их прославят в стихах и учёных трудах,
Снимут фильмы, и школьник заучит урок
Об узлах, чемоданах, вагонах, судах,
О ночевках в кюветах военных дорог.

Вот и беженец этот, как частный пример,
Мог бы вам рассказать о подобных вещах,
Если б он говорить хоть немного умел,
Если б соска ему не мешала вещать.

Но и он, и сестрёнка, и брат-грамотей
Твёрдо знают и помнят: задача трудна –
В этой детской коляске, меж бомб и смертей
Пересечь континент, где пылает война.

В этом транспортном средстве колёса без шин,
В нём не крутится вал, и мотор не ревёт.
Но коляску мощней самых мощных машин,
Материнские руки толкают вперёд.

Этот двигатель вечен, его не страшит
Ни ограда, ни яма, ни дикий репей,
Ни сырая долина, ни пики вершин
Пиренейских, альпийских, карпатских цепей.

Он стремится к спасенью сквозь пушечный гром,
Он не ждёт от комиссий принятия мер,
Перед этой коляской склонятся потом
Генерал и министр, король и премьер.

Эти детские танки, прошедшие ад,
Безопасным границам безмолвный укор…
Да хранит вас Господь от угроз и утрат,
От чиновничьих дрязг и разбойничьих нор!

Вас поставят в музеях средь старых картин
И придут экскурсанты нестройной гурьбой
Подивиться на танк, что остался один,
Но не сдался, а принял и выиграл бой.

Письмо Менахема-Мендла

Героями этого стихотворения являются не реальные люди во плоти и крови, а литературные персонажи рассказов и повестей Шолом-Алейхема – классика еврейской литературы на языке идиш. Это и Менахем-Мендл, и его жена Шейна-Шендл, и мальчик Мотл, и Тевье-молочник, и скрипач Стемпеню, и невинный шалун Топале Тутуриту… Почему Альтерман вспомнил о них именно в тот момент? Наверно, потому, что как раз на эту неделю пришёлся день рождения Шолом-Алейхема. Подобный приём совмещения двух реальностей – литературной и наблюдаемой – принято относить к числу новейших постмодернистских находок, так что Альтерман в очередной раз демонстрирует здесь свою немеркнущую актуальность.

Написанное уже под конец войны стихотворение с печальной точностью предсказывает то, что прояснится лишь двумя-тремя десятилетиями позже. В расстрельные рвы легли не только читатели «Повести в письмах» – письмах, которые писал Менахем-Мендл из Одессы своей жене Шейне-Шендл в Касриловку. Печальная судьба постигла и самих Менахема-Мендла и Шейну-Шендл: теперь их мало кто помнит. Ведь только для красного словца сказано, что рукописи не горят. В крематориях горят и рукописи, и книги, и собрания сочинений, и целые пласты человеческой культуры…

Шейна-Шендл моя, сквозь ночь и пургу,
как луна из облачной тени,
Шейна-Шендл, мечтой в помутнённом мозгу
ты коснёшься моих видений.

Моя шляпа заломлена для куражу,
лапсердак ветрами иссечен.
Так я в жизни ходил, так я в смерти лежу –
говорят, что мой образ вечен.

Шейна-Шендл, вокруг только снег и гроза,
и все судьбы печально схожи.
Тевье умер, и Мотл, и Пейсах-хазан.
Дядю Пиню ты помнишь?
Тоже.

И скрипач наш Сте́мпеню, бос и мал,
но красив красотою прежней.
И поёт ему скрипка немой хорал
в омертвелой пустыне снежной.

Здесь же Топале лёг, всем проказникам брат,
пацанёнок из детской песни…
Если правда, что слёзы и смех не горят,
то, наверно, и он воскреснет.

Нас вели в той ночи, словно скот на убой.
Шейна-Шендл моя, мы стояли
рядом с теми, кому мы дарили с тобой
радость счастья и радость печали.

Ты почистила старенький мой лапсердак,
повязала платок весенний.
Но никто не смеялся.
Смотрели так,
будто ждали от нас спасенья.

Ночь была от пожаров светла, и я
стал писать завещанье быстро.
На клочке простом, Шейна-Шендл моя, –
лишь о самом большом и чистом.

Лишь о том, как я счастлив тому, что ты
мне была женой и удачей.
Мы играли комедию вечной мечты,
но закончилось всё иначе.

Мы шутили о смерти со сцен и страниц –
о нестрашной, домашней, спящей.
Но она пришла – в миллион десниц,
в миллион кулаков разящих.

Кто же думал – под скрипочку и под смех –
что пожрёт нас адское пламя,
что актёры и зрители наших потех
лягут в красный снег рядом с нами.

Ну а мы, люди снов и тяжёлых вериг,
слёз и песен во тьме изгнанья –
мы мертвы – персонажи спектаклей, книг,
дети радости и страданья.

Шейна-Шендл, сквозь бури протяжный вой,
сквозь круги рычащего ада,
Шейна-Шендл, склонись над моей головой,
как незрячих очей отрада.

Монолог Европы 1945 года

Что поражает в газетных текстах Натана Альтермана, так это их все-временность (или вне-временность?), мало совместимая, на первый взгляд, с актуальными темами. Текст из «Седьмой колонки», перевод которого публикуется ниже, пугающе современен и сейчас, спустя 70 лет после написания. Да и в будущем, боюсь, его актуальность будет лишь нарастать. Это первое, что следует сказать.

А второе: поразительна точность понимания событий, которую демонстрирует автор. Ведь в 1945 году вся ответственность за Катастрофу была возложена исключительно на немцев. Они и только они были объявлены злодеями, а все прочие – жертвами, если не героями-союзниками. Грохот пушек сменился грохотом лжи. Но Альтерман безошибочно нащупал под внешней канвой событий их истинную суть. В «Монологе Европы 1945 года» ни немцы, ни Германия не упоминаются вовсе. Не потому, что на них нет вины – а потому, что их вклад представлял собой всего лишь часть (хотя и весомую) широких общеевропейских усилий.

Никогда, никогда, еврей,
Не оставлю я твой народ.
За оградами лагерей
Буду ждать тебя у ворот.

Ты остался в живых, еврей.
Но не радуйся жизни, враг.
Красен хлеб мой кровью твоей,
Без неё мне теперь никак.

Мне шесть лет дозволял судья
Жрать тебя на глазах у всех.
Жрал бельгиец, и жрал мадьяр,
И француз, и поляк, и чех.

Берегись городов, еврей,
Там раскинулась улиц сеть,
Там стоят ряды фонарей,
На которых тебе висеть.

Не ходи мостом через Прут,
Через Вислу, Дунай, Маас,
Ты ведь плыл там – распухший труп…
Ах, вернуть бы те дни сейчас!

Но на площади – верь, не верь –
Цел ещё эшафот с тех пор.
Отворишь ненароком дверь –
На пороге – я и топор.

Ты свободен теперь опять,
Защищён законами. Что ж…
Не ложись только, парень, спать –
Ведь проснёшься – у горла нож.

Ты теперь отрастил живот,
Вспоминаешь, грозишь судом:
Мол, верните мне мой завод,
Деньги, землю, работу, дом…

Что ж, грозись. Но прими совет:
Убегай, пока цел, родной.
Даже если дороги нет –
Лучше сдохнуть, чем жить со мной.

Последняя милость

В последние годы в Сети можно встретить фотографии военного и послевоенного времени, на которых запечатлены граждане оккупированной Германии в ходе весьма неприятного занятия. Как известно, союзники заставили немцев извлекать из лагерных трупных сараев и расстрельных рвов полуразложившиеся тела умерщвлённых евреев, дабы похоронить их останки в братских могилах. Думаю, многим попадались на глаза эти снимки – достопочтенные фрау в шляпках и цивильных пальто, а также солидные пожилые герры в костюмах, отвернув сморщенные от нестерпимой вони носы, тащат на носилках то, что и язык описать не поворачивается. А на фоне – американский солдат с автоматом, полураскопанный ров, торчащие из рыхлой земли руки со скрюченными пальцами, неестественно вывернутые ноги, черепа со спутанными колтунами волос.

Как правило, публикация подобных фотографий на форумах и в блогах вызывает самые разнообразные отклики – от «так им и надо, сволочам» до «ну а гражданские-то чем виноваты». Помимо судьбы фрау и герров, обсуждается также и роль американца с автоматом. Но ни разу никто не попытался представить, что подумали бы об этом те, чьи останки лежат на носилках. Оказывается, этот вопрос совсем не столь риторический, каким мог бы показаться на первый взгляд.

Натан Альтерман, вместе с прочими жителями Эрец-Исраэль, узнал о вышеописанных показательно-наказательных захоронениях из краткого газетного сообщения и сразу откликнулся на него стихотворением в «Седьмой колонке» от 27 апреля 1945 года, то есть всего за три дня до самоубийства Гитлера. «И стащил бы немца в могилу…» Вот такое любопытное совпадение…

Он меня кулаком по лицу хлестал,
Рвал мне спину кнутом разящим.
А мой сын в пыли перед ним лежал
Под его сапогом блестящим.

Он был немцем, властителем всей земли,
Убивал нас, мольбам не внемля.
А теперь его сапоги в пыли:
Немец выгнан зарыть нас в землю.

Встань, мой мальчик! Убийцы твой труп несут,
С отвращеньем борясь и страхом.
Немцу кару назначил союзный суд –
С нашим мёртвым возиться прахом.

Встань, скажи им, издавшим такой приказ,
Что и в смерти нет хуже муки:
Как на свалку падаль, волочат нас
Сволочей поганые руки.

Лучше сразу по ветру мой прах развей,
Кинь собакам, пусти на мыло,
Но не им – добрякам немецких кровей,
Что свой долг отдают постылый.

Этот долг всё равно не отдать, не вернуть –
Мне от них ничего не надо.
Так зачем осквернять мой последний путь
Этим гнусным трефным парадом?

Лишь одно я знаю: когда б Господь
Мне вернул на мгновенье силу,
Я вонзил бы ногти в живую плоть
И стащил бы немца в могилу.

Метаморфозы

Многие газетные тексты Альтермана носят ярко выраженный сатирический характер. Примером тому служит это стихотворение, написанное по следам заметки в газете, где рассказывалось о проблеме, с которой столкнулся зоосад одного из крупных европейских городов после отступления немцев. «С приходом в город войск союзников, – писала газета, – дирекция местного зоосада раздумывает, как поступить с содержащейся там обезьяной, которую в своё время обучили изображать нацистское приветствие».

Эта горькая новость – не абы-кабы.
Эта новость – трагедь обезьяньей судьбы.

Жил да был обезьян. Ел, чесался и прыгал.
И однажды, устав от обычных затей,
он кидать научился нацистскую зигу,
по сигналу начальства, по просьбе детей.

Чуть заслышав «зиг хайль!», тут же вскакивал, бодрый,
подбегал вперевалку к портрету вождя
и, воздевши конечность, с серьёзною мордой,
зиговал неустанно, себя не щадя.
И за это в финале всеобщей потехи
получал обезьян наградные орехи.

Все тогда зиговали чумному параду,
и поди разбери в том угарном дыму:
обезьян подражал человечьему стаду,
или стадо людей подражало ему?

Но меняется время, меняются веры –
отовсюду убрали усатый портрет.
Только наш обезьян в зоосадном вольере
одиноко зигует… – а зрителей нет.

А ведь только вчера по велению долга
бурно хлопал ему человеческий круг…
И грустит обезьян: он учился так долго,
ну а люди так быстро сменили свой трюк!
И теперь нет ни круга, ни даже кружка…
И гудит, и болит обезьянья башка.

Что ж, хвататься за голову принято даже:
нынче многие делают это, дивясь,
как народ превозносит в удвоенном раже
тех, кого лишь недавно затаптывал в грязь.

Плачет бедный: «Не выучить новые трюки –
видно, есть в обезьяньей природе изъян…»
Что поделаешь, гибкости нашей науки
не достигнет вовек никакой обезьян.

А снаружи – фанфары, цветы и портреты,
и глядит победитель, красив и усат…
И, похоже, в печальной трагедии этой
был замешан, увы, не один зоосад.

II. Дорога в море – баллады маапилим

Последний сертификат

Это горькое сатирическое стихотворение, опубликованное незадолго до окончания войны, хорошо иллюстрирует отношение тогдашнего ишува к решению Британии продолжить политику «Белой книги» 1939 года, которая устанавливала квоты на еврейскую иммиграцию в Эрец-Исраэль. Продолжить – как будто не было ни войны, ни Катастрофы, как будто западноевропейские лагеря для перемещённых лиц не были заполнены в то время десятками тысяч чудом уцелевших евреев – недавних узников нацистских концлагерей, оставшихся без дома, без имущества, без гражданства. Поразительно, но и в этой ситуации Британская империя упорно отказывалась предоставлять евреям право на свободную иммиграцию, открывая ворота лишь счастливым обладателям специальных документов, именуемых сертификатами. Последняя строчка – «но без тебя теперь прибудет» – отражает стратегию руководства ишува, которое, отказавшись от сотрудничества с британскими властями в этом вопросе, избрало путь нелегальной алии.

Ѓаапала (нелегальная алия) возобновилась с окончанием войны, когда судоходство стало безопасным, и продолжалась нарастающими темпами вплоть до провозглашения независимости в мае 1948 года. Стихотворение «Последний сертификат» служит своеобразным литературным введением в этот период. Оно было опубликовано в «Седьмой колонке» в разгар споров между Сохнутом и британским правительством в связи с окончанием срока действия «Белой Книги» (именно поэтому сертификат «последний»). В тот момент многие ещё надеялись на изменение политики Великобритании в отношении Эрец-Исраэль. Особые надежды возлагались на лейбористов – представителей социалистической партии, идеологически близкой движениям, преобладающим в то время в руководстве ишува.

Лейбористы в самом деле победили на выборах в Великобритании, но, к горькому разочарованию социалистов, правительство, сформированное Клементом Эттли в июле 1945-го, заняло ещё более непримиримую позицию в отношении ишува и еврейской алии. Такого никто не ожидал, ведь ранее Эттли неоднократно высказывался в пользу сионистов и выступал против политики «Белой Книги». В ответ уже в августе к берегам Страны прорвались 9 кораблей с 1032 нелегальными репатриантами (маапилим) на борту; тогда же было сформировано объединённое военное руководство Хаганы, Эцеля и Лехи, получившее название «Движение еврейского сопротивления» и ознаменовавшее переход ишува к вооружённой борьбе за независимость.

Один! Один сертификат
остался в лондонской конторе!
Почтим его под гром кантат,
не проливая слёзы горя.

Мы скажем: прочь гони печаль!
Чего стыдишься ты, ей-богу?
Ведь ты не ксива – ты мораль,
ты памятник, каких немного!

Печатью важною клеймён,
с гербом вестминстерской Фемиды,
ты будешь символом времён,
как Колизей и пирамиды.

Тебя учёные мужи
внесут прилежно в картотеку,
для изученья – как ножи
эпохи каменного века.

Свидетель чести, доброты,
и справедливости похвальной,
двадцатый век прославишь ты
во тьме истории печальной.

Расскажешь, как народ беды
искал спасенья в консулатах
и как толкал его под дых
чернильный палец бюрократа.

И как в бесстыдной простоте
кричал араб, тряся Кораном,
что тесно жить ему в черте
от Касабланки до Ирана,

от Чада до приморских скал,
от гор турецких до Залива!..
А мир смотрел, а мир икал
и соглашался торопливо.

В реестре взлётов и утрат,
книг и полотен, звёзд и терний,
ты, наш простой сертификат,
любых шедевров беспримерней!

Ты, скромный, чести не просил,
но золотой достоин рамы –
автопортрет гуманных сил
прогресса, мира и ислама!

Автопортрет повесят в зал,
и на него дивиться будет
тот, кто прибыть с тобой мечтал,
но без тебя теперь прибудет.

Дорога в море

Это стихотворение Альтерман не предназначал для газеты, опубликовав его в более серьёзном издании – литературном «Альманахе союза журналистов» за 1947 год. Однако, впоследствии автор сам включил его в книжный вариант «Седьмой колонки», причём именно в раздел, посвящённый маапилим. Тем не менее нельзя не отметить более обобщённый его характер по сравнению с другими газетными текстами. Судя по всему, Альтерман видел в нелегальной иммиграции не только политический и национальный аспект борьбы народа Израиля за независимость и право жить на своей земле, но и глубокий экзистенциальный смысл – героику индивидуального человеческого усилия.

Уходя от погони, с борта корабля
ты нырнула – одна против многих.
Но враждебное море, воронкой юля,
цепью якорной спутало ноги.

Ты рванулась, и цепи сорвала, и вновь
поплыла наудачу, без смысла.
Море гривой взмахнуло, и гроздь жерновов
на плечах твоих узких повисла.

Ты стряхнула и это. Ты рвалась на свет,
на восток, где заря заблестела.
Море, хмыкнув, достало свинцовый корсет,
чтоб сковать твоё лёгкое тело.

Ты плыла и в свинце. И тогда, чтоб верней
истощить твою волю и силы,
море дало тебе берег скал и камней,
неприступный, высокий, унылый.

Ты взмолилась: «Пожалуйста, сделай мне мост –
я так долго плыла и устала!..»
Море с рёвом швырнуло тебя на утёс,
и, ликуя, оскалило скалы.

Но ты вышла на сушу из этой резни –
чуть живая, изранена в клочья…
И угрюмое море шепнуло: «Взгляни –
ты построила мост этой ночью».

Земля Бирии

Это стихотворение попало в главу, посвящённую маапилим, по одной-единственной причине: тематически и интонационно оно составляет пару предыдущему («Дорога в море») и было опубликовано вместе с ним. Там – девушка, здесь – юноша. Там преодоление враждебной стихии – моря, здесь слияние с родной стихией – землёй. Но и тут, и там проявляется героизм, максимальное индивидуальное усилие.

Когда-то история борьбы за Бирию была предметом всенародной гордости: её изучали в школах, о ней рассказывали у костра вожатые-инструкторы детских и молодёжных организаций, в её честь совершались ежегодные массовые экскурсии и походы в канун праздника Пурим. Была – пока апологеты постсионизма и еврейские носители арабского нарратива не оболгали и не испортили всё, до чего смогли дотянуться. Так уж получилось, что в Израиле с некоторых пор пафос защиты своей земли не только вышел из моды, но даже стал казаться не совсем приличным.

Печально известная «Белая книга» 1939 года не только установила ограничения на алию, но и ввела так называемый «Земельный закон» (Land Transfer Regulations, 1940), который фактически представлял собой запрет на покупку евреями земли в Галилее, Иудее, Газе и Северном Негеве. Неясно, для чего было вводить запрет, если учесть, что к тому времени евреям уже принадлежали значительные территории в этих районах, приобретённые в конце XIX – начале XX вв. компаниями барона Ротшильда. Земли Ротшильда в Эрец-Исраэль большей частью пустовали, но их юридический статус оставлял евреям законную возможность селиться в этих местах. Поэтому власти мандата не могли ничего поделать, когда, в ответ на «Земельный закон», евреи приступили к демонстративной реализации этой возможности – преимущественно на севере, в Галилее.

По сути, это были не полноценные поселения, для которых у тогдашнего ишува попросту не хватало людей и средств, а небольшие форпосты с десятком-другим парней из Пальмаха. Помимо чисто символического, эти опорные пункты имели и реальное практическое значение, являясь промежуточными станциями на сухопутном маршруте нелегальной алии. Начиная с августа 1944 года было создано сразу несколько таких изолированных поселений (Бейт-Кешет, Рамот Нафтали, Амиад, Мисгав Ам и др.) в районе, плотно заселённом арабами. Одним из таких форпостов и была Бирия.

Вообще-то, первые упоминания этого еврейского городка, расположенного к северу от Цфата, встречаются уже в Мишне и Талмуде. В середине XVI века здесь проживал знаменитый раввин Йосеф Каро, автор книги «Шулхан Арух». Позже место пришло в полное запустение, и в виде пустоши было выкуплено бароном Ротшильдом в 1895 году. Первая попытка возродить Бирию была предпринята лишь в 1922 году, но закончилась неудачей из-за активного сопротивления арабских соседей, которые составляли в округе подавляющее большинство (Цфат был в те годы преимущественно арабским). В январе 1945 года в эти края была направлена молодёжь из религиозных отрядов Пальмаха – это и стало второй, более удачной попыткой.

Впрочем, в ту зиму речь не шла о сельскохозяйственном труде (если не считать таковым лесопосадки в рамках деятельности Еврейского национального фонда): вместо обработки земли пальмахники возводили стены военного укрепления, способного отразить нападения арабских соседей. Помимо этого, молодёжь занималась интенсивной военной подготовкой. Одной из тактических задач ребят из Бирии была защита еврейского населения близлежащего Цфата от погромов. Кроме того, форпост использовался как перевалочная база для нелегальной алии. Репатриантов переправляли пешими караванами из Сирии в долину Хула, а оттуда – в Бирию, где они проводили несколько дней, привыкая к новым обычаям. Их обучали азам иврита, чтобы новички хоть чуть-чуть стали похожи на местных. Затем новоиспечённые граждане Эрец-Исраэль отправлялись в следующий пункт назначения – Хайфу.

В конце февраля 1946 года отряд Пальмаха атаковал базу Арабского легиона на горе Кенаан (к северо-западу от Цфата). Атака должна была стать символическим ответом на акты арабского бандитизма, а потому представляла собой беспорядочный обстрел без попытки захватить базу: немного постреляли и скрылись. Но британские власти решили преподать нападавшим хороший урок. Розыскные собаки, взяв след, привели англичан прямиком к Бирии. 28 февраля власти провели тщательный обыск и обнаружили потайные склады оружия. 24 обитателя форпоста были арестованы и препровождены в тюрьму. Не прошло и недели, как британцы объявили Бирию военной зоной – вплоть до особого распоряжения, что означало фактическое изгнание оттуда всех поселенцев, а не просто арест тех, кто был замешан в борьбе против мандата. В посёлке разместили военную часть, на дорогах выставили блокпосты; захват Бирии сопровождался уничтожением посевов и вырубкой лесонасаждений.

Первая в истории конфискация британцами законных еврейских земель вызвала сильнейшую волну возмущения во всём ишуве. С точки зрения руководства Еврейского агентства, этот случай был прецедентом, пробным камнем в общем процессе борьбы за независимость. Уступить без боя в этой ситуации значило смириться с дальнейшими конфискациями. Надежд на успех в вооружённом противостоянии с регулярной британской армией практически не имелось, поэтому выбор был сделан в пользу массового мирного протеста. В Хайфе, Тель-Авиве и Иерусалиме прошли всеобщие забастовки и митинги. Но главная акция была намечена на середину марта – под прикрытием ежегодного молодёжного похода на Тель-Хай, который традиционно проводился тогда в канун праздника Пурим (во время поста Эстер) в ознаменование годовщины героической гибели Йосефа Трумпельдора и его товарищей в 1920 году.

В ночь с 13 на 14 марта несколько тысяч молодых людей, съехавшихся со всей Страны, пешими колоннами двинулись в сторону Бирии. С собой они несли палатки, провизию, доски и рабочие инструменты. Прибыв на место с первыми лучами солнца, они, под изумлёнными взглядами застигнутых врасплох англичан, немедленно принялись разбивать площадку для нового поселения – Бирия-Бет. Над одной из палаток взвился бело-голубой флаг со звездой Давида. Власти поначалу бездействовали, но к вечеру, когда на месте остались лишь полторы сотни поселенцев, к Бирии-Бет были стянуты крупные армейские части в сопровождении броневиков. После того, как евреи отказались добровольно покинуть территорию, их силой (сопротивление оказывалось только пассивное) погрузили на военные грузовики и отправили в Тверию. Свежезасеянные участки были вытоптаны, саженцы выкорчеваны.

В ту же ночь Хагана организовала новый поход. Из числа участников предыдущего марша в Рош-Пине и Цфате ещё оставалось несколько сотен молодых людей, не успевших разъехаться по домам. На рассвете 15 марта они двумя колоннами снова поднялись на гору. Англичане, полагавшие, что с сопротивлением покончено, и потому оставившие там совсем немного солдат, опять были застигнуты врасплох. На их глазах рядом с Бирией и Бирией-Бет в течение нескольких часов была построена Бирия-Гимель. Следующие два дня прошли под знаком притока новых поселенцев – слава о Бирии уже гремела по всей Стране. Из Цфата молодым людям доставляли провизию и воду. Одновременно в Цфат прибыли представители руководства ишува для переговоров с британцами. В результате бесед власти пошли на попятную, дав разрешение на присутствие 20 поселенцев «с целью сельскохозяйственных посадок». Это известие было воспринято ишувом как победа: еврейская Бирия осталась на карте! А спустя всего несколько месяцев, в июне 1946-го, британские солдаты окончательно покинули гору.

В марше лично участвовал Альтерман, чей близкий друг, Йосеф Авидар, был одним из вожаков и организаторов похода. Невозможно избавиться от ощущения, что этот текст написан в наши дни про «молодёжь холмов» или про тех, кого в августе 2005 года изгоняли из Гуш-Катифа и Северной Самарии.

Он на землю упал, распластавшись на ней,
острым взглядом блеснув, как кинжалом.
И земля, одичавшая россыпь камней,
обняла, обхватила, прижала.

Понагнали солдат из чужого полка –
растащить два прижавшихся тела,
но седая земля своего паренька
отдавать ни за что не хотела.

Он лежал неподвижно, упрямым пластом,
безразличный к словам и насилью,
а земля защищалась шипами кустов,
отбивалась камнями и пылью.

Трижды силой его поднимали с земли.
Трижды вновь опускали обратно.
Будто справиться люди никак не могли
с притяженьем, возросшим стократно.

Трижды парню грозили мечом и числом.
Трижды болью пытали и страхом.
Трижды падал земли каменистый заслон.
Трижды вновь поднимался из праха.

И сказали вокруг: «Мы прошли сквозь войну,
через реки, столицы и храмы,
но нигде не встречали такую страну,
что цеплялась бы так за абрама…»

И когда, отступившись, ушла солдатня,
он не скрыл облегчённого вздоха:
«Хорошо, что они не стреляли в меня,
а иначе бы кончилось плохо».

Усмехнулась земля: «Ошибаешься, сын.
Если б пули твой лоб раздробили,
ты тем более стал бы навеки моим
в материнской утробной могиле».

На дальнем шляхе (Колыбельная)

Это стихотворение написано в форме колыбельной-баллады. Его часто называют гимном маапилим, которые прибывали в Эрец-Исраэль на утлых рыбачьих суденышках, приобретённых специально для этой цели (часто старые посудины просто сажались на мель в максимальной близости от берега).

Но смысл «Колыбельной» намного глубже. Символика стихотворения относится не столько к конкретному периоду нелегальной алии, сколько к выходу из галута вообще. Ведь образ дерева на обочине большой дороги олицетворяет не что иное, как изгнание. Народ приучился находить в нём и тень, и отдохновение, и крохи радости. Почти всегда мучительное и бесплодное, изгнание было с нами и в дни молитвы, и в дни избиений. И вот теперь оно превратилось в мачту суденышка, пробивающегося сквозь ночное море к дому, к своей Земле. Но эта мачта по-прежнему хранит память о галуте – о дедах и отцах, о молитвах и погромах. Иными словами, мы продолжаем нести своё изгнание с собой – даже когда на нём закреплён парус, надутый попутным ветром свободы.

Спи, мальчик, спи. Кренится ял.
Играют с ветром волны.
На дальнем шляхе дуб стоял
среди равнины вольной.

На дальнем шляхе дуб стоял –
почти без листьев ветки.
Спи, милый, спи. Кренится ял,
надёжен парус крепкий.

Под этим деревом, сынок,
твой дед, как прежде – прадед,
любил укрыться от тревог
в молитвенной отраде.

Вставал под ним, поворотясь
к ерусалимским кущам,
и слёзы проливал, молясь
вдвоём со Всемогущим.

Об этом мы споём с тобой,
когда пройдёт ненастье.
Спи, мальчик, спи. Шумит прибой,
скрипят тугие снасти.

Спи, милый, спи. Кренится ял,
и ливень льёт холодный.
На дальнем шляхе дуб стоял
суровый и бесплодный.

К нему однажды твой отец
привязан был безвинно,
чтоб сверху видеть мог Творец,
как убивают сына.

И был от крови красен кнут,
и был остёр как бритва.
Не помогли ни Божий суд,
ни дедова молитва.

Он сполз на землю и лежал,
лицом к Ерусалиму…
Спи, мальчик, спи. Кренится ял,
и даль неодолима.

Попутный ветер свеж и груб,
чернеет берег мрачный.
Спи, милый. Срублен старый дуб –
теперь он служит мачтой.

Он здесь на ялике теперь
стальным кольцом охвачен –
свидетель всех былых потерь
и всей былой удачи.

То скрипнет, то сорвётся в вой,
то плачет, то хохочет –
он как смычок, он как гобой
в морском оркестре ночи.

Он помнит кровь, и боль, и гарь
погибших поколений –
отцовской горести алтарь,
столп дедовских молений.

На дальнем шляхе дуб стоял.
И нет ему изводу…
Спи, мальчик, спи. Кренится ял,
бортом черпает воду.

Народ и его посланник

Трагедия судна «Эксодус» (в Эрец-Исраэль это судно называлось «Исход из Европы 5707 года»), произошедшая в 1947 году, стала широко известна благодаря книге Леона Юриса (1958), фильму с участием Пола Ньюмана (1960) и множеству публикаций. Судно отплыло из Франции 11 июля 1947 года с 4,554 нелегальными еврейскими иммигрантами на борту и неделю спустя прибыло к берегам Эрец-Исраэль. Там его уже поджидали британцы. После кратковременной осады они захватили «Эксодус» и тут же пересадили пассажиров на три других корабля, дабы немедленно вернуть их в исходный пункт плавания, то есть во Францию.

Однако коса нашла на камень. По прибытии «кораблей изгнания» в территориальные воды Франции, тамошние власти заявили, что готовы принять у себя лишь тех, кто выразит добровольное согласие сойти на берег. По решению Еврейского агентства, которое с начала до конца руководило всем предприятием, пассажиры наотрез отказались выполнить приказ англичан (исключение составили лишь тяжелобольные). Поэтому, безрезультатно простояв на французском рейде около трёх с половиной недель, корабли с высылаемыми «нелегалами» направились в Гамбург (в британскую зону оккупации), где евреи были силой ссажены на берег (8-9 сентября) и помещены в лагеря беженцев. В книге и фильме всё кончается оглушительной победой добра, что, само собой, имеет мало общего с печальной действительностью.

Стихотворение Альтермана посвящено небольшому эпизоду этой эпопеи, а точнее, одному из её непосредственных участников: мальчику, который родился на «корабле изгнания» во время вышеупомянутого ожидания на рейде Порт-де-Бука (близ Марселя). Следуя указаниям руководителей, роженица отказалась сойти на берег, и ребёнок умер несколько недель спустя, уже в Бискайском заливе. Его похоронили в море, в жестяной коробке.

В своём стихотворении Альтерман отказывается винить в смерти ребёнка британские власти, но это странно лишь на первый взгляд. Выше уже отмечалось, что руководство ишува видело в нелегальной алие прежде всего пропагандистский инструмент, средство давления на Британию и на мировое общественное мнение. Сотрудничество с политикой «Белой книги» и любые переговоры по квотам Бен-Гурион считал несовместимыми с требованием независимости. Он был согласен лишь на полную свободу иммиграции, не меньше.

Пропагандистский эффект страданий (а тем более – смертей) европейских евреев, чудом уцелевших во время Катастрофы, представлял собой бесценное оружие в борьбе за государство Израиль. В итоге, бывшие узники концлагерей оказались невольными солдатами Войны за независимость, причём, задолго до её начала. Почему невольными? Потому что, возможно, они предпочли бы более простой (то есть легальный) путь в Эрец-Исраэль – если не для мужчин, то хотя бы для женщин и детей. Но в том-то и дело, что их никто не спрашивал…

Сейчас такая политика Еврейского агентства кажется сомнительной с моральной точки зрения. Возможно, тогда, сразу после ужасов Второй мировой войны, она воспринималась иначе. Может и так – но только не для Натана Альтермана. Утешает лишь, что автор этого стихотворения не дожил до современных протестных палаток на бульваре Ротшильда, где внуки тех самых послевоенных репатриантов грозятся эмигрировать в Берлин из-за высоких израильских цен на творог и дороговизны квартир с видом на море. На то самое море, куда не так ещё давно была опущена жестянка из-под галет с маленьким свертком внутри.

Среди наших безмерных потерь и побед
будет славой и он осиян:
тот, кто в ржавой жестянке, в пелёнку одет,
был опущен за борт в океан.

Он не стал воплощеньем британской вины –
эта правда совсем не проста:
ведь толкнули ребёнка в горнило войны
наши руки и наша мечта.

Мы с тобой повторяли: «Нельзя уступать!
Наша стойкость – вот наш адмирал!»
Мы с тобой восхваляли несчастную мать,
в час, когда её сын умирал.

Мы с тобой говорили, что те корабли
перевозят не жён и детей,
а свободу и будущность нашей земли –
то, что всякой святыни святей.

Мы с тобой повелели ему, сосунку,
защищать наше знамя и честь.
Он был призван сражаться в едином полку,
хоть умел только плакать и есть.

Трудно слушать об этом и трудно писать,
но теперь приговор нам таков:
этот воин, ушедший в бискайскую гладь,
обязал нас во веки веков.

Обязал нас с тобой, сам не зная того,
вспыхнув в жизни минутным лучом,
быть достойными жертвы невольной его,
не предать, не ослабнуть плечом.

А иначе, взойдя из морской глубины
с той же ржавой жестянкой улик,
он приблизит к окну ожиревшей Страны
свой невинный младенческий лик.

И тогда, ужаснувшись, поймём мы с тобой,
в чём различье меж нами и брошенным в бой,
между нами и вышедшим в бой.

Приглашение на круглый стол в Лондоне

Вот ещё одно полное сарказма стихотворение, которым Натан Альтерман откликнулся на приглашение, посланное Еврейскому агентству из столицы Британской империи. Правительство Его Величества короля Георга VI приглашало делегацию руководства еврейского ишува на заседания круглого стола в Сент-Джеймсском дворце в Лондоне (с участием арабской делегации) по вопросу о будущем Эрец-Исраэль. По горькому опыту предыдущих подобных встреч было заранее ясно, что и этот «стол» не сулит ишуву ничего хорошего из-за непримиримой позиции арабов и антиеврейской политики лейбористского премьера Клемента Эттли и его министра иностранных дел Эрнеста Бевина.

Жил на свете народ, многознаньем богатый,
с философией мудрых интимно знаком,
и нередко его короли и магнаты
приглашали в донжон потрепать языком.

Потому как меж пьянок и звона мечей
полагалось хлебнуть из духовных ключей.

В будний день мудреца прогоняли с порога,
как паршивого пса, как чумную свинью.
Но когда доходило до умного слога,
аж в гостиной сажали его на скамью.

Чтоб потом, в завершенье учёных затей,
Дать бедняге пинка и, возможно, плетей.

В городах, что в окрестности замка, бывало,
бил и жёг мудреца христианский сосед.
С точки зрения князя сие означало,
что партнёр недоступен пока для бесед.

Но едва лишь наступит погрому конец –
глядь – опять уцелевших ведут во дворец!

Так и жили. Давно опустели донжоны.
Но припомнилось сразу о прошлой беде
с полученьем призыва британской короны
на беседу в английской культурной среде.

Много помнится нам увлекательных тем –
и иного, что с нами случалось затем.

И поэтому, прежде чем всё-прям-так-бросить
и, как деды когда-то, бежать во дворец,
мы хотели б задать деликатный вопросец –
да простит нас английский король и отец.

О, прости нас, король! И парламент, прости!
Ведь вопросец такой неприличен почти.

Мы покорнейше просим узнать у собранья,
чьи намеренья чисты, а разум остёр:
что назначено нам под конец заседанья –
батоги?.. избиенье?.. погромы?.. костёр?..

Нам не то чтобы страшно – ни боже ты мой!
Нам бы только живыми вернуться домой…

Ответ итальянскому капитану

Как правило, англичане довольно успешно выявляли в море суда и суденышки нелегальных иммигрантов, хотя это и требовало от пограничных катеров и береговой охраны постоянного напряжения сил. Тем не менее, подчас иммигрантам сопутствовала удача. Одна из самых известных таких историй связана с судном «Хана Сенеш». Своё название этот корабль получил по имени героической подпольщицы из Эрец-Исраэль, которая была заброшена англичанами в Европу для диверсионной и разведывательной работы и погибла в застенках венгерского гестапо в ноябре 1944-го.

Спустя год после её смерти к берегам Нагарии подошло судно, названное в её честь, с 252 репатриантами на борту. Этот нелегальный рейс прибыл аккурат в ночь под Рождество, 25 декабря 1945 года, когда британская береговая охрана уже основательно перепилась и могла уследить разве что за стаканом. Итальянская команда во главе с капитаном Ансальдо посадила корабль на мель в нескольких десятках метров от прибрежных камней, и поджидавшие на берегу бойцы Пальмаха перенесли пассажиров на сушу (по некоторым сведениям, два человека при этом погибли).

Ещё до рассвета новоприбывшие, в том числе шесть членов команды, были распределены по окрестным кибуцам. Моряки вернулись домой две недели спустя. По словам очевидцев, Земля обетованная возмутила итальянцев катастрофическим качеством спиртного – беднягам предлагали либо горькую водку, либо сладкое субботнее вино, от которого, как известно, слипаются внутренности даже у привычных ко всему солдат бригады Голани. Эти факты более-менее подтверждены живыми свидетельствами.

Дальнейшее уже относится к области легенд. Рассказывают, что в кибуце Ягур, где поселили команду, был устроен праздник по случаю удачной операции, и якобы капитан судна произнёс прочувствованную речь во славу Страны Израиля, маапилим и доблестных еврейских бойцов. И – снова якобы – при этом присутствовал Натан Альтерман собственной персоной, доставленный в Ягур по личному распоряжению самого Ицхака Саде, командира Пальмаха. И – тут уже последнее «якобы» – под впечатлением этой речи Альтерман сочинил ответ итальянцу, ставший позднее одним из самых известных текстов поэта. По другим сведениям, Альтерман находился на берегу в момент высадки.

Стихотворение было подготовлено к печати тогда же, но въедливая английская цензура задержала публикацию на целых две недели, так что «Ответ…» появился в газете «Давар» с опозданием. Появился, чтобы войти в историю.

В небе бесятся тучи, ревёт ураган.
Дело сделано, мачта им в глотку!
Поднимай, капитан, поскорее стакан,
за свою немудрящую лодку.

Этот путь, капитан, как и ты, безымян,
и у Ллойда отмечен едва ли.
Но на картах истории он осиян
блеском мужества, светом печали.

Этот маленький, бедный, занюханный флот
воспоют и стихи, и романы,
а тебе позавидуют, мой мореход,
всех земель и морей капитаны.

Наших славных парней ты видал, капитан –
да святятся их сильные плечи! – что несли свой народ через ночь и туман
к берегам заповеданной встречи.

Так давай же скорей поднимай, капитан!
За ветра, за опасные галсы!
За твой маленький флот, за прибрежный туман!
И за тех, кто ещё не добрался!

За ребят, обманувших британский корвет,
в темноте, без огней и компаса,
мимо рифов и скал, среди мин и торпед,
протащивших худые баркасы.

День придёт, и в углу своего кабака,
над бутылочкой кьянти балдея,
ты задумчиво сплюнешь ошмёт табака,
улыбнёшься и скажешь: «Старею!

Повидал я немало и выжил, не стух,
но запомнил – о, Санта Мария! – как я вымок тогда, словно глупый петух,
в темноте у камней Нагарии».

Мы ж расскажем тебе, что победа – у нас,
дело сделано, мачта им в глотку!
Дело сделано теми, кто, с морем борясь,
принимали гружёную лодку.

Усмехнёшься: «Конечно, таких не возьмёшь
ни огнём, ни водой, ни эсминцем!»
И такую солёную шутку ввернёшь,
что портовый кабак задымится.

Будет так, а пока – поднимай, капитан!
За ветра, за опасные галсы!
За твой маленький флот, за прибрежный туман!
И за тех, кто ещё не добрался!

III. Песни Войны за независимость

Серебряное блюдо

Ещё одно знаковое стихотворение Натана Альтермана, вошедшее в первую тройку его самых знаменитых газетных текстов (наряду со стихотворениями «Из всех народов» и «Ответ итальянскому капитану»). Оно было опубликовано через три недели после принятия решения ООН о разделе Эрец-Исраэль, а непосредственным поводом к его написанию послужили слова Хаима Вейцмана (председателя Всемирной сионистской организации). Выступая в Атлантик-сити на конгрессе, организованном для сбора средств на борьбу за независимость Эрец-Исраэль, Вейцман, в частности, сказал: «Государство не преподносят народу на серебряном блюде». Эти слова попались на глаза Альтерману в репортаже, напечатанном в газете «Ѓа-Арец» от 15 декабря 1947 года. Дальнейшее, как говорится, история.

Говоря о государстве, Хаим Вейцман, конечно же, заглядывал в будущее. До провозглашения независимости Израиля (14 мая 1948 года) оставалось ещё целых пять месяцев. Пять месяцев – и непрерывные нападения арабских банд, интервенция армий сопредельных государств, многочисленные дипломатические, военные, политические препоны. Но поэт Альтерман, в отличие от политика Вейцмана, уже в середине декабря 1947 года говорил о создании государства Израиль как о свершившемся факте.

Сегодня часто приходится слышать: «Без Давида Бен-Гуриона (Ицхака Саде, Игаля Алона, Моше Шарета, Голды Меир, Моше Даяна и проч.) не было бы Израиля». Другими словами, «серебряное блюдо», на котором история преподнесла народу Страну – это начальники высшего ранга. Но у Натана Альтермана было иное мнение на этот счёт. Вожди вождями, но, при всём уважении к их конторским подвигам, Страну отвоевали, защитили и построили рядовые парни и девушки «из соседних дворов» – парни и девушки, оставшиеся по большей части безымянными.

И затихнет земля, потускнеет светило,
и в туманном мерцании близких небес
те, чьи жизни и судьбы несчастье сплотило,
в ожидании чуда поднимутся с мест.

Встанут люди, и месяц засветится тонкий,
месяц радости горькой, остёр и суров,
и навстречу им выйдут парнишка с девчонкой,
неприметные дети соседних дворов.

Их сердца и ботинки подкованы сталью,
их одежда – в пыли недоступных краёв,
их чумазые лица и руки впитали
глину трудных полей, копоть трудных боёв.

Их усталость безмерна, любовь тороплива,
а надежда и вера не знают конца…
Будет молча стоять это дивное диво –
неподвижно, как памятник павшим бойцам.

И когда подойдут удивлённые люди,
скажет парень, волненье своё не тая:
Кто-то здесь говорил о серебряном блюде?
Мы и есть это блюдо – подружка и я.
Ведь на этих плечах, молода и сильна,
как на блюде истории – наша Страна.

Ополченец

Это горькое стихотворение написано в память тех чудом уцелевших в Катастрофе молодых людей, которые, едва сойдя с борта корабля на землю надежды и завета, были отправлены на фронт Войны за независимость и погибли, не успев ощутить вкуса новой долгожданной жизни.

По современным оценкам, в конце 1948 года недавние новобранцы, прибывшие непосредственно во время войны, составляли около трети личного состава Армии Обороны Израиля. Их называли тогда гахальниками (от аббревиатуры ГАХАЛ – гиюс хуц ла-арец, «мобилизованные из-за границы»). Из примерно 3,5 тысяч погибших в рядах еврейских боевых частей в период Войны за независимость (ещё 2,5 тыс. составили потери среди гражданского населения) более 900 были репатриантами 1945-1948 гг.

Профессор Еврейского университета Авнер Гольцман в своей книге рассказывает весьма типичную историю парня по имени Моше-Яаков Фаркаш, который родился 18 мая 1928 года в маленьком словацком городке. Когда мальчику исполнилось десять лет, этот район был оккупирован венграми, а шестью годами позже, весной 1944-го, в город пришли немцы. Находившееся до этого у власти профашистское правительство адмирала Хорти, хотя и придерживалось антисемитской риторики, на практике обеспечивало евреям Венгрии относительную безопасность, что позволило Моше успешно окончить школу и даже получить рабочую профессию сварщика. Возможно, профессия его и спасла – в отличие от семьи, депортированной в Аушвиц и там погибшей (уцелела только одна из сестёр), парня отправили в трудовой лагерь Маутхаузен. Сразу после освобождения Фаркаш по поручению молодёжной сионистской организации занялся еврейскими сиротами в детских домах Будапешта – это задержало его алию в Эрец-Исраэль на два с половиной года.

Путь в Страну лежал через Италию. Там парень провёл ещё несколько месяцев, вступив в левую сионистскую организацию «Ѓа-Шомер Ѓа-Цаир» и пройдя начальную военную подготовку в лагере Хаганы. И, наконец, 15 мая – буквально в первое утро израильской независимости – Моше сошёл с борта корабля на землю Страны Израиля и… был немедленно послан на фронт. Три дня спустя ему исполнилось двадцать, а ещё через шесть дней, 24 мая 1948 года, Моше-Яаков Фаркаш пал смертью храбрых при штурме Латруна. Сестра, репатриировавшаяся позднее, узнала о гибели брата лишь после своего прибытия в Израиль…

Эта более чем характерная история печальна сама по себе, но отразившее её (и сотни похожих судеб) стихотворение Альтермана любопытно ещё и другой, менее героической стороной. В тексте заметно отчётливое разделение между новоприбывшими и «нами» – уроженцами и старожилами Страны. Альтерман усиленно подчёркивает эту обособленность, и не сказать, что ему это нравится. Напротив, горечь, звучащая в стихотворении, ощущается даже сильнее, чем чувство благодарности и восхищения самоотверженным поступком безымянного ополченца.

При всём уважении к сильным молодым сабрам, воинам и земледельцам, преподнесшим народу Страну на серебряном блюде, Альтерман не мог и не хотел мириться с отрицательными чертами этого нового образа, которые в полной мере проявились в отношении к новоприбывшим «обломкам Катастрофы», галутным евреям, в чьих глазах ещё стояла тень пережитого ужаса. Это отношение, что греха таить, характеризовалось высокомерием, отчуждением, насмешливым неприятием «галутных страданий». Его можно было уподобить презрению здоровенного жлоба к зверски изнасилованной женщине: мол, была бы ты реально крутой, не далась бы. Неслучайно потом дети-сабры дразнили в школе своих сверстников с синими номерами на предплечьях, называя их «мылом». Что ж, возможно, родители этих сирот и впрямь превратились в куски немецкого хозяйственного мыла…

Анализируя с этой точки зрения произведения послевоенной еврейской литературы, профессор Гольцман упоминает популярнейшую в те дни военную пьесу Игаля Мосинзона «В пустынях Негева» (1949), где среди персонажей есть два парня из ГАХАЛа, и они – единственные в пьесе, кто вообще лишён имени, автор обозначает их номерами: «солдат №1» и «солдат №2». Известный поэт Хаим Гури, повествуя о своей службе в рядах бригады Негев, описывает, как «парни из ГАХАЛа» в беседе с ним горько жалуются, что чувствуют себя «иностранным легионом» и «пушечным мясом» и что в устах старожилов само слово ГАХАЛ звучит руганью. Те же мотивы можно найти в текстах Натана Шахама, Иегудит Гендель и других авторов.

Полупрезрительное патерналистское отношение к ГАХАЛу Гольцман обнаруживает даже в романной дилогии Аббы Ковнера, героя виленского подполья и партизанской войны с фашизмом, который, по идее, должен был испытывать к «парням из ГАХАЛа» вполне родственные чувства. Должен был, но не испытывал, поскольку прибыл в Страну тремя годами раньше того же Моше Фаркаша, а потому к моменту написания романов (1953-55) успел почувствовать себя «своим» и чрезвычайно дорожил этим чувством.

Такими – безымянными – приходили они в боевые части под командование загорелых насмешливых пальмахников, которые, скажем откровенно, не слишком дорожили «галутными» незнакомцами. Такими они умирали, такими выживали, такими оставались уже после войны, когда слава и карьера в армии и других учреждениях молодого государства опять-таки доставалась не им (и уж, конечно, не выходцам из Эцеля и Лехи), а всё тем же «своим» из Пальмаха, из Хаганы, из правильных кибуцев, из идеологически чистых молодёжных и партийных организаций…

На этом общем единодушном фоне остаётся лишь в очередной раз поразиться безошибочности морального чутья Натана Альтермана, который ещё в конце 1948-го написал и опубликовал эти горькие строки.

День был сер и погода капризна.
Он сошёл на причал с корабля.
И ждала на причале Отчизна
в виде «виллиса» и патруля.

Его имя печатью прижала,
его вещи швырнула в мешок,
и присягой ужасной связала,
чтобы он передумать не мог.

Он усердно стрелял и гранату
по команде швырял далеко.
Но мы знали: без дома и брата
подниматься на штурм нелегко.

Ему выдать Страна не успела
ни друзей, ни угла, ни земли –
без которых мы все, как без тела,
и помыслить себя не могли.

Только новую жизнь – что осталось –
от неё получил он в строю.
Но и эту великую малость
он вернул ей в вечернем бою.

Ночь пророка Элияѓу

«Седьмая колонка» выходила по пятницам, в утреннем выпуске газеты «Давар», и в некоторые годы Песах – праздник свободы – приходился именно на этот день недели. Так у Натана Альтермана образовался специфический жанр «пасхальных» колонок. Это стихотворение – замечательный пример такого жанра (два других – ещё впереди), опубликованный как раз в канун Песаха, 23 апреля 1948 года – в разгар войны и буквально за три недели до первого в современной истории Дня независимости Израиля.

Как известно, во время пасхального седера принято оставлять место (стакан с вином, открытую дверь) для пророка Элияѓу в надежде на его визит. В стихотворении Альтермана пророк и в самом деле приходит в армейский барак, где солдаты сидят за своей более чем скромной пасхальной трапезой. Приходит, чтобы почитать вместе с солдатами агаду и благословить их.

Он придёт этой ночью, суров, бородат,
в одеяньи широком как крылья,
и присядет к столу рядом с горсткой солдат,
опалённых свинцовою пылью.

Он поднимет стакан и поднимет глаза,
парни встанут, толкаясь плечами,
и гигантской луны золотая слеза
в небе Песаха вспыхнет лучами.

В небе Песаха, в небе суровой войны
ищет старец ответы и цели.
Он состарился вместе с народом Страны,
он вернулся к её колыбели.

Он губами жуёт, он не в силах начать,
и глядит офицер виновато:
неужели старик так и будет молчать
и не скажет ни слова ребятам?

А старик подобрал агаду со стола –
сколько их повидал он от века!
Эти басни и песни, и плач, и хвала
здесь гудят нескончаемым эхом.

И сквозь эхо – сквозь толщу времён и земель,
сквозь погромы, наветы и враки,
слышит старец: запомнит навек Исраэль
этот седер в убогом бараке.

Я не в курсе, – он шепчет, – военных чинов,
и значков, и погон, и различий…
но наш общий Отец, Командир всех сынов,
этот праздник простой возвеличит.

Будет свят этот стол, этот хлеб бедняков
и армейского братства твердыня.
Будет свят наш народ, что из глины веков
к новой жизни рождается ныне.

Так сказал он и вышел, бесплотный как дым,
и смотрела в молчании рота,
как в сияньи луны тихо-тихо за ним
часовые закрыли ворота.

Проложившим дорогу

Это стихотворение посвящено прокладке в конце мая 1948 года дороги в обход Латруна и ущелья Шаар-ѓа-Гай (Баб эль-Вад). Основное шоссе, ведущее с побережья в Иерусалим, в то время контролировалось Арабским легионом и, таким образом, было заблокировано.

Изначально угроза блокады древней (и современной) столицы Израиля возникла в результате крайне неудачных действий подразделения Пальмаха, которому было поручено снабжение города (бригада «Ѓарэль» под командованием Ицхака Рабина). Командир Пальмаха Игаль Алон полагал иерусалимское направление второстепенным, сосредоточив основные силы в районах Галилеи и Негева. Этот взгляд отражал общий настрой пальмахников – молодых людей из левоориентированных кибуцев, считавших Иерусалим «грудой старых камней», частью чуждой им религиозной традиции. Давиду Бен-Гуриону, хорошо понимавшему значение города для будущего Страны, приходилось постоянно преодолевать инертное сопротивление командиров Пальмаха во всём, что касалось борьбы за Иерусалим.

Помимо прохладного отношения к городу со стороны самых боеспособных частей еврейского ишува, существовала и проблема партизанской тактики, на которую традиционно ориентировались Пальмах и Хагана. Эта тактика предполагала ночные набеги с последующим отступлением (воевать днём пальмахники были не склонны) и охрану дорог посредством вооружённых конвоев. Командирам Хаганы было строжайшим образом запрещено захватывать арабские деревни. В то же время, особенности иерусалимского шоссе на горном участке от Шаар-ѓа-Гай до Иерусалима требовали непременного захвата и удержания высот, господствующих над дорогой, то есть фактического разрушения расположенных вдоль шоссе враждебных арабских деревень и изгнания их населения. Иначе обеспечить надёжный контроль над иерусалимской дорогой было решительно невозможно.

Кое-где это и было проделано (Кастель, Дейр-Ясин, Бейт-Сурик, Бейт-Икса и др.), но эти действия носили случайный, несистематический характер. В результате иерусалимские конвои, которые пытались доставить в город продукты и боеприпасы, обстреливались с удобных позиций относительно небольшими и неорганизованными арабскими отрядами. После гибели значительной части конвоя 20 апреля 1948 года и позорного поведения его командира Ицхака Рабина (который не только составил провальный план операции, но и бежал с поля боя, бросив бойцов умирать под обстрелом) прекратились попытки прорваться в город по основному шоссе. Комбриг «Ѓарэль» Рабин объявил блокаду Иерусалима свершившимся фактом ещё до того, как она была действительно установлена. Ицхак Рабин командовал бригадой всего три недели (пока взбунтовавшиеся комбаты не добились его отстранения), но этого хватило: воспользовавшись бездействием Пальмаха и Хаганы, регулярные части иорданского Арабского легиона заняли сильно укреплённые позиции в районе Латруна, наглухо перекрыв главное иерусалимское шоссе.

Цена просчётов была велика: все последующие отчаянные и кровопролитные попытки захватить Латрун закончились неудачей (там-то и погиб невезучий «гахальник» Моше Фаркаш, о котором рассказывалось выше), так что арабы удерживали этот участок шоссе вплоть до Шестидневной войны 1967 года. Но цена могла и вовсе стать катастрофической (то есть вылиться в полную потерю Иерусалима), если бы не обходная дорога длиной 10 км, не слишком удачно прозванная Бирманской (по аналогии с кружным путём, соединявшим Китай с внешним миром во время японо-китайской войны).

Этот обход открыл Арье Теппер – отважный солдат и герой Войны за независимость. Сработал принцип «не было бы счастья, да несчастье помогло». Незадолго до того погиб брат Теппера в бою за Наби-Самуэль, и Арье пришёл к комбригу попросить отпуск, чтобы навестить мать в кибуце Ягур. Рабин разрешил, хотя и выразил уверенность, что Теппер либо погибнет, либо вернётся с полпути: обе известные дороги простреливались, а по ночам патрулировались иорданскими броневиками; гористая местность в районе Латруна считалась непроходимой. Но, так или иначе, Теппер выбил себе отпуск и двух провожатых.

Утром, к изумлению командиров Хаганы, Арье Теппер был уже на равнине, в кибуце Хульда – живой, невредимый, и с картой, на которую был нанесён спасительный маршрут. По пути к матери в Ягур (расположенный на севере) он завернул в Тель-Авив и передал карту в штаб. И тем самым спас Иерусалим от голода и неминуемой капитуляции.

Поначалу дорога была непроезжей даже для джипов: двухкилометровый участок в середине приходилось преодолевать пешком, причём мешки и ящики таскали на плечах (горючее перекачивалось по шлангам). Но по прошествии двух недель дорогу приспособили для грузовиков на всём протяжении. Бирманская дорога использовалась до декабря 1948 года, после чего вступило в строй новое шоссе, проложенное через Ѓар-Тув.

Нам страх шептал: смирись с концом!
Нам разум говорил: пропали!
Война плевала в нас свинцом
английской оружейной стали.
Арабской ненависти вал
грозился сжить, свести со свету,
и нас никто не прикрывал –
но мы прошли дорогу эту.

С востока наступал Аммон,
Мицраим с юга вёл сраженье,
Ливан и море с двух сторон
кольцо замкнули окруженья.
А мы в рассветной пелене
ползли по грязному кювету
с убитым братом на спине –
так мы прошли дорогу эту.

Орёл и ворон с вышины
смотрели вниз, как наши взводы
ведут над пропастью войны
дорогу жизни и свободы.
Не все из них вернулись в строй,
доставшись песне и сонету,
доставшись памяти простой
тех, кто прошли дорогу эту.

Их дар тебе, живой народ, –
мальчишек до смерти усталых –
всех километров этих пот,
в ухабах, рытвинах и скалах,
в тумане, в боли и в дыму
дороги к давнему завету…
По ней шагать. И потому
открыли нам дорогу эту.

В стране Синай

Это стихотворение исполнено гражданского пафоса и посвящено «Операции Хорев» (22.12.48 – 7.01.49), которую относят к завершающему этапу Войны за независимость. В ходе этой операции ЦАХАЛ, преследуя отступающие египетские части, впервые пересёк границу Синая. Отсюда и название (Хорев – одно из имён горы Синай). Наступление ЦАХАЛа преследовало две стратегические цели: заставить египтян согласиться на официальное прекращение огня и воспрепятствовать угрозе воплощения в жизнь «доклада Бернадота», по которому предполагалось, что весь район Негева отойдёт к арабам.

Оперативная задача заключалась в захвате четырёх населённых пунктов в Синае, включая Эль-Ариш, что привело бы к полному окружению египетских сил в секторе Газа. Израильскими войсками командовал Игаль Алон; наступление велось силами четырёх бригад. Самая неблагодарная роль досталась бригаде «Голани» (как-то так получается, что бойцы «Голани» постоянно попадают в самые узкие места – и тогда, и в наши дни). Одному из батальонов «Голани» поручили самоубийственную отвлекающую атаку на хорошо укреплённые позиции египтян в Газе (к востоку от Хан-Юниса). Египетская армия купилась на уловку и срочно стянула к Хан-Юнису свои главные силы. Тут-то ЦАХАЛ и ударил по Восточному Синаю, без труда прорвал египетскую оборону и 28 декабря вышел к Эль-Аришу, полностью выполнив тем самым намеченную оперативную задачу.

Более того, перед армией открылась перспектива захвата всего полуострова: защищавшие Синай египетские войска были разгромлены, а которые не разгромлены – те окружены. Ещё неделя-другая, и ЦАХАЛ вышел бы к Суэцкому каналу, завершив тем самым оккупацию полуострова. Но тут, само собой, началась знакомая история. Уже на следующий день, 29 декабря 1948 года, Совет Безопасности ООН в ультимативной форме потребовал от Израиля вывести войска с полуострова. Особенно неистовствовала Британия, угрожавшая немедленной военной интервенцией.

Бен-Гурион вынужден был пойти на попятный, невзирая на яростное сопротивление Игаля Алона, призывавшего не упускать плоды победы. 2 января ЦАХАЛ отступил с территории захваченного Синая. Бои вокруг Газы продолжались до 7 января, причём Британия посылала в район боёв свои военные самолеты (пять из которых были сбиты зенитным огнём израильтян). В результате «Операции Хорев» Израиль получил желаемое, а именно: официальные переговоры с Египтом о прекращении огня, демилитаризованную зону на Синае и подтверждение своего права на Негев.

В Израиле об операции сообщалось крайне скупо, дабы не дразнить и без того взбешённых британских гусей. Информация сводилось к коротким релизам пресс-службы ЦАХАЛа, в одном из которых без особых подробностей сообщалось о том, что пересечена граница с Синаем. По следам этого пресс-релиза Альтерман и написал своё стихотворение. Впрочем, не исключено, что благодаря близкой дружбе с командирами ЦАХАЛа поэту было известно значительно больше, чем рядовому читателю газет.

Разом стихли моторы, и дым,
от жары и от пыли пунцов,
заметался по склонам крутым,
по обветренным лицам бойцов.

И стоит боевой батальон
на пороге тех детских яслей,
где народ наш, в изгнаньи рождён,
научился свободе своей.

Здесь он полз, несмышлёный малец,
босоногий, учился ходить…
Здесь его всемогущий Отец
поднял ввысь – на плечо посадить.

Он прошёл сквозь века и беду –
отчего же им кажется вдруг,
будто вновь они в детском саду –
где лишь мощь и пустыня вокруг…

Где пространство сурово молчит,
дикий ветер несчастьем чреват
и бессчётные звёзды в ночи
смотрят вниз на притихших солдат.

Где ущелья значеньем полны
словно памятью ссохшихся лет,
где помимо секретов войны
скрыт немеркнущий, главный секрет:

По морям беспредельных невзгод,
по пустыням, от праха седым,
возвратился к началу народ,
возвратился к истокам своим.

Вокруг костра

Альтерман написал это стихотворение в честь семилетней годовщины образования Пальмаха – ударной силы Хаганы. Спустя неделю после более чем скромного празднования семилетия (оттенок обиды на это «невнимание» явственно слышится в тексте), 14 мая 1948 года, была провозглашена независимость государства Израиль. А ещё полгода спустя, 7 ноября, Бен-Гурион принял поразившее многих решение о расформировании Пальмаха.

Стихотворение Альтермана во многом отражает противоречивость истории Пальмаха, которая чрезвычайно типична для Израиля. Самоотверженный героизм рядовых (Альтерман особенно подчёркивает их «безымянность») – и низменное честолюбие, властолюбие, себялюбие командиров. Боевое братство – и протекционизм, беззастенчивое проталкивание «своих» на должности и звания, принесшее немало вреда в военном и государственном строительстве. Реальный вклад в оборону Страны – и безудержное мифотворчество, превратившее трусов в героев, неудачи в победы, и поставившее под сомнение значительную часть послевоенной израильской историографии.

Говоря о Пальмахе, как о главной военной силе ишува в начале Войны за независимость (Хагана, хоть и была многочисленна, представляла собой разношерстную, необученную и небоеспособную милицию), следует отметить несколько моментов, важных для понимания решений Бен-Гуриона в деле формирования армии.

Осознание неизбежности войны с арабами после ухода англичан требовало от ишува заблаговременной подготовки боеспособных воинских частей, оснащения их оружием, формирования единой системы командования и проч. Всему этому мешали объективные трудности: активное противодействие британских властей, невозможность легальной закупки оружия, и, главное, отсутствие каких-либо законных оснований для мобилизации и обучения солдат (ведь подобные основания могут быть только у независимого государства).

Как следствие, Хагана строилась на сугубо добровольной основе, а структура её командования была принципиально гражданской: штаб Хаганы состоял из представителей разных политических партий Эрец-Исраэль в заранее оговорённом количестве. И хотя перед лицом арабской угрозы споров и склок в этом «штабе» было меньше, чем можно было бы ожидать, трудно назвать подобную структуру полноценным военным командованием.

С началом Второй мировой войны руководство ишува неоднократно обращалось к английским властям с просьбой допустить еврейские воинские части к непосредственному участию в обороне Эрец-Исраэль. Британцы (несмотря на реальную угрозу со стороны немцев и итальянцев) относились к этим просьбам без энтузиазма, ибо прекрасно понимали подоплёку легитимации еврейских боевых частей, которые в дальнейшем могли стать орудием борьбы евреев за независимость. Ситуация изменилась с появлением у немцев и итальянцев нового союзника – вишистской Франции. По ряду соображений Британия не желала прямого столкновения с французами. В то же время, она нуждалась в защите своих интересов в Сирии и Ираке, которые находились под французским протекторатом. На определённом этапе для проведения подобных операций (под командованием британских офицеров, но без участия британских армейских частей) потребовалась некая «третья сила», прямо не вовлечённая в большую войну. Тут-то англичане и согласились, скрепя сердце, на формирование двух еврейских рот, получивших название Пальмах – «Ударные роты».

Руководство Пальмахом осуществлял Ицхак Саде, командовать ротами поручили Моше Даяну и Игалю Алону. Впоследствии число рот возросло втрое. Солдаты (число которых доходило до полутора тысяч) прошли обучение под руководством британских офицеров, получили британское оружие и участвовали в нескольких британских операциях в Сирии и Ираке (там-то Даян и потерял глаз). В отличие от доморощенной Хаганы Пальмах представлял собой уже более-менее профессиональную армейскую структуру. И всё бы хорошо, но в мае 1943 года, остановив немцев под Эль-Аламейном и сочтя свои задачи в Сирии, Ливане и Ираке выполненными, англичане потребовали немедленного расформирования еврейского подразделения с конфискацией оружия. Пальмах ушёл в подполье. К началу Войны за независимость он насчитывал более 3 тысяч бойцов в составе трёх бригад: «Ифтах» (в Галилее и на севере), «Ѓарэль» (в центре Страны) и «Негев» (на юге).

Ещё на стадии формирования Пальмаха левые партии («Ахдут Ѓа-Авода» и «Ѓа-Шомер Ѓа-Цаир», объединившиеся впоследствии в сталинистскую партию МАПАМ) позаботились о «правильной» идеологической однородности состава «Ударных рот». Это сказалось впоследствии, когда между Хаганой и сторонниками Бен-Гуриона, с одной стороны, и ревизионистами (Эцелем и Лехи), с другой, возникли непримиримые разногласия по поводу дальнейшей стратегии борьбы за независимость. Во время позорного периода «Сезонов» (1944-1945 гг. и лето 1947 г.), когда люди Пальмаха вылавливали и сдавали британцам своих бывших (и будущих) собратьев по оружию, партийная принадлежность служила пальмахникам защитой от угрызений совести.

На конференции партии МАПАМ, спустя всего четыре дня после публикации в «Даваре» стихотворения Альтермана, Фейга Иланит заявила: «Мы обязаны беречь Пальмах, потому что он подобен матросам в России 1917 года, которые были первыми защитниками революции. Но вокруг Пальмаха следует построить партийную армию».

Ей вторили другие лидеры партии.

Яаков Хазан: «Я полагаю, что Пальмах не будет выполнять заданий, если их источником будет глава правительства по имени Менахем Бегин, и я не вижу в этом никакой беды для государства Израиль. Напротив, это принесёт успех».

Исраэль Галили: «Пальмах – самая дисциплинированная часть Хаганы. Я хочу обеспечить существование Пальмаха и в будущем. Я хочу иметь военную силу, на которую рабочее движение сможет опереться, не обращаясь к армии».

Иными словами, речь совершенно открыто шла о «партийной армии», о вооружённой милиции сталинистских сил внутри ишува. Сознавая себя главной, если не единственной военной силой в Эрец-Исраэль, Пальмах вёл себя соответственно: его командиры открыто претендовали на ключевые позиции в руководстве ишувом. Понятно, что всё это не могло понравиться Бен-Гуриону. С угрозой для демократии он бы ещё как-то смирился, но рисковать руководимой им партией МАПАЙ (то есть своей личной властью) он был категорически не готов.

По этой причине Бен-Гурион при первой же возможности расформировал «Ударные роты», невзирая на отчаянное сопротивление лидеров партии МАПАМ и командиров Пальмаха. Тем не менее, «братство пальмахников» удержало за собой ведущие позиции не только в командовании Армии Обороны Израиля (ЦАХАЛ), но и в руководстве Страны и, что немаловажно, в её историко-культурном истеблишменте. Как и предсказывал Альтерман в своём стихотворении, «парни из Пальмаха», ни в чём не полагаясь на других, сами написали историю Войны за независимость, осветив её с определённой точки зрения, далеко не всегда совпадавшей с реальным положением дел. Нужно сказать, что это мифотворчество (прежде всего, в части оценки личности Ицхака Рабина) привело позже к весьма неприятным для Израиля последствиям.

Альтерман был прирождённым горожанином. Возможно, этим и объясняется его восторженное отношение к молодым людям в шортах и рубашках с короткими рукавами: поэт восхищался обладателями рук, привычных к полевому труду и к винтовке. Вот и в этом стихотворении он прежде всего извиняется перед парнями из Пальмаха за недостаточно высокую оценку их самоотверженных усилий, а затем уже призывает пальмахников осознать серьёзность текущего момента, служащую оправданием для неблагодарности новорождённой Страны. Впоследствии Альтерман резко осудил решение Бен-Гуриона о расформировании Пальмаха и в течение нескольких лет призывал вернуть героям их позиции в руководстве армией и Страной.

Несколько излишне самостоятельных командиров «Ударных рот» (например, комбат, а впоследствии командир бригады «Ѓарэль», Йоселе Табенкин, не считавший штабные приказы обязательными к исполнению) и в самом деле были отстранены Бен-Гурионом навсегда, и вернулись в свои кибуцы. Но те пальмахники, которые вовремя и безоговорочно признали его лидерство (в первые годы существования Израиля Бен-Гурион обладал почти неограниченной диктаторской властью), были вознаграждены: Игаль Алон, Моше Даян и Ицхак Рабин остались на первых ролях, а для других пальмахное прошлое послужило надёжным трамплином для карьеры в ЦАХАЛе, в высшем чиновничестве, в культурной и академической среде. Вот только совпадала ли подобная «пальмахизация» элиты с интересами Страны?

Их отчизна в сыны не звала,
не напутствовала осанной.
Ночь глубокой и чистой была –
говорящая ночь нисана.
Лишь луна, костёр и ночная мгла,
и отряд парней безымянных.

Лишь луна, и ночь, и простор,
свежий ветер, скупое пламя,
разговоры, короткий спор
и молчание меж парнями.
Только это – но высечен тот костёр
на скрижалях, хранимых нами.

Без оглядки, без лишних слов,
без прощаний, без пышной встречи,
эти парни несли свой горб,
не размениваясь на речи.
И лишь свитер парою рукавов
обнимал их крутые плечи.

Башмаки тяжелы как гранит,
рюкзаками натёрты спины,
в мятых кружках вода кипит,
ужин – финики и маслины.
Что же – время легенды свои творит
из простой повседневной глины.

Только нужно ли время им?
Их сказитель – породы местной…
Тем же солнцем жарким палим
в той же группе сидевший тесной.
Так устроен Пальмах – доверять лишь своим
и в бою, и в миру, и в песне.

Только счёты эти смешны:
так ли, парни, или иначе,
в списке праздничных дней Страны
ваш не менее прочих значим.
Перед вами народ на пороге весны
простирается, жаждет, плачет.

Барак в Негеве

Долгое время считалось, что сюжет этого стихотворения – плод фантазии автора, который хотел отметить таким образом важное событие: операцию по одновременной закладке одиннадцати новых еврейских поселений в Негеве. Лишь много позже, уже после публикации в 2006 году книги, описывающей исторический фон альтермановских колонок, её автор Мордехай Наор получил свидетельство женщины, которая волею случая стала очевидицей описываемых событий – как выяснилось, совершенно реальных.

В ту январскую ночь 1947 года четырнадцатилетняя Рама Зута участвовала в ознакомительном рейде по новым посёлкам вместе со своим отцом, деятелем Хаганы и будущим генералом ЦАХАЛа Йосефом Авидаром. Альтерман, близкий друг Авидара, был также приглашён (друзья жили в Тель-Авиве по соседству, и поэт нередко присоединялся к Авидару во время поездок, которые обещали интересные впечатления). По словам очевидицы, одинокий барак с девушкой, читающей книгу, – реальная картина, которая предстала глазам Альтермана, Авидара и её самой в Кфар-Дароме – одном из тех 11 новорождённых негевских поселений.

Дальнейшее – история. Едва успев отстроиться, кибуц Кфар-Даром был захвачен египетскими войсками во время Войны за независимость и остался под арабской оккупацией в составе тогда же образованной новой географической структуры – «сектора Газа». После Шестидневной войны поселение вновь поднялось из руин (древние упоминания об этом городке относятся ещё ко II веку н.э. – в этом месте проживал таннай рабби Элиэзер бен Ицхак), чтобы затем превратиться в жемчужину Гуш-Катифа и Западного Негева.

В 2005 году Кфар-Даром был в очередной раз снесён с лица земли, а его еврейское население депортировано по приказу Ариэля Шарона. На тот момент там проживало более 400 человек. В настоящее время на месте некогда цветущего оазиса – домов, бассейнов, садов, теплиц и общественных зданий – безобразная груда строительного мусора…

День угас. И был вечер. И месяца зрак
поднялся над Синаем – враждебен, суров,
и мы тихо вошли в одинокий барак,
что дрожал, как живой, под напором ветров.

Сбит на скорую руку из хлипкой доски,
ещё пахнущий стружкой и маслом гвоздей,
на пороге густой первозданной тоски,
не щадившей века, города и людей.

А внутри, наплевав на тоску и на страх,
в белом фартуке, как в королевском дворце –
одинокая девушка с книжкой в руках,
при косе и с улыбкой на мягком лице.

Будто здесь не барак, а отеческий дом –
с абажуром, с часами, с роднёй на стене…
Спит семья, а она вот сидит за столом,
и украинский месяц смеётся в окне.

Лишь потом, когда вышли, и ночь во весь рост
поднялась под огромным небесным котлом,
я припомнил, что это передний форпост,
проверяющий руку народа на слом.

Что Сохнут, Исполком, Ѓистадрут и Конгресс,
и других учреждений бесчисленный рой
потеряли бы разом значенье и вес
без простецкого фартука девушки той.

Что нью-йоркских евреев отчаянный спор
кто главней – Стивен Вайз или Аба Гиллель,
превращается в глупый бессмысленный вздор
без косы на границе синайских земель.

Что без девушки этой – без этой земли –
крепче спали бы Лондон, Париж и Каир…
Что вот этим лучом из барачной щели
чертит карту истории будущий мир.

Нун

Ещё одно стихотворение «пасхального» жанра, опубликованное, впрочем, не в канун Песаха, а в первый день пасхальной недели. Возможно, поэтому в нём рассказывается не о выходе из Египта как таковом, а о связи чудесного спасения с последующими событиями. Упоминаемая в тексте стихотворения глава Танаха «И воспел Моше…» – это приведённая в пятнадцатой главе Книги Шмот песнь Моше, называемая ещё «Песней моря» (Исх., 15:1-18), в которой Моше Рабейну и народ Израиля прославляют Господа, который разверз перед ними воды моря, перевёл беглецов на другой берег, а затем, сомкнув волны, утопил фараона и его войско. Эта благодарственная песнь знаменует успех побега, завершение важного этапа Исхода: преследование закончено, теперь никто не гонится за народом Израиля, люди перестали быть беглецами, и отныне будущее зависит от них самих.

Что ж, исторический фон Песаха 1949 года как нельзя лучше подходил именно для такого взгляда на вещи. В предшествующие месяцы были подписаны соглашения о прекращении огня с враждебными арабскими соседями (Египтом, Иорданией и Ливаном). Звенящие острыми лезвиями колесницы фараона уже не неслись на народ Израиля, по крайней мере, непосредственно в тот момент. Люди получили возможность передохнуть, осмотреться, начать строительство новой жизни. Первое воодушевление быстро сменилось первыми разочарованиями, текучкой будней, всеми «прелестями» новорождённой бюрократии, конкуренцией за должности и тёплые места.

В этой повседневной рабочей суете легко было забыть о неимоверном чуде, только что свершившемся прямо на глазах народа, – чуде обретения независимости в своей собственной Стране. С учётом сопутствующих обстоятельств масштаб этого события был никак не меньше, чем великих чудес Исхода. Но такова уж человеческая натура: новоиспечённым израильтянам, подобно недавнему рабу Нуну из стихотворения Альтермана, почти сразу стало не до чудес и не до знамений. В конце концов, ведь даже манна, упавшая с неба, была всего лишь едой…

Но на то и существует в еврейской традиции праздник Песах, чтобы перед замыленными повседневностью глазами вновь открывалось чудо, чтобы люди могли заново вспомнить и осознать смысл великих знамений. Сквозь три тысячелетия Альтерман протягивает прямую и чётко различимую нить между Нуном тогдашним и Нуном сегодняшним. Связь между ними обоими персонифицирована – прежде всего, в Книге: это по её страницам ступает герой повествования вместе со всем народом – не от холма к холму, а от буквы к букве, от главы к главе. И полный диск пасхальной луны, висящий над головами израильтян в 1949 году – тот же самый, что светился над ними тогда, на берегу моря, только что поглотившего смертоносные армии врага. Тот же самый – не потому, что луна – та же, а потому, что Книга – та же. Книга есть мир, и мир есть Книга.

Нун – подчёркнуто простой человек из народа, из тех, кого называют обычными. Зато его сыну Йеѓошуа суждено превратиться в одного из выдающихся вождей народа Израиля. Продолжая всё ту же линию общности тогдашнего и нынешнего, Альтерман записывает Йеѓошуа Бин-Нуна (букв. «сына Нуна») – пока ещё подростка – прямиком в ряды молодёжной организации Гадна. Так что стоит сказать о ней несколько слов.

Гадна («молодёжные отряды») предназначалась для того, чтобы юноши и девушки занимались допризывной подготовкой. Первые отряды Гадны были созданы ещё до образования Израиля, в конце 1930-х – начале 1940-х годов, в рамках Хаганы и Пальмаха. Во время Войны за независимость добровольцы из этих отрядов сражались практически наравне со взрослыми. Известна история роты «Йонатан», личный состав которой был представлен по большей части юношами, едва вышедшими из подросткового возраста.

Рота особенно отличилась во время боёв за Иерусалим, защитив и сохранив под еврейским контролем ряд важных районов Западного Иерусалима: кибуц Рамат-Рахель, район Байт-ва-Ган, монастырь Нотр-Дам (у стен Старого города, рядом с Русским подворьем) и плацдарм на горе Сион (благодаря которому удалось эвакуировать еврейский квартал Старого города после оккупации его частями Иорданского легиона). Кроме того, бойцам роты удалось захватить и нейтрализовать враждебные арабские деревни Малха, Эйн-Керем, Бейт-Мазмиль (нынешний Кирьят-Йовель) и Хирбет аль-Хамама (ныне на этом месте расположен мемориальный комплекс Яд Вашем). Именно ребята из роты «Йонатан», наряду с бойцами Эцеля и Хаганы, внесли решающий вклад в оборону Иерусалима. К сожалению, за эти успехи была заплачена дорогая цена: потери оказались так велики, что уже в августе 1948-го подразделение пришлось расформировать.

Впоследствии в ЦАХАЛе был создан специальный отдел, под эгидой которого стало осуществляться обучение допризывников, так что по сути Гадна взяла на себя функцию подготовки подростков к воинской службе. Превратившись в официальную структуру, движение постепенно обросло бюрократией и утратило романтический флёр, которым оно было окутано в годы подполья и Войны за независимость. Нередко армия использовала отряды Гадны для всевозможных работ, в том числе в рамках общенациональных проектов (лесопосадки, прокладка дорог, строительство военно-инженерных сооружений и проч.). Нельзя сказать, что это способствовало большой популярности движения среди молодёжи. Тем не менее, Гадна просуществовала до начала 1990-х годов, когда была распущена (в целях экономии средств) по решению начальника Генштаба Эхуда Барака.

В древней области Гошен, Мицра́им,
в хороводе бесчисленных лун,
как и весь его род, презираем,
жил еврей по прозванию Нун.

В книге Шмот он был малою тенью
меж словами Пифо́м и Рамсес.
Он не ждал ни чудес, ни знамений:
не положено рабству чудес.

Под господским ярмом перекошен,
равнодушен, покорен, устал,
Нун тащил свою тяжкую ношу
и вообще ни о чём не мечтал.

И всё тем же бессмысленным взглядом
на прощанье окинув свой дом,
он пошёл, как скотина, за стадом,
когда стадо пошло за вождём.

А вокруг бушевали знаменья,
и Вселенная, встав на дыбы,
разверзала основы Творенья
на изломе всемирной судьбы.

Ну, а Нун даже Чермное море,
что на два развалилось горба,
миновал так же тупо, не споря,
с той же тусклой гримасой раба.

Самых тяжких страданий вериги
не мешали овечьей душе…
Он тянул свою лямку по Книге –
до главы «И воспел Моше…»

Загремела над морем песня,
как оркестр в сотню тысяч струн.
Но наверно, всего чудесней,
что прозрел в тот момент и Нун.

Он припомнил солому и глину,
свист бича над своей головой,
и рубцы, испещрившие спину,
вдруг заныли, срываясь в вой.

Вспомнил знаки небес огневые,
вспомнил жуткие кары Суда
и тогда лишь он понял впервые,
отчего расступилась вода.

И гордясь этим знанием умным,
потрепал по затылку сынка,
что звался Йеѓошуа Бин-Нуном
и в Гадну был записан пока.

А над ним среди букв и главок
благосклонно сияла луна
в предвкушенье событий главных,
для него и для нас – одна.

IV. Уволенный гимн

Тема этой главы – отношения между сионистами Эрец-Исраэль и Советским Союзом в период мандата и в первые годы независимости Израиля. Сталинский режим с открытой враждебностью относился к сионизму и его приверженцам внутри СССР. Почти сразу после установления советской власти большевики организовали широкую кампанию по физическому уничтожению богатейшей ивритской культуры, которая успела к тому времени пустить корни на российской земле (а по количеству издательств, школ и культурных учреждений на иврите Россия существенно превосходила тогда даже Эрец-Исраэль). Иврит был объявлен «языком раввинов и лавочников» – в противоположность «пролетарскому» идишу (впрочем, последнему это не помогло: после войны были истреблены и идишские писатели-соцреалисты). Большевики закрыли ивритские издательства, типографии, учебные заведения и спортивные общества, изгнали из страны знаменитый московский театр «Габима», бросили в застенки ЧК школьных учителей, запретили изучение иврита в любой его форме… Понятно, что и об алие советские евреи могли только мечтать – да и то не вслух. Такая ситуация сохранялась все годы советской власти – вплоть до её крушения в начале 90-х годов ХХ века.

Но внешняя политика СССР в отношении сионизма и Израиля выглядела не столь однозначно. Преимущественно ориентированная на арабов, эта политика время от времени диаметрально меняла свою направленность (достаточно вспомнить голосование в пользу программы раздела Эрец-Исраэль на сессии ООН от 29 ноября 1947 года и последующую продажу сионистам трофейного чехословацкого оружия). Основываясь на этих периодических, вроде бы нелогичных, флуктуациях, некоторые современные авторы едва ли не приписывают Советам главную заслугу в образовании Израиля: «Если бы не Сталин – не было бы и вас!» Только вот такая точка зрения весьма далека от истины – подробно история «внезапного» (и весьма кратковременного) изменения проарабской позиции Кремля рассматривается в одном из очерков в приложении.

Отношение сионистов ишува к СССР и «солнцу народов» товарищу Сталину было также весьма неоднозначным и менялось с течением времени. Не только крайне левые, но и умеренные социалисты-сионисты долго видели в Советской России идеологический образец и пример для подражания, а на Сталина разве что не молились. Это безусловное обожание сменилось кратковременным периодом горестного недоумения после пакта Молотова – Риббентропа, превратившего СССР в фактического союзника нацистской Германии. Но нападение Гитлера на Советский Союз 22 июня 1941 года разом вернуло висящим в кибуцных столовых портретам Сталина прежнюю ауру великого вождя. В последующие годы войны поддержка СССР, на чью долю действительно выпала главная тяжесть борьбы с фашизмом, стала в Эрец-Исраэль всеобщей и безоговорочной.

Пик любви к Советской России пришёлся на 1947-1948 годы – период, когда ишуву была оказана вышеупомянутая поддержка. Тем сильнее стало наступившее вскоре разочарование: убийство Михоэлса, расстрел членов Еврейского антифашистского комитета, антисемитские кампании в «странах народной демократии», «дело врачей» и проч. Приведённая здесь подборка переводов из «Седьмой колонки» Натана Альтермана во многом отражает эту непростую динамику.

Телеграмма Хабада

Этот перевод приводится здесь специально для того, чтобы продемонстрировать катастрофическую степень непонимания советской реальности – непонимания, царившего в те годы среди всей западной либеральной общественности, частью которой ощущали себя культурные круги Эрец-Исраэль. Альтерман – надо отдать должное его честности – не побоялся включить это стихотворение в книгу «Седьмая колонка», невзирая на то, что из ряда вон выходящая наивность этого текста стала ясна автору уже несколькими годами позже. В самом деле, нет ничего более далекого от советской действительности, чем изображённая здесь сусальная картина.

Интеллигентный военный цензор, благосклонно выслушивающий славословия в адрес религиозной еврейской организации, «гвардеец Шнеерсон», гордо оповещающий сотрудника НКВД о своей верности иудейским ценностям и прочие несуразности заставляют современного читателя предположить, что перед ним едва ли не пародия. Но в том-то и дело, что Альтерман демонстрирующий, как правило, завидную проницательность и тонкое понимание происходящего, в данном случае обнаруживает ту же куриную слепоту, которая, будем справедливы, поразила в то время всю либеральную западную интеллигенцию.

Поводом для написания колонки послужила телеграмма из российского города Куйбышева, полученная тель-авивским отделением Хабада. 17 августа газета «Давар» рассказала об этом в заметке под заголовком «Лулавы и этроги для СССР», где среди прочего говорилось: «Габаи синагоги Хабада в Тель-Авиве получили телеграмму от главы еврейской общины г. Куйбышева М. Фейгина с просьбой срочно выслать авиапочтой из Эрец-Исраэль лулавы, этроги и адасы».

Военный цензор потупил взгляд,
перевёл глаза в потолок:
что такое, чёрт побери, Хабад?
хоть бы кто объяснил, помог…

Прибежал секретарь, от стола сутул,
долго рылся в папках, сердит…
нынче много всяких аббревиатур
бюрократия нам плодит.

Их уже накопился большой отряд,
и попробуй всё заучи –
вот забудешь, скажем, такой Хабад –
бац! И выговор получи!

Тут зашёл гвардеец Давид Шнеерсон –
Эй, Давидка, друг, выручай!
Ты ведь в курсе дел, должностей, персон –
и слыхал о Хабаде, чай…

О Хабаде?.. – Давид улыбнулся. – Да!
Это те, чьи пути прямы.
Ведь они, товарищ цензор, всегда
против Гитлера, как и мы!

Их сердца упрямей земли сырой,
горячее, чем кипяток,
жаль, от них не зависит тот фронт второй –
он уже б воевал, браток!

А их вера сильней, чем железобетон,
атакующих рот резвей.
Так велел им лидер их, Шнеерсон, –
я ведь тоже – его кровей.

Я ведь тоже чувствую, слышишь, брат,
в рукопашной схватке траншей,
как горит негасимым огнём Хабад –
в том числе, и в моей душе.

Ты не думай, товарищ цензор, – я свой,
я учил, как и ты, истмат,
но под гром стрельбы и снарядов вой
хорошо, что есть и Хабад…

И ответил цензор: я, хоть и гой,
но могу понять твой запал –
ведь и Дмитрий, славный наш князь Донской,
в комсомол, увы, не вступал.

Повседневное с прошлым сплетается, брат,
и бесценен такой урок,
если видят Тунис, Аламейн, Сталинград,
что достоин себя в эти дни Хабад!
Извини мне высокий слог…

Так сказал он, пылинку смахнул с листа,
на весу его подержал
и, печать «цензуру прошло» достав,
к телеграмме её прижал.

Уволенный гимн

Поводом к написанию стихотворения стало известие о смене государственного гимна СССР (Натан Альтерман узнал об этом за два дня до выхода колонки из статьи в газете «Ѓа-Арец»). До этого гимном Советского Союза, с самых первых дней, был «Интернационал» – боевая песня соединяющихся пролетариев всех стран. Был – пока товарищ Сталин не пришёл к выводу, что слова, написанные в 1871 году Эженом Потье и положенные на музыку Пьером Дегейтером (в 1888-м), уже не выражают всю гамму чувств советского народа и не отражают социалистический характер государства. Решением Политбюро ВКП(б) от 14 декабря 1943 года был утверждён новый гимн (музыка А. Александрова, слова С. Михалкова), избранный по итогам всесоюзного конкурса взамен отправленного в отставку «Интернационала». В отличие от абстрактного и потому расплывчатого интернационализма прежнего гимна, новый вариант обладал отрадной патриотической конкретикой: в нём упоминались и Великая Русь, и Отечество с Отчизной, и Ленин, и Сталин, и советское знамя, и необходимость победить захватчиков.

К тому времени Альтерман ещё не избавился от восторженно-уважительного отношения к Советам (прозрение наступит позже, после казни членов Еврейского антифашистского комитета, расстрелянных по приказу Сталина), а потому не мог позволить себе прямую критику решения об отставке «Интернационала», и ограничился лишь намёками, косвенно выраженным неодобрением. Впрочем, даже такая критика представляла собой значительный шаг вперёд по сравнению с лубочной картиной «Телеграммы Хабада» и некоторых других подобных текстов.

Он поднялся и молча собрал своё,
и прощально взглянул на стены.
Так уходит старик, ветеран боёв,
гладиатор большой арены.

Он уйдёт, но другие заполнят рать,
ведь Россия – в огне военном…
Он когда-то вёл её Зимний брать,
был её вождём вдохновенным.

Он грозил грозой и взлетал орлом
из темниц и тюремных блоков,
и гремел его барабанный гром
даже в строчках поэмы Блока.

И сейчас глядят ему люди вслед,
салютует ему планета –
ведь вины этой песни, конечно, нет,
в том, что счастья в итоге нету.

Виноваты те, кто наделали дел,
кто во имя её грешили…
Виновата не песня, а тот, кто пел –
тот, кто пел её и фальшивил.

Мы не раз ещё вспомним её мотив,
её пыл молодой, наивный…
Хоть сейчас, куда ни глянь, коллектив
спешно учит иные гимны.

Почему запрещено спрашивать о судьбе еврейских писателей в России?

Это стихотворение с длинным, не похожим на поэтический заголовок, названием было написано под впечатлением событий на Конференции ивритских писателей в декабре 1951 года. Кто-то из участников осмелился предложить резолюцию, которая выражала «боль и гнев в связи с исчезновением еврейских писателей в Советской России». Это предложение вызвало резкий отпор со стороны членов группы «Молодая гвардия», имеющих связи с просоветской партией МАПАМ. Один из «молодогвардейцев» в знак протеста покинул конференцию. Резолюция была принята большинством голосов, но, к сожалению, не помогла (как, впрочем, и остальные, гласные и негласные, протесты мирового еврейства): «исчезнувшие» писатели Перец Маркиш, Лев Квитко, Давид Бергельсон, Ицик Фефер и их товарищи по Еврейскому антифашистскому комитету были расстреляны сталинскими палачами спустя семь с половиной месяцев, 12 августа 1952 года.

Осторожно-примирительный тон стихотворения наряду с искренним недоумением и возмущением по поводу сути вопроса, вынесенного автором в заголовок, кажется сейчас странным: разве в Израиле не было построено демократическое общество западного типа, свободное от подобных страхов и опасений? В том-то и дело, что нет – не было. Существующий сегодня уровень свободы мнений и высказываний (сам по себе отнюдь не максимальный) является результатом долгой и сложной борьбы за свободный характер израильского общества. Это теперь, в начале XXI века, тоталитарные убеждения (в форме левых, коммунистических, анархистских и подобных им людоедских взглядов) свойственны лишь незначительному проценту избирателей, но в первые годы существования Израиля ситуация выглядела совершенно иначе. Сталинистские силы (партии «Ѓа-Шомер Ѓа-Цаир», «Ахдут Ѓа-Авода», ПАКАП, МАКИ, МАПАМ и другие группы и объединения), целиком или большей частью ориентированные на Советский Союз, пользовались тогда серьёзным общественным влиянием.

Вот как характеризует тот период известный израильский литератор Хаим Гури (пальмахник, боевой офицер, сам разделявший взгляды левой партии «Ахдут Ѓа-Авода»):

«[Партия] МАПАМ тогда была силой! 20 депутатов кнессета первого созыва! Она включала в себя «Ѓа-Кибуц Ѓа-Арци», относящийся к партии «Ѓа-Шомер Ѓа-Цаир», большую часть другого кибуцного объединения «Ѓа-Кибуц Ѓа-Меухад», многих рабочих из городов и сельскохозяйственных поселений (мошавов), лучших бойцов Войны за независимость, интеллектуалов, писателей и поэтов. Это был лагерь сионистов-социалистов в сердце молодой Страны Израиля – лагерь, который искал в те дни связь с коммунистическим движением, с революционным миром и всем сердцем желал стать частью этого мира. МАПАМ верила в сионизм, действующий совместно с Советским Союзом, а не против него».

По реакции израильских сталинистов на более чем невинную (учитывая обстоятельства) резолюцию писательской конференции хорошо заметно, что их целью было внедрение сугубо советских тоталитарных методов управления: умолчания, забвения, лживой пропаганды и постоянного «исправления» истории в требуемом духе. Протест Альтермана в тот период стал важной частью борьбы за умонастроения, за общественный облик новорождённого государства. Любопытен довод, которым поэт оправдывает своё право на «неудобный» вопрос: по мнению Альтермана, прояснение ситуации послужит лишь на пользу оплоту социализма – в то время как «умолчанье и взгляды косые», будучи «хуже самых тяжёлых клевет и обид», выгодны лишь врагам Советской России (к которым сам автор никоим образом себя не причисляет).

Что ж, давайте сегодня сметём со стола
провокации, ложь и доносы,
чтоб на сцене осталась, проста и светла,
лишь конкретная сущность вопроса.

Эти люди как будто пропали в дыму,
словно канули в тёмную Лету.
Испарились… – куда, отчего, почему? –
ни ответа, ни весточки нету.
Ну, а кроме того, я никак не пойму:
эта тема у нас под запретом?

Отчего невозможен простейший вопрос
о судьбе запропавшего друга
без того, чтобы вызвать всеобщий психоз,
и плевки, и глумленье, и ругань?

Отчего тут же следует окрик: «Не смей!»
будто помыслы наши нечисты,
будто прячем в мешке скорпионов и змей,
будто впрямь мы враги и фашисты…

Кто-то скажет: слова резолюции той
с выражением «гнева и боли»
были слишком резки – не совсем клеветой,
но, допустим, вмешательством, что ли.

Коли так, то признаем вину, господа,
поменяем слова и мотивы
и со всей осторожностью спросим тогда:
эти люди мертвы или живы?

Чтоб не приняли этот вопрос за нажим,
спросим шёпотом, тихо и кратко,
не желая обидеть советский режим,
злобных чувств не питая украдкой.

Потому что, друзья, не бывает нигде,
чтобы пласт богатейшей культуры
вдруг исчез, словно камень в болотной воде,
словно брошенный в яму окурок.

Да и кто ещё спросит о них, как не мы –
их коллеги по вере и слову?
Отчего ж мы бежим, как от чёрной чумы,
от вопросов прямых и суровых?

Тот, кого от таких разговоров знобит,
должен знать: для Советской России
хуже самых тяжёлых клевет и обид
умолчанье и взгляды косые.
Тем, кто честен, негоже таить и скрывать –
мы обязаны этот вопрос задавать!

Параду невест

Перед нами – одно из стихотворений, написанных Альтерманом под впечатлением статьи Мордехая Бентова (бессменного депутата кнессета первых пяти созывов, министра и одного из ведущих идеологов партии МАПАМ) в газете «Аль Ѓа-Мишмар». В этой программной статье Бентов, в частности, писал: «Революция – это вам не парад невест. Она жестока, она подозрительна. Она требует жертв – в том числе и невинных, как бы тяжело ни было это слышать. Но при всём возмущении беззакониями, которые временами сопровождают её, ещё никому не удавалось изобрести революцию без сучка без задоринки».

Откровенный цинизм этой статьи настолько поразил Альтермана, что он не смог ограничиться одним стихотворением, и впоследствии ещё не раз возвращался к этой теме. Возможно, именно летом 1952 года кардинально поменялось общественное мировоззрение поэта.

О, герой-санкюлот, якобинскую весть
огласивший публично и звонко:
революция, мол, не парады невест,
не отрада овечьей душонки.

Что ответить ему? Мы всегда смущены
пред бойцом в портупее и коже…
Революции жертвы, выходит, нужны –
в том числе и невинные тоже.

Но смущение наше ещё возросло,
когда тот же оратор приятный
обещал нам, что в будущем это число
будет только расти, вероятно.

Он поддержит всегда без дальнейших словес
каждый случай расправы опричной –
при условии, правда, что этот эксцесс
не коснётся оратора лично.

Поразителен всё-таки этот забег
при любой наихудшей погоде
в слепоте добровольной – бегущих на свет,
в немоте добровольной – к свободе…

Чрезмерная осторожность

Проходит ещё полгода, и позиция Альтермана явно меняется в сторону ужесточения. Осуждающая интонация крепнет, сатира становится более хлесткой. Это стихотворение написано в связи с категорическим отказом сталинистской партии МАПАМ и её газетного органа «Аль Ѓа-Мишмар» поддержать петицию в защиту венгерских евреев и их права на репатриацию в Израиль. Упоминаемый в стихотворении «юбилей Золя» – полувековая годовщина со дня смерти французского писателя и публициста, прославившегося, среди прочего, знаменитой статьёй «Я обвиняю», которая сыграла немалую роль в «деле Дрейфуса». Газета «Аль Ѓа-Мишмар» посвятила этому юбилею много места, обойдя молчанием куда более важные, с точки зрения Альтермана, вещи (такие как «дело врачей» и другие антисемитские эксцессы в странах Восточного блока).

Общий смысл доводов Альтермана пока ещё остаётся прежним; он призывает говорить о существующих проблемах именно с дружеских позиций: «… трусость друзей в эти дни / пропаганде злейших врагов сродни». Но в скором времени, как мы увидим, изменится и этот мотив.

1

Тсс! Не шумите, милочка…
Тише… не шу… не ще…
Будем ходить на цыпочках,
если ходить вообще.

2

Лучше об этом шёпотом
или вообще молчком…
Кто там шагает топотом?
Левой!.. пардон… ничком!

3

Наши требованья – гранит!
Не уступим ни пядь, ни прядь!
Но гусей лишь дурак дразнит…
Для чего нам конфликт опять?..

4

Разобьём их не в прах – так в пух!
Остановим их за межой!
Только, братцы, не надо вслух:
как бы не услыхал чужой…

5

Как хотите, но этот страх
перед блоком советских стран
их рисует в таких тонах,
будто это злодей Аман.

Отчего бы иначе мы,
зная дел своих правоту,
были так постыдно немы,
были так послушны кнуту?

И выходит, что трусость друзей в эти дни
пропаганде злейших врагов сродни.

6

Если кто-то где-то попал в тюрьму,
без вины, без следствия, без причин,
отчего мы не рвёмся помочь ему,
отчего мы шепчем, а не кричим?

Тиш-ш-ше, товарищ-щ-щи… пресса, ша!
Революцьонный держите шаг…

7

Но случается, нас одолеет кошмар,
и тогда, поднятия духа для,
публикует наш храбрый «Аль Ѓа-Мишмар»
целый лист… к юбилею Эмиля Золя.

Да, представьте себе – целый лист в печать!
И статьи, и портреты тоже!
Ведь Золя когда-то не смог смолчать –
мы почти на него похожи…

8

Я, бывает, братцы, не сплю всю ночь,
от обиды дыша со свистом:
мне Творец, увы, не хотел помочь,
не создал меня коммунистом…

Мне б хотелось тоже в вечной быть правоте,
без стыда и сомнений, как мамонты в мерзлоте…

9

Хорошо, что есть Запад, а то б на ком
вымещали с такой отрадой
унижений многих позорный ком,
что скормили нам за оградой?

Там, на Западе, хуже любой тюрьмы,
там печальна народов доля…
Вот уж где стесняться не станем мы!
Вот уж где наплюёмся вволю!

Из песен борцов за светлое будущее

Это второе стихотворение из цикла, посвящённого «Пражскому процессу» 1952-1953 гг. (первая колонка, озаглавленная «Буря» и опубликованная неделей раньше, была посвящена соглашательской реакции руководства партии МАПАМ на начало процесса). В рамках этой чехословацкой ветви сталинской кампании против «безродных космополитов» 14 руководителей местной компартии (из них 11 евреев) во главе с Рудольфом Сланским были обвинены в контрреволюционной деятельности (а точнее – в «троцкистско-титоистско-сионистском заговоре на службе американского империализма»). Судебные заседания начались 20 ноября, а уже 3 декабря одиннадцать подсудимых основного процесса взошли на эшафот (были казнены через повешение); остальных приговорили к пожизненному заключению.

Суд сопровождался шумной антисемитской и антиизраильской кампанией. Особую пикантность происходящему, с точки зрения Израиля, придавало то обстоятельство, что на скамью подсудимых попали два израильских гражданина: бывший дипломат, бизнесмен Шимон Оренштейн и его родственник, один из активных функционеров партии МАПАМ, Мордехай Орен, бывший в Праге проездом в качестве специального корреспондента газеты «Аль Ѓа-Мишмар» – главного рупора сталинистов в Израиле. Их также признали виновными (после пыток оба «сознались» во всех инкриминируемых им преступлениях) и присудили к пожизненному заключению.

После смерти Сталина всех выживших «преступников» отпустили (а впоследствии и реабилитировали). Мордехай Орен был освобождён одним из последних, в 1956 году. Вернувшись в Израиль, он опубликовал книгу, в которой подробно описывал арест, процесс и пытки, через которые ему пришлось пройти, и заявлял, что случившееся никак не повлияло на его преданность идеалам социализма.

Во время процесса (и вообще в течение всего периода борьбы с «безродными космополитами») реакция израильских сталинистов выражалась в смущённом молчании. Единственной формой протеста – если можно назвать это протестом – стало выражение сожаления по поводу «неуместной привязки» преступных троцкистов и космополитов (насчёт их злодеяний у израильских коммунистов сомнений не имелось) к сионизму (вернее, к его левой ветви).

Справедливости ради следует заметить, что в рядах партии МАПАМ были примеры и другого поведения. Так, вышеупомянутый певец Пальмаха Хаим Гури написал протестное стихотворение «Песнь об узниках Праги» и зачитал его на собрании студентов – членов партии МАПАМ, после чего вынужден был предстать перед партийным судом. Суд под председательством Виктора Шем-Това (впоследствии генсека партии МАПАМ, депутата кнессета и министра) вынес поэту строгий выговор с предупреждением. В ответ Гури послал крамольный текст в редакцию «Маса» – литературного приложения к газете «Аль Ѓа-Мишмар». Однако редакторы приложения Аарон Мегед и Моше Шамир (известнейшие в будущем прозаики, столпы современной израильской литературы) не решились напечатать стихотворение. Гури удалось опубликовать этот текст лишь спустя четверть века (!), в 1980 году (в газете «Давар»).

Понятно, что если уж «свои» подвергались подобным гонениям, то от «чужих» оборонялись ещё яростней. Тем большее уважение вызывает гражданское мужество Альтермана, возвысившего голос в ситуации, когда многие предпочитали трусливо помалкивать. Стихотворения из цикла «Песни борцов за светлое будущее» написаны от имени этих борцов, благодаря чему сарказм автора становится ещё более наглядным и разящим. Стрелы попали в цель и вызвали яростную реакцию сталинистов, которым пришлось пустить в ход тяжёлую артиллерию – своих союзников из числа уважаемых представителей общественности. К примеру, легендарная пальмахница Рахель Сабурай, бывшая напарницей Меира Ѓар-Циона в их знаменитом походе на Петру, опубликовала в те дни «открытое письмо», в котором остро полемизировала с Альтерманом и его колонкой. Но Альтерман был не из пугливых – всеобщий хор осуждения лишь ещё более ожесточил его позицию.

В день судилища кривды, бесчестной и серой,
сформулируем заново старый догмат
и, подкрасив дворец облупившейся веры,
мы усилим бронёй её вечный фасад.

Ничего, что концы не сойдутся с концами,
не беда, что вершит справедливость злодей –
мы от лишних вопросов укроемся в храме –
в светлом будущем, липком от крови людей.

Мы готовы на всё, как примерные дети –
солнце социализма – спасенье от тьмы.
Оно светит давно вкривь и вкось – если светит,
но иного светила не ведаем мы…

Мы его беззаветно прикроем телами,
ну, а ежели кто-то отступит на шаг,
мы докажем, что спорить и меряться с нами
не рискнёт даже самый упрямый ишак.

Мы себе не позволим хотя б на минутку
усомниться в жрецах пролетарских идей,
хоть в суде этом пражском, суде этом жутком
непохоже, чтоб люди судили людей.

Здесь свобода навету, свобода поклёпу –
на позорной скамье, на судейском столе,
здесь свобода свободу ведёт к эшафоту,
и свобода висит, задыхаясь в петле.

Ну и что? Разве это причина для стресса?..
Лишь одно нас сейчас утешает слегка:
относительно тяжкой железной завесы
мы пока что – по сторону эту… Пока.

Удивительное удивление

Стихотворение из того же цикла «Песен борцов за светлое будущее» написано по следам «удивления», выраженного газетой «Аль Ѓа-Мишмар» в связи с тем, что сталинское «дело врачей» сопровождалось антисионистской кампанией. Не возражая ни словом против самого «дела», израильские сталинисты робко протестовали против «привязки» сионизма к «преступлениям врачей-отравителей».

«Группа граждан Советского Союза, – писала «Аль Ѓа-Мишмар», – обвиняется в действиях, которые квалифицируются советскими властями как контрреволюция и измена Родине. Вместе с тем, нас снова удивляет попытка привязать эти тяжкие обвинения, хотя бы и косвенно, к сионизму».

Пародируя сталинистов из партии МАПАМ, Альтерман выражает от их имени покорнейшее верноподданное согласие со всеми советскими судебными процессами – прошлыми и нынешними; лишь один факт вызывает «удивительное удивление» израильских коммунистов: «ну при чём же тут Джойнт и при чём тут Сохнут?» Нельзя ли, оставив всё прочее, как-нибудь исключить нас из списка врагов… ну, если не исключить, то хотя бы не упоминать… ну, пожалуйста, ну что вам стоит – мы ведь «свои», пролетарские…

1

Большевицкая гвардия, люди идеи,
знаменосцы великих побед Октября
были втайне предатели, гады, злодеи
и врагу продавали страну почём зря.

Только госбезопасность на страже народов,
за поганую руку схватила уродов!

Все сознались: Бухарин, и Рыков-шпион,
и Зиновьев, и Каменев-хамелеон.
Их поставили к стенке и крикнули: «Пли!»,
чтоб не портили жизни народам земли.

Ну, а наш инструктаж подрастающей смене
был, как меч революции, быстр и пунцов:
если гвардия эта созналась в измене,
значит, так ей надо, в конце-то концов.

2

Представители партий, друживших с Россией,
и вожди демократий окрестных дворов
оказались шпионами буржуазии,
паразитами, змеями, бандой воров.

Хорошо, что ГэБэ, щит советских народов,
за преступную руку схватила уродов!

Все, опять же, сознались: и Райк, и Костов,
и Клементис, и Сланский – поганей глистов.
Этим пуля досталась, а этим петля –
будет чище без подлых наймитов земля!

Ну, а наш инструктаж подрастающей смене
объяснял символичность таких перемен:
ведь шпионы публично сознались в измене –
революция-мать не прощает измен.

3

Доктора в кабинетах, в больничных палатах,
в чьих руках пребывало здоровье вождя,
обернулись убийцами в белых халатах,
что губили людей, никого не щадя.

Если бы не ГэБэ неизбывная сила,
эта подлая банда бы всех отравила!

Все, конечно, сознались, ну что за вопрос –
печень, сердце, и ухо, и горло, и нос…
Говорят, и Михоэлс, из мёртвых восстав,
на допросе признал преступленья состав.

Ну, а мы говорим подрастающей смене:
нету места сомнениям в нашей среде,
потому что когда заподозрят в измене,
признаются, как правило, все и везде.


4

Гм… ГэБэ-то… Представьте: герои охраны,
несгибаемый полк неподкупных бойцов,
был на деле ордой лизоблюдов поганых,
на подхвате у подлых британских купцов!

Даже страшно подумать, чем кончилось бы,
Если б не было новой хорошей ГыБы.

Ну, а мы, как всегда, инструктируем смену
объясняем решенья, подходы, пути:
Революция, дети, находит измену
там, где нужно ей эту измену найти.

Так что всё в лучшем виде. Спокойствие, братцы.
Коммунисты с пути никогда не свернут!
Лишь одно заставляет слегка сомневаться:
ну при чём же тут Джойнт и при чём тут Сохнут?

Ох, Нацерет…

Последнее стихотворение настоящей главы завершает эту нелёгкую тему – а с ней и долгий процесс прозрения, эволюции от восторженного поклонения кумиру социализма к пониманию обманчивой природы этого мессианского, по сути, движения. Этот замечательный поэтический текст, написанный под впечатлением от скорбной процессии в Нацерете (Назарете) по случаю смерти Сталина, безусловно, выходит за рамки публицистической полемики, превращаясь в обвинительное заключение целому поколению «пустых мечтателей».

Газета «Ѓа-Арец» так описывала реакцию на финальный закат «солнца народов»: «Отголосок смерти Сталина до сих пор слышится в Нацерете. С получением известия о его кончине, весь город, казалось, утонул в море красных флагов и чёрных траурных лент. Доски объявлений и стены были сплошь заклеены плакатами, оплакивающими спасителя человечества…»

1

Первый – мученик битый, пророк и аскет,
здесь мальчишкой ступил на ступени,
а потом ты, Нацерет, две тысячи лет
перед ним преклоняла колени.

И под звон колокольный, и ночью, и днём,
в шуме праздников, в серости буден,
ты искала спасения только лишь в нём,
и клялась, что другого не будет.

Время шло. Ты святила терновый венец
сладким ладаном, златом и светом…
И казалось, вовек не наступит конец
этой верности, этим обетам.

Но явился Второй. Бледный облик остыл,
и в него уже мало кто верит.
Испарился мистерий молитвенный пыл…
Ох, Нацерет, Нацерет, Нацерет…

2

Этот воин в фуражке и френче силён,
не подставит противнику щёку.
Его слово – гранит, его воля – бетон,
недоступны слезе и упрёку.

Он возводит и рушит страну за страной,
он над миром, ранимым и хрупким,
возвышается как громовержец стальной
на Олимпе, с дымящейся трубкой.

Но тебя он, Нацерет, привлёк не мечом,
не повадкой крутого мужчины
и не маршальским жезлом над мощным плечом –
нет, имелись иные причины.

Ведь любви не снискать ни сияньем венца,
ни деньгами, ни хитрым коварством.
Но крадёт безотказно людские сердца
обещанье небесного царства.

Тем, кто твёрдо сулит вечный рай в шалаше,
даже столб придорожный поверит.
Что ж тогда говорить о несчастной душе…
Ох, Нацерет, Нацерет, Нацерет…

3

Упрекнуть ли того, кто, устав от поста,
выбрал новый объект для молений?
Даже бледный страдалец, глядящий с креста,
обвинит тебя вряд ли в измене.

Его губы бескровные в церкви пустой
шелестят над алтарною дверцей:
«Бросит камень в тебя только тот, кто мечтой
не смущал утомлённое сердце.

«В этой новой религии, – шепчет он, – есть
и надежда, и сила размаха,
она даже несёт ту же самую весть
кое в чём отличаясь, однако.

«Мы-то всё начинали с любви и добра,
хоть распял меня римский патриций,
и была очень длительной эта пора –
от добра до костров инквизиций.

«Много лет миновало – немаленький срок –
от любви до палаческой лапы,
от того, чему учит Нагорный урок,
до одежд раззолоченных Папы.

«Моё время не знало столь быстрых прыжков
от смиренья – к навязчивой славе,
от оливы – к железу тюремных оков
от прощенья – к судебной расправе».

Да, Спаситель, эпоха сегодня не та,
нынче время по-своему мерит.
Лишь одно неизменно: пустая мечта…
Ох, Нацерет, Нацерет, Нацерет…

V. По счетам и распискам

Последняя тематическая группа переводов из этого сборника призвана продемонстрировать ещё одну важную сторону творчества автора «Седьмой колонки»: Натан Альтерман как моралист, взявший на себя роль совести общества, не стеснявшийся прямо в глаза говорить гражданам Страны самые неприятные вещи. Можно без всякого преувеличения сказать, что альтермановские тексты на злобу дня во многом определили нынешнее лицо Израиля. Выше уже приводился пример такого влияния: дискуссия со сталинистами из партии МАПАМ, несомненно, способствовала изменению политических симпатий, высвобождению общества из-под груза тоталитарных настроений, либерализации Страны в целом.

Другие тексты, резко осуждающие неоправданную жестокость бойцов ишува во время захвата и разрушения враждебных арабских деревень, впоследствии сформировали знаменитый «этический кодекс» ЦАХАЛа, благодаря которому Армия Обороны Израиля может теперь гордиться своими крепкими нравственными устоями. Причём, главные критические стрелы Альтермана были направлены вовсе не на тех, кого он (будучи другом Ицхака Саде и поклонником Бен-Гуриона) считал в тот период своими идеологическими противниками (то есть не на Эцель). Наиболее резкому осуждению (в стихотворении «Про это») подверглись бойцы Хаганы и их действия в процессе захвата арабского города Лод, завершившегося изгнанием его населения. К чести Бен-Гуриона следует сказать, что, поначалу отвергнув эту обидную критику, он довольно быстро осознал её значение и приказал размножить альтермановский текст в десятках тысяч экземпляров для раздачи его бойцам.

Похожее влияние оказывали и многие другие знаковые стихи Альтермана, малая часть из которых приведена в этом разделе. Завершают сборник сатирические тексты, ничуть не потерявшие своей актуальности даже в наши дни.

Долги Страны

Это стихотворение написано по поводу заседания кнессета и речи его председателя Йосефа Шпринцака. Шпринцак выступил с многословными заверениями в том, что Израиль подтверждает своё обязательство полностью и в срок выплатить все денежные долги, взятые у евреев диаспоры. Выступление было приурочено к выпуску облигаций государственного займа (так называемый «заём независимости»).

В первые годы предприятие не имело успеха, однако с начала 60-х годов ситуация резко изменилась, и гособлигации превратились едва ли не в основной источник финансирования больших проектов развития израильской инфраструктуры. С их помощью построена единая водопроводная система, порты Хайфы, Ашдода и Эйлата, электростанция в Хадере, заводы Мёртвого моря и др. Всего (если считать с момента первого займа) гособлигации привлекли на нужды Страны более 33 млрд долларов. Поскольку всегда считалось, что выпуск облигаций имеет не только чисто финансовое, но и показательно-моральное значение, он продолжается до сих пор, хотя многие полагают, что Израиль благодаря своей высокой кредитной репутации сегодня не очень нуждается в займах, да и процент, выплачиваемый по этим облигациям, непомерно высок в нынешних финансовых обстоятельствах.

Иными словами, госзаймы уже не слишком актуальны в наши дни – в отличие от стихотворения Альтермана, написанного, хотя и по этому поводу, но совсем-совсем о другом…

Она всё вам вернёт – по счетам и распискам –
до последней монетки, гроша не зажав, –
всем евреям Нью-Йорка, Чикаго и Фриско,
и Панамы, и Чили, и прочих держав.

Она всё вам вернёт – по гроссбухам и свиткам –
доброта подаяния ей не нужна.
Разве нам от евреев положена скидка?
Да с чего это вдруг? Да какого рожна?

Соплеменники, ваша поддержка бесценна –
в обстоятельствах рынков таких дорогих,
несмотря на процент и растущие цены,
вы ей дали едва ли не больше других…

Ну а те, кто в её проживают границах, –
не волнуйтесь: вас тоже уважат вполне!
Вам и вашей семье возвратится сторицей
всё, что вы одолжили на время Стране.

Что бы вы ни держали – перо или гайку,
кто бы ни были – клерк, фрезеровщик, игрок,
агитатор, кассир или домохозяйка,
или даже поэт – автор этих вот строк,

импортёр, экспортёр, постовой, вышибала
и шофёр, и рыбак, и валяльщик сукна –
без сомнения, всем вам Страна задолжала
и в долгу как в шелку перед вами она.

Нет, пока что должница ещё не под стражей,
не предъявлен суду документ закладной,
только шёпот всё громче, намёки всё гаже,
а на улицу выйдет – шипят за спиной.

Но она всё вернёт – по счетам и распискам –
до последней монетки, гроша не зажав, –
кредиторам Нью-Йорка, Чикаго и Фриско,
всем евреям Страны и далёких держав.

Всех она соберёт в день святой и погожий –
соберёт и приступит к раздаче долгов,
и Творец ужаснётся и скажет: «О боже,
в этом море людском не видать берегов!»

Но она промолчит – только глянет за спины,
где лежат, наплевав на раздач торжество,
те, кому не должна ни гроша, ни полтины,
те, кто отдал ей жизнь, не прося ничего.

Ужасная оговорка

Ещё одно выступление, теперь уже на заседании Всемирного еврейского конгресса, стало поводом для написания нижеследующего саркастического текста. Вышло так, что президент Конгресса (по-видимому, Нахум Гольдман) осмелился заявить, что евреям диаспоры желательно было бы совершить алию в Израиль. Эти неосмотрительные слова (вообще-то Гольдман всегда считал, что сильная диаспора – необходимое условие для существования сильного Израиля) вызвали настоящую бурю в еврейской прессе за пределами Эрец-Исраэль.

На эту бурю и откликнулся Натан Альтерман. Читая стихотворение, не веришь, что оно написано более шести десятилетий назад. Ведь примерно такую же гневную реакцию вызвали схожие слова главы правительства Израиля, сказанные буквально на днях, в 2015 году, в адрес евреев Франции и Дании после нападений, совершенных исламскими террористами на еврейские учреждения этих стран…

Незаметно промчались недели,
сгладив чувств и речей остроту –
не припомнить ли нам, в самом деле,
оговорку прискорбную ту?

Ту нахальную, грубую, злую,
как кистень из-под вражьей полы,
что мгновенно, гневя и волнуя,
опрокинула в зале столы.

Оговорка – с трибуны конгресса!
Из самих председательских уст!
В нарушение всех политесов,
всех законов, потоптанных вхруст!

Чин по чину, манишкой белея
пред евреями разных земель,
он вдруг ляпнул, что лучше б евреям
перебраться уже в Исраэль!

Это ж надо такое сморозить!
Кто позволил ему, наглецу,
этим словом по нервам елозить
как наждачным листом по лицу?!

Он и сам-то не рад, несомненно,
но слетело – назад не подашь,
не уймёшь этой ярости пену,
не проймёшь этот праведный раж.

Вся диаспора сдвинулась с места –
осудить председательский ляп:
каждый спикер спикует протесты,
каждый деятель требует кляп.

И строчат журналистские перья,
и грохочет раскатистый гам,
и зовут на подмогу поверья,
и взывают к научным богам.

Разверзаются гнева пучины:
не замай, мол, не трогай, не смей!
И рычат, аки лёва, мужчины,
и фемины шипят, аки змей.
И представьте: весь этот бедлам –
за два слова, с грехом пополам…

Ну, а мы в нашем маленьком крае,
когда шторм, слава Богу, утих,
лишь испуганно пот утираем
с бледных лбов сионистских своих.

Утираем, и шепчем устало,
приминая всклокоченный чуб:
Вот ведь горе-то… как их достало
это слово, слетевшее с губ…

Как же дяденька так лопухнулся?
Как довёл до такой кутерьмы?
Не иначе как кто-то свихнулся –
то ли он, то ль они, то ли мы…

Козлёнок из Агады

Это чудесное стихотворение, написанное в уже знакомом нам «пасхальном» жанре, было опубликовано в канун Песаха 1944 года, в разгар Катастрофы. Незадолго до этого в Венгрию вошли войска вермахта, и Эйхман приступил к планомерному уничтожению полумиллиона венгерских евреев. На фоне этих зловещих событий Альтерман обращается к последней страничке пасхальной Агады – традиционной арамейской песенке «Хад гадья» («Один козлёнок»), пением которой обычно завершается долгая праздничная трапеза. Герои этой немудрёной песенки – безымянный еврейский папа и крошечный козлёнок, которого папа купил на рынке за два зуза.

Под повторяющийся рефрен – «козлёнок, козлёнок, купил его папа за два зуза» – разворачивается, вернее, нарастает как снежный ком, история: дикий кот съедает козлёнка, собака загрызает кота, палка побивает собаку, огонь пожирает палку, вода заливает огонь, бык выпивает воду, мясник режет быка, ангел смерти забирает мясника и, наконец, Всевышний поражает ангела смерти (который забрал мясника, который зарезал быка, который выпил воду, которая залила огонь, который пожрал палку, которая побила собаку, которая загрызла кота, который съел козлёнка, которого купил папа за два зуза…)

Конечно, можно с немалым основанием усмотреть в этом обращении Альтермана к последней песенке Агады ещё не угасшую к тому времени надежду на Всевышнего, который, впрочем, не слишком спешил поразить ангела смерти, с немецкой педантичностью уничтожавшего всё европейское еврейство – от младенцев до стариков. Но, с другой стороны, Всевышний и ангел смерти не упоминаются в стихотворении вовсе: его главными и единственными героями с начала и до конца остаются папа и козлёнок, который куплен, как видно, исключительно для детской забавы, поскольку не годен пока ни для чего другого. Эта невинная простая картинка закономерно (как утверждает Альтерман) помещена на последнюю страницу Агады – ведь именно ею и должен завершиться процесс исправления мира. Именно она, олицетворяющая тихое семейное счастье, покой и детскую радость, является конечной целью всех мировых усилий, единственным оправданием невыносимых мук, бесчисленных жертв и неописуемых страданий.

Стихотворение Альтермана, таким образом, звучит как обещание этого безмятежного счастья в мире огня, смерти и дымных столбов, вздымающихся из печей нацистских лагерей смерти. Скорее всего, так и следует трактовать две последние строфы. Без сомнения, главным содержанием пасхальной Агады вовсе не являются «кровь, и огонь, и столбы дыма», но не зря ведь традиция учит нас, что жизнь всякий раз вносит в этот ежегодно читаемый текст конкретное содержание, имеющее сиюминутный уникальный характер. И что уж тут поделать, если конкретным содержанием 14-го дня месяца нисана 5704 года (7 апреля 1944 года по григорианскому календарю) были как раз чёрный дым, убийства и смерть…

Этот малый козлёнок за два медяка –
был он ростом не более кошки…
Ни на шерсть не возьмёшь, ни под нож мясника –
тонкий хвостик, дрожащие ножки…

И не знали тогда ни мясные ряды,
ни купцы, ни скупцы, ни менялы,
что стоит рядом с ними звезда Агады,
занесённая жизнью в анналы.

Неизвестно, чем папу козлёнок привлёк,
но ещё, господа, неизвестней,
почему этот папа достал кошелёк
и купил. А дальнейшее – песня.

Пела ярмарка песню тележных колёс,
гладил девушек ветер нахальный,
ну, а мимо шёл папа и козлика нёс –
в Агаду и на седер пасхальный.

С той поры там набилось кого только не –
по стишку, по словечку, по крошке…
Так, что папу с козлёнком прижали к стене –
то есть к задней, последней обложке.

Ну так что же? – смеётся в ответ Агада, –
пусть стоят себе там на здоровье…
Я и так переполнена страхом Суда,
чёрным дымом, пожарами, кровью.

Но не зря, значит, идолы падали ниц,
разверзались моря и народы,
если папа с козлёнком с последних страниц
улыбаются счастью свободы.

Вдова предателя

Принято считать, что в Израиле нет смертной казни. Что единственным смертным приговором, оглашённым судом Израиля и приведённым в исполнение официальными представителями государства, был приговор Адольфу Эйхману, руководителю имперского проекта истребления европейского еврейства. Но это, увы, не так. Первой казнью в новейшей истории государства Израиль стало убийство Меира (Миши) Тувианского, офицера Хаганы и инженера Электрической компании, который был расстрелян 30 июня 1948 года по обвинению в предательстве (за якобы шпионаж в пользу британцев).

В начале лета 1948-го в Иерусалиме было разгромлено несколько принадлежавших Хагане тайных мастерских по производству оружия, и служба контрразведки начала следствие. Подозрение пало на Тувианского – будучи служащим Электрической компании, он неоднократно контактировал с британскими властями в период мандата и представлял на их рассмотрение чертежи энергетической инфраструктуры города. В самом этом факте не было ничего особенного, поскольку в то время вопросами городской администрации ведали именно англичане. Кроме того, схема электросети не имела ничего общего с картой подпольных мастерских. Но начальник контрразведки Исер Беэри не стал вникать в подробности – для него оказалась вполне достаточно информации о том, что «Тувианский передал документы британцам».

30 июня Меира вызвали в Тель-Авив «на совещание», арестовали и стали допрашивать. Ошарашенному и сбитому с толку человеку, который не имел ни малейшего понятия, в чём именно его обвиняют, попросту не дали прийти в себя. Допрос длился недолго. Тувианский, 44-летний уроженец Ковно, совершивший алию в 1925 году, капитан Хаганы, талантливый инженер, имевший к тому времени немалые заслуги перед Страной, был совершенно подавлен происходящим. На вопрос, передавал ли он британцам документы, Меир ответил утвердительно, что было расценено Исером Беэри и тремя его подручными как признание вины. Тувианского запихнули в машину и привезли к заброшенному зданию арабской школы в окрестностях деревни Бейт-Джиз (это строение сохранилось по сей день на территории кибуца Ѓарэль).

Там инженера втолкнули в один из классов, и он предстал перед тремя уже знакомыми ему следователями, превратившимися теперь в судей и прокуроров. Нечего и говорить, что защиты не было вовсе. Тувианского признали виновным и приговорили к расстрелу. Ему не позволили даже написать предсмертное письмо жене – просто вывели наружу, расстреляли и закопали тут же, у стены.

Жена казнённого Елена забеспокоилась лишь на следующий день, когда Меир не вернулся из Тель-Авива. Несколько суток его судьба так и оставалась неизвестной – как жене, так и сыну-подростку. Узнав, наконец, о случившемся, Елена Тувианская немедленно начала борьбу за восстановление честного имени мужа. Долгое время эта борьба не имела успеха, невзирая на личное знакомство с Бен-Гурионом и многими командирами Хаганы. Помогло Тувианским лишь то, что Беэри и его гвардия продолжали действовать теми же методами: несколько месяцев спустя в лесу на горе Кармель было найдено нашпигованное пулями тело некоего Али Касема – араба, работавшего на израильскую разведку. Его заподозрили в «двойной» агентуре и казнили уже без всякого суда, даже «скорого». Общественный резонанс в арабских кругах оказался достаточно весом, чтобы вмешался Бен-Гурион. Выслушав признание Исера Беэри, он отдал его под суд. Тут-то Елена и добилась, чтобы к новому следствию присоединили и дело Тувианского.

5 июля 1949 года – спустя чуть больше года после расстрела – было опубликовано официальное коммюнике министерства обороны, гласившее: «После основательного расследования, проведённого военной прокуратурой, опроса свидетелей и изучения материалов дела, установлена невиновность Меира Тувианского».

Исера Беэри разжаловали в рядовые и уволили из ЦАХАЛа. Срок его символического заключения составил один день.

Авраам Кедрон, второй участник «суда» над Тувианским, впоследствии был одним из ведущих израильских дипломатов, послом (в том числе и в Британии) и гендиректором министерства иностранных дел.

Третий, Давид Карон, продолжил работать в разведке (занимаясь в основном оперативной работой, связанной с Курдистаном) и дослужился до начальника отдела в Моссаде.

Но интересней всего судьба четвёртого «судьи» – Биньямина Джибли, который не только остался в отделе военной разведки (АМАН), но и вскоре возглавил её. Именно Джибли (вместе со своим патроном Моше Даяном) стал движущей силой скандала, известного как Эсек биш («Грязное дело»), опозорившего Израиль и стоившего карьеры нескольким ведущим государственным деятелям Страны, в том числе Моше Шарету, Пинхасу Лавону и, в итоге, самому Давиду Бен-Гуриону. Можно сказать, что в определённом смысле Эсек биш – это месть невинно убиенного Меира Тувианского, своего рода возмездие бессовестным функционерам и покрывавшим их политикам высшего ранга.

Стихотворение Альтермана появилось в газете три дня спустя после опубликования вышеупомянутого коммюнике. Чёткая моральная позиция поэта произвела чрезвычайно сильное впечатление на общественное мнение Страны. Не исключено, что именно благодаря этому тексту в Израиле со временем выработалась решительная нетерпимость к известному большевицкому подходу «лес рубят – щепки летят». Хотя на заре существования государства ситуация вовсе не предполагала подобной нетерпимости…

Эта повесть про нас и про нашу Страну,
что, сражаясь с открытым забралом,
больше года вела затяжную войну
и в итоге её проиграла.

Проиграла могиле безвестной одной,
навещаемой солнцем убойным,
одинокой вдовой, одинокой луной
и мальчишкой с разбитой судьбою.

Мы не раз ещё вспомним об этой войне,
о её палачах и солдатах,
о неправом суде, о расстрельной стене
и о нас – и о нас, виноватых.

«Скорый суд»… – разве может быть что-то гнусней
этой тайной и подлой расправы,
отрицающей формой и сутью своей
человечность, законность и право?

Разве могут быть судьи в суждениях быстры,
разве могут зависеть от хора?
Правосудие джипа на склоне горы,
без руля, тормозов и шофёра…

Он упал у стены – офицер и отец,
он погиб ни за что, безвинно,
с горькой мыслью о том, что его конец –
лишь начало позора сына.

Он погиб, но вдова – против всех одна –
вышла в бой, и прошла сквозь бойню,
и спасла Страну, и теперь она
самых высших наград достойна.

Против всех одна – против нас с тобой,
нашей лжи, клеветы и воя –
она билась с нами, но этот бой
был сраженьем за нас с тобою.

Ведь не только в стойкости сила Страны
не в отпоре врагам-арабам,
но ещё и в признаньи своей вины,
и в умении сдаться слабым.

Пробное состязание

Вот ещё один текст, затрагивающий вопросы нравственности. В наши дни – в эпоху социальных сетей, разнузданности интернет-форумов и безжалостного «шейминга» – тема клеветы актуальна едва ли не больше, чем во время публикации этого стихотворения. Вполне возможно, что Альтерман написал свой текст под впечатлением процесса над Сиркиным и Райхлиным, приговор по которому был оглашён за две недели до того, как в газете «Давар» было напечатано это стихотворение.

Арье Сиркин и Авраам Райхлин обвинялись британскими властями в краже большого количества винтовок и патронов. Райхлин и впрямь был звеном в цепи снабжения Хаганы краденым английским оружием (винтовки покупались на британских складах в Египте и переправлялись в район Хайфы), зато Сиркин, профсоюзный лидер хайфских моряков, похоже, вовсе не имел отношения к этому делу, хотя и состоял в Хагане. Но судебный процесс получил общественный резонанс не из-за контрабанды краденых винтовок. Британская военная прокуратура постаралась придать происходящему характер суда над всей организацией Хаганы и над еврейским ишувом в целом. Прокурор прямо обвинил руководство Еврейского агентства в пособничестве державам «Оси» (то есть нацистам): по его словам, целью сбора оружия была борьба против антигитлеровской коалиции во время войны.

Эта клеветническая линия британского правосудия была с возмущением встречена евреями Эрец-Исраэль, многие из которых уже служили добровольцами в регулярных британских частях или участвовали в британских боевых операциях в составе Пальмаха. Свидетельница защиты Голда Меир (тогда ещё Меерсон) произнесла на процессе впечатляющую речь, перепечатанную тогда всеми газетами и ставшую залогом её последующей личной популярности.

Почему в стихотворении упоминается именно четыре свободы? Потому что перечисленные Альтерманом свободы – свобода слова, свобода религии, свобода от страха и свобода от нужды – взяты из знаменитой речи о «Четырёх свободах», произнесённой президентом Ф. Д. Рузвельтом 6 января 1941 года.

Раз решила четвёрка важнейших свобод –
отвлечения ради от тяжких забот –
разыграть меж собой чемпионский венок
быстроты, и проворства, и ловкости ног.

Вот на старте – свободы: от нищей сумы,
от животного страха и царской тюрьмы,
от навязанных вер, от зажатого рта… –
и союз их прекрасен, и слава чиста.

Рукоплещут свободам зеваки с трибун…
Погодите… Кто это? Горбунья? Горбун?
На дорожке – старуха – хромая нога…
Да куда же ты лезешь, дурная карга?

Неужели в элитный спортивный забег
допускают таких безнадёжных калек?
Но ухмылка горбуньи зловеще крива:
«Я – свобода, и, значит, имею права!»

Удивилась свобод благородная рать:
«Вы свобода? Какая ж, позвольте узнать?»
А старуха хихикает: «Можно на «ты»!
Я, коллеги, свобода вранья-клеветы!»

Вот так диво! – хохочет на старте толпа –
Эта дама с помойки ещё и глупа!
Ждёт её неизбежный и скорый позор:
ведь другие спортсменки – ну как на подбор!

Вот отмашка забегу начало дала…
Эй, смотрите, смотрите – вот это дела?!
Изумлённо глядит онемевший народ,
как горбатая кривда выходит вперёд!

Этот странный итог на издёвку похож,
но победу на финише празднует ложь!
То же – в новом забеге… четвёртом… седьмом…
Уступает добро в состязанье прямом!

На свободы несчастные жалко смотреть:
только лжи достаётся фанфарная медь!
Пот холодный ручьями стекает с чела,
и свобода от страха – от страха бела…

И вопит, торжествуя, свобода вранья:
«Принесите корону! Корона – моя!»

Так обычно враньё начинает свой бег:
потихонечку, скромно, в тени от коллег.
Но затем, что ни метр от начальной черты,
всё быстрее становится шаг клеветы.

Не поможет добру атлетизм и азарт –
стоит лишь допустить злодеянье на старт,
как оно – хромоногий и наглый урод –
тут же выйдет вперёд, тут же выйдет вперёд!

Тот, кто ставит свободу с враньём наравне,
должен сразу забыть о свободной стране.

Ивритский учитель

Поводом для написания стихотворения стала забастовка израильских учителей, по старой еврейской традиции (беднее местечкового меламеда были только мыши) получавших нищенскую зарплату. Альтерман не случайно ощутил необходимость поддержать эту забастовку.

Его особое отношение к профессии ивритского учителя во многом объясняется впечатлениями детства и юности – ведь жизнь родителей поэта была полностью посвящена именно делу воспитания и образования детей. Отец, Ицхак Альтерман, уроженец местечка Уваровичи Гомельского уезда, считается одним из пионеров дошкольного ивритского обучения. Завершив своё образование в Варшаве, он вместе с женой Белкой основал там первое дошкольное учреждение с обучением на иврите, а затем организовал и возглавил курсы воспитательниц еврейских детских садов. Кстати говоря, одной из выпускниц этих курсов стала знаменитая в будущем актриса театра «Габима» Хана Ровина. Практическая деятельность Ицхака и его жены сочеталась с активной пропагандой языка, написанием статей и разработкой обучающих методик; дом Альтерманов был своеобразным центром интеллектуальной и политической сионистской работы.

С началом Первой мировой войны Альтерманы переехали в Москву, где сразу открыли такие же курсы, как в Варшаве, и продолжили активнейшую работу в «Обществе любителей иврита», которая позднее была преобразована в мощную просветительно-образовательную сеть «Тарбут». О размахе распространения иврита в России того времени говорит хотя бы тот факт, что в 1917 году (после Февральской революции, отменившей многие ограничения) в стране мгновенно появилось более двухсот светских учебных заведений с преподаванием на иврите – от детских садов до гимназий!

Впоследствии всё это было вытоптано большевицкими сапогами, уничтожено при помощи евкомов и евсекций ВКП(б), объявивших иврит языком раввинов и лавочников в противовес «пролетарскому» идишу (который, впрочем, тоже был ликвидирован несколько позже). Но тогда, в 1917-1918 годах, до иврита ещё руки не дошли. Издательства выпускали десятки наименований оригинальной и переводной литературы на иврите, Евгений Вахтангов ставил в московском театре «Габима» знаменитую пьесу «Диббук», а общество «Тарбут» процветало. Ицхак Альтерман возглавлял его дошкольный отдел, издавая, среди прочего, методический журнал «Детский сад».

Но, как уже отмечено, период этот оказался весьма кратковременным. Иврит, а с ним и семья Альтерманов, вынуждены были оставить большевицкую Москву, переместившись сначала в Одессу, а затем в Киев. Как нетрудно догадаться, они продолжили обучение ивриту и там, причём деятельность «Тарбута» в украинской столице (в том числе курсы воспитательниц) финансировала богатейшая семья банкиров Златопольских. Забавно, что несколько позже дочь Шошаны Златопольской-Персиц выйдет замуж за издателя и хозяина газеты «Ѓа-Арец» Гершома Шокена – того самого, который в 1942 году откажется дать хотя бы символическую надбавку к зарплате скромного «переводчика телеграмм» Натана Альтермана. Что, собственно, и станет непосредственной причиной ухода последнего в «Давар» и появления там «Седьмой колонки». Действительно, тесен мир…

В Киеве Альтерманы тоже продержались недолго: начавшаяся Гражданская война обратила их в бегство, как и многих других украинских евреев, неизменно оказывавшихся жертвами погромов в процессе установления любой власти (или безвластия). В румынском Кишиневе, куда Ицхак Альтерман перевёз семью в 1920 году, он продолжал работать в области дошкольного образования, обучая взрослых и детей ивриту. А пятью годами позже, когда Альтерманы оказались, наконец, в Тель-Авиве, отец семейства немедленно получил должность генерального инспектора детских садов в Эрец-Исраэль. Своей профессии Ицхак Альтерман не изменил до самой смерти в 1939 году, в возрасте 57 лет.

Неудивительно, что с такой семейной историей Натан Альтерман на всю жизнь сохранил глубокое уважение как к преподаванию на иврите, так и к учительскому призванию в целом.

Нынче шумны конгрессы, программы толсты…
Нынче – офисы, фонды, почёт и партвзнос…
А когда-то весь груз сионистской мечты
лишь учитель иврита за пазухой нёс.

Ни правления «Нир», ни компании «Снэ»,
ни «Хадассы», ни почты, ни точных наук –
лишь учитель иврита в дешёвом пенсне,
чьи манжеты потёрты и беден сюртук.

Снежным ветром сечён и нуждою согнут,
бит злодейкой-судьбой и властями клеймён,
он был сам по себе Ѓистадрут и Сохнут,
когда мир не слыхал ещё этих имён.

Он изюм раздавал под хасидский мотив,
он твердил для мальчишек извечный урок…
В тесной комнатке класса вставал Тель-Авив
ещё прежде, чем каменщик взял мастерок.

Он глаголы писал, мел крошился в руке,
и зима удивлённо смотрела в окно,
как растут на исчерканной школьной доске
небоскрёбы издательств и залы кино.

Так он жил и учил, заменяя один
весь набор учреждений, велик и смешон…
И, пожалуй, лишь банк никогда не входил
в этот список – ни фунтом, ни жалким грошом.

С давних пор не хватает к алтыну рубля –
задолжал за одежду, за свет, за суму,
за ботинки, за воду… и даже земля –
на иврите! – свой счёт предъявляет ему.

Фотография барака в Ум-Джуни

Этим стихотворением Натан Альтерман отметил праздновавшееся осенью 1950 года сорокалетие основания Дгании – первого кибуца в Эрец-Исраэль, построенного на землях деревни Ум-Джуни – на южном берегу озера Кинерет к востоку от русла реки Иордан. 3000 дунамов земли были куплены Еврейским национальным фондом ещё в 1904 году, но потребовалось целых пять лет, прежде чем набралось достаточное количество добровольцев. Первая попытка основать в Ум-Джуни сельскохозяйственное еврейское поселение (1909 год) закончилась неудачей из-за внутренних разногласий. Вторая группа молодых людей пришла сюда в октябре 1910 года – этот момент и считается датой основания первой «квуцы» (группы) на Земле Израиля (впоследствии слово «квуца» было заменено на однокоренное «кибуц», и это название стало общепринятым).

Тогда же и был сделан снимок, опубликованный газетами сорок лет спустя. Добротный двухэтажный барак: двускатная крыша, высокое крыльцо и немногочисленные, снабжённые глухими ставнями окна, более похожие на бойницы. Вход с крыльца прямо на второй этаж – на первом вообще нет ни окон, ни дверей, как в детской загадке: сразу видно, что одна из главных забот тут – оборона от навязчивых соседей. К бараку примыкает открытый сарай-навес для инвентаря и скота. Инвентарь и скот тоже видны: телега и коза. Коза не желает позировать, поэтому её крепко держит за рога один из парней. Остальные ребята и девушки выстроились на крыльце и на лестнице, вольно разлеглись на крыше сарая. Трое гордо восседают верхом на лошадях – в бедуинском обличье, с винтовками на плече.

Это люди Второй алии, преобразившей Страну. Их имена известны, а кто-то даже прославился. Четвёртый справа – Шмуэль Китайгородский (взявший себе фамилию Даян), отец будущего начальника Генштаба, легендарного Моше Даяна. Впрочем, Шмуэль и сам не промах – ему предстояла карьера видного партийного и профсоюзного функционера, депутата и заместителя председателя израильского кнессета.

Роль Второй алии в современной истории Эрец-Исраэль огромна – и при этом весьма неоднозначна.

В стихотворении упоминается год Тар-а (תרע»א). В привычном нам цифровом написании это 5671 год по иудейскому летоисчислению (начался вечером 3 октября 1910 года по григорианскому календарю).

Они просто стоят на крыльце, на навесе,
просто смотрят и просто молчат.
Тех уж нет, а другие прибавили в весе…
Два десятка парней и девчат.

Миг, другой – и фотограф кивнёт: отомрите! –
и они побегут по жаре.
Год Тар-а (нынче время течёт на иврите),
уйма срочных хлопот во дворе.

Ещё партии малы, коммуны незрелы,
а пути лишены колеи.
Ещё только встаёт, раздвигая пределы,
чудо новой, Второй алии.

Чудо древней мечты, воспарившей на вере,
и упрямства негнущийся свод…
Здесь, на этой земле, где блистает Кинерет,
поменяет История ход.

А пока что зерно будет только в июне,
плуг ещё не познал ремесла,
самый первый бидон с молоком из Ум-Джуни
не погружен ещё на осла.

День как день – не труднее других, не короче,
не гремят ни шофар, ни кимвал –
лишь барак, и земля, и еврейский рабочий,
что к земле этой вновь припал.

Им народ откровенья, изгнанья и Книги
благодарность вовек сохранит –
вдохновенным безумцам, мечтой и мотыгой
возродившим Страну и иврит.

Но пока что они на крыльце, на навесе,
на фотографа смотрят, молчат.
Те погибли, а эти вот избраны в кнессет…
Два десятка парней и девчат.

И в молчании этом отчётливо слышен
их вопрос, обращённый ко всем –
потому что, увы, ни с навеса, ни с крыши
наших дней не видать совсем.

Так стоят и молчат. И их взгляд пронзает
многолетнюю толщь и муть…
И давнишний снимок вдруг раскрывает
новых дел и событий суть.

Странный обычай

Непосредственный повод к написанию этого стихотворения не известен, но оно не утратило актуальности и сегодня.

Не вдаваясь в теории разного рода,
я задам лишь вопрос риторический:
отчего в наше время цветёт эта мода:
жанр Встречи в Верхах Исторической?

Вот премьер шлёт посланье соседним премьерам
по проблеме весьма специфической,
и в приписке: «Неплохо бы было, к примеру,
сбацать Саммит какой Исторический…»

А коллегам-то что – а коллеги и сами
Судьбоносными Встречами славятся.
Отчего ж не почтить Исторический Саммит –
даже два, чтоб впустую не париться.

Говорят, что и стрелки повсюду сейчас –
на руке, на стене, на вокзале ли –
показать норовят нам Истории Час,
а обычное время отставили.

Жаль, часам этой дамы нельзя доверять:
то спешат, то застоем пугают.
Ходят слухи, что даже опять и опять
эти стрелки и вовсе пускаются вспять…
Но история эта – другая.

Осторожный оптимизм

Ещё одно саркастическое стихотворение, написанное по следам газетной заметки, автор которой выразил осторожный оптимизм – что мировая война не разразится, по крайней мере, в текущем календарном году.

Робкий лучик надежды блеснул с небосвода –
и газетчики ловят его на лету:
кто-то даже уверен, что в эти полгода
мир не будет изрублен на силос скоту.

Да и то, господа, говоря откровенно,
нет причины для паники странной такой:
мир не может за день провалиться в геенну –
это требует минимум месяц-другой.

Оптимисту ни спор, ни конфликт не видны:
он взирает на жизнь лишь с благой стороны.

Было время, пророки в мечтах воспаряли,
солнцем вечного счастья сияли миры…
А вот нынче провидцы провидят едва ли
за пределы текущей фискальной поры.

Ну, а если кто видит на шаг впереди,
тот и вовсе годится в большие вожди.

Рождение порта

Пожалуй, стоит завершить этот сборник стихотворением, написанным к десятилетию открытия тель-авивского порта, а точнее, прибытия туда первого грузового судна.

Необходимость строительства первого еврейского порта назрела в апреле 1936 года, когда арабы Эрец-Исраэль восстали против властей британского мандата, объявив всеобщую забастовку. Вообще говоря, планы такого строительства вынашивались давно: первоначальный проект предполагал, что порт будет находиться в самом начале улицы Алленби, там, где она выходит на набережную. Но этот замысел не вписался в генеральный план развития Тель-Авива, подготовленный в конце 20-х годов шотландским архитектором сэром Патриком Геддесом. По сути, Геддес определил всю городскую структуру современного Тель-Авива на территории от Яффы до устья реки Яркон, и от моря до нынешнего проспекта Ибн Гвироль. Поэтому место для порта было выбрано на самом краю «геддесовского пространства» – в устье Яркона.

Британцы поначалу воспротивились этой идее: конечно, им никак не мог понравиться ещё один символ еврейской самостоятельности. К тому же, власти усматривали в создании нового порта капитуляцию перед арабской стачкой: с точки зрения англичан, требовалось сломить восставших, а не решать проблему обходным путём. Поэтому для получения разрешения на строительство потребовались долгие уговоры. Правительство Его Величества не возражало против небольшого мола – при условии, что британской казне он не будет стоить ни пенса. Это ничуть не испугало евреев ишува: акции компании, организованной специально под проект тель-авивского порта, раскупались как горячие пирожки. Работы начались немедленно и поначалу велись преимущественно выходцами из греческого порта Салоники, утверждавшими, что они в портовых делах собаку съели, причём, отнюдь не сухопутную, а самую что ни на есть морскую.

И хотя первый деревянный мол, построенный этими «специалистами», рухнул уже на следующий день после открытия, это ни в коей мере не остудило пыла тель-авивцев: порт воспринимался городом как всеобщее любимое детище. Вторая, железобетонная попытка оказалась не в пример удачней. Впрочем, в порту не был предусмотрен причал для глубоководных морских судов – собственно говоря, причала для разгрузки пароходов вообще не предполагалось. Как и в Яффе, суда разгружались и загружались на рейде, а грузы переправлялись с берега и на берег тяжёлыми гребными лодками (позднее прибыли специально заказанные баржи, приводимые в движение небольшими буксирами).

Эта система позволяла принимать суда ещё до того как были построены склады и защитный мол, который огораживал внутреннюю акваторию. Первым сухогрузом, полностью обслуженным грузчиками первого еврейского порта, стал югославский пароход, привёзший к берегам Тель-Авива мешки с цементом. Это знаменательное событие произошло 19 мая 1936 года. Официальное же открытие мола, акватории, складских бараков и пассажирского терминала состоялось почти двумя годами позже, 23 февраля 1938-го.

С тех пор тель-авивский порт служил верой и правдой сначала еврейскому ишуву, а затем и молодому Израилю. Во время Войны за независимость это были, по сути, единственные ворота, через которые осуществлялась связь с внешним миром: порт Хайфы тогда ещё контролировался британцами. Потом, когда система рейдовой погрузки перестала справляться с возросшими объёмами торговых перевозок, зашла речь о необходимости реконструкции и даже возникли планы превратить скромный тель-авивский мол в один из двух основных средиземноморских портов, наряду с Хайфой.

Этим планам помешала лишь катастрофическая нехватка места: разросшийся Тель-Авив не оставил достаточного пространства для складов и подъездных путей. По этой причине в начале 60-х в устье ручья Лахиш был построен новый морской порт – ашдодский. Он-то и стал заменой тель-авивскому. А в устье Яркона на месте прежних пакгаузов и прочих портовых атрибутов сейчас действует просторная зона отдыха с ресторанами, бутиками, детскими площадками и увеселительными заведениями. Не уверен, что именно такое будущее пророчил тель-авивскому порту Натан Альтерман. Хотя – кто знает?

Но тема стихотворения – не столько порт, сколько особенный характер Тель-Авива – города, в который поэт был влюблён всю свою жизнь. Эта любовь нашла выражение в альтермановской лирике и в его злободневных стихах. В «Рождении порта» Альтерман пишет о дрожи, охватывающей тель-авивцев при «звуке строек». Это не просто поэтический образ. Тель-Авив, ровесник Альтермана, вырос, что называется, на его глазах.

Поэт приехал сюда пятнадцатилетним подростком, когда горстка белых домов на берегу моря ещё только превращалась в город, отлучился на несколько лет учёбы во Франции и вернулся в 1932 году, когда число горожан перевалило за 50 тысяч. Тогда-то и произошёл самый большой рывок: в течение следующих четырёх лет население города утроилось! Причина тому – Пятая алия, пик которой пришёлся на 1933-1935 годы (последующий спад связан с Большим арабским восстанием 1936-1939 гг. и введёнными Британией ограничениями на еврейскую иммиграцию).

Побудительным мотивом для новых репатриантов из стран Европы стал, конечно же, приход к власти Гитлера и реальная угроза войны. Примерно треть из общего числа 180 тысяч репатриантов Пятой волны составили бывшие немецкие граждане – поэтому её ещё называют «Алиёй йеки» (йеки – насмешливое прозвище, данное старожилами выходцам из Германии). Наиболее вероятное объяснение этимологии этого прозвища связано с чопорным внешним видом «немцев» и их педантичным поведением, абсолютно не соответствующим местному левантийскому расслабленному характеру (от немецкого Jacke – пиджак; «пиджачники»). Обидной разновидностью клички стало совсем уже неприятное «йеки-поц» – в современном иврите так именуют высокомерных педантов, кичащихся точностью и безукоризненностью манер.

Вернёмся в любимый Альтерманом Тель-Авив. Следует сказать, что именно этот период беспрецедентного роста, превративший средний по местным масштабам город в крупнейший мегаполис Эрец-Исраэль, запомнился Альтерману безудержным «восторгом строек», охватившим тогда всё население Тель-Авива. Неудивительно, что при таких темпах строительства «скерцо стучащих молотков» кружило головы тель-авивцев. Их скромный «Белый город» прямо на глазах становился настоящим европейским центром!

Давайте вспомним берег моря
и летний вечер над водой,
простой забор, и на заборе –
наш флаг с Давидовой звездой.

Бетоновоз, мешки, вагонка,
прицеп, ползущий на причал…
Новорождённый порт в пелёнках
шумел, вертелся и кричал.

Кричал всё громче, всё сильнее,
презрев приличия и страх, –
так вопиют лишь корифеи
в своих младенческих годах.

И город белый и зелёный
с балконов, площадей и крыш
смотрел и слушал умилённо,
как надрывается малыш.

В каскетках, кипах и панамах,
в костюме, в робе, в сюртуке –
мы все тогда играли в маму,
с рожком и соскою в руке.

Точь-в-точь еврейские папаши,
на детском пляже в выходной
смотрели мы, как чадо наше
играет с бойкою волной.

Вот он подрос ещё на метр…
Вот в море тянется ногой…
Народ с рождения не ведал
такой игрушки дорогой.

А в ночь открытия причала
стихия баловала нас
и снисходительно прощала
трескучесть трафаретных фраз.

Лишь ветер, разгулявшись вволю,
разбив волну о парапет,
дарил речам щепотку соли –
чего, как правило, в них нет.

Таков уж Тель-Авив. Он боек,
беспечен, весел и пригож,
но отчего при звуке строек,
его всегда бросает в дрожь?

О, молотков стучащих скерцо!
О, песни сварочного шва!
От них сильнее бьётся сердце
и улетает голова…

Вот и тогда, в том новоселье,
на бедном маленьком молу
мы были пьяны от веселья
в серьёзном пафосном пылу.

Сегодня мы, как прежде, пьяны…
Ласкает ноздри ветерок,
и волны лупят в барабаны,
и пляшет в море катерок,

и что-то зреет в криках чаек,
и зов небес не превозмочь…
Как этот день чрезвычаен!
Каким огнём чревата ночь!

Нет, десять лет прошли недаром…
И порт, насмешлив и сердит,
дыша солярным перегаром,
на наши ленточки глядит.

Нахальный, ловкий и свободный,
герой поэм, герой былин,
он чует в луже мелководной
величье будущих глубин.

возврат к оглавлению