=1=
Давно отмерен срок
сомнений и тревог,
в конце моих дорог
белеют города,
песком занесены
до будущей весны,
они тихи, как сны,
прозрачны, как вода.
В тени разбитых стен
забвенье, прах и тлен,
тоскливый вой гиен,
стервятников страда,
но я готов идти
всю жизнь, чтобы найти
заветные пути,
ведущие туда.
Я бросить все готов —
друзей, родимый кров,
веселый шум пиров,
безбедные года —
давно я сердцем там,
где плещет Иордан,
в прекраснейшей из стран,
где тянется гряда
скалистых древних гор,
где сплетена в узор
лесов, пустынь, озер
чудная череда.
=2=
Исполню ли обет?
его теплом согрет,
я молод, хоть и сед,
и радуюсь, когда,
мечтой перенесен
через Синайский склон,
я узнаю Сион,
прекрасный, как звезда.
Друзей тревожный взгляд
зовет меня назад,
и речи их шумят,
как талая вода,
что топит берега,
болота и луга,
но, лишь сойдут снега,
уходит без следа.
И я молчу в ответ.
Я не безумец, нет.
Я на тепло и свет
меняю царство льда…
Скорей они больны,
безумны и пьяны
и суть из пелены
не видят никогда.
Бесплоден спор, увы —
уже не склеить швы,
и не родит травы
сухая борозда.
=3=
И разве счастье в том,
чтобы с набитым ртом,
раскормленным скотом
влачить свои года?
Ведь не заставят петь
ни золото, ни плеть
заманенного в сеть
весеннего дрозда.
И так ли тяжек свод
простых мирских забот?
Когда Творец зовет —
до тварей ли тогда?
Разверстые гробы —
венец любой судьбы,
для Господа — рабы
земные господа…
К чему мне мир кусков,
владенья дураков,
пустых, гнилых божков
нелепая орда?
Пусть царские венцы
напялили глупцы —
должны ли мудрецы
бояться их суда?
Ведь там, где судит вор,
диктует приговор
тупая, как топор,
тяжелая вражда.
=4=
Заря глядит в окно,
но на сердце темно,
и сладкое вино —
как горькая бурда…
И днем, и при луне
душой стремлюсь вовне,
здесь все постыло мне —
и воздух и еда.
Все, что я здесь любил,
я проклял и забыл,
лишь тех святых могил
бесценная руда
из пыльной мглы скорбей
зовет меня к себе,
чтоб там внимать трубе
Последнего Суда.
Мне этот прах милей
застолья королей,
лишь там, в родном тепле
давидова гнезда,
где спят который век
Скрижали и Ковчег,
где время медлит бег,
дождю и холодам
не сбить с куста огонь,
лишь там, в земле благой,
я обрету покой,
отныне — навсегда.
=5=
Но тяжелей камней
грехи прошедших дней,
и нет спасенья мне,
горька моя беда —
проклятый счет растет,
чем дальше жизнь течет,
тем тягостнее гнет
ошибок и стыда.
И страшно в трудный бой
вступать со злой судьбой,
гоня перед собой
грехов своих стада —
лишь тот увидит свет
в ночи безумств и бед,
чья вера, как рассвет,
чиста и молода.
Неведомой стезей
ведет корабль свой
незримый рулевой,
рука Его тверда,
без милости Его
все сущее мертво…
Через пучину вод
добраться до гнезда
стремится суть моя,
и, верою горя,
в путь снаряжаю я
крылатые суда!
Вольный перевод А. Тарна по подстрочнику д-ра Г.M.Глускиной.
(Песня к восхождению, литературный перевод)
Песня для тех, кто восходит на горные кручи:
Помощь любую в дороге опасной приемлю –
только вот кто мне поможет – тропинка всё круче –
кроме Него, сотворившего небо и землю?
Кроме Него, кто поддержит, не даст оступиться,
встретит, направит, согреет в холодные ночи?
Страж Исраэль, охраняющий наши границы,
Страж Исраэль не смыкает бессонные очи.
В зное палящем, в тумане, под бледной луною
рядом с тобою идущий невидимой тенью,
душу святящий, врачующий сердце больное, –
ныне и присно Он рад твоему возвращенью.
(Песнь отчаяния и упрёка, литературный перевод)
Господь-мой-Спаситель, День криков и Ночь одиноких,
услышишь ли голос молитвы – последней, безвестной –
души, захлебнувшейся в боли, в кромешной мороке
разбитого сердца у края дымящейся бездны…
Как воин, утративший Бога, как лист отлетевший,
я падаю в яму меж трупов, лежащих вповалку –
погибших, усопших, моливших, как я, безутешно,
сметённых Тобой на ужасную вечную свалку.
Друзья отвернулись. Я сохну, гнию и болею.
Я брошен в темницу – слезами выплакивать душу…
Зачем Тебе мёртвые, Боже? Живые нужнее –
мертвец никогда не сумеет ни верить, ни слушать.
Неужто для трупов творишь Ты великое дело?
Неужто для мёртвых встаёт на востоке светило?
Зачем же губить нас так дёшево, быстро, умело,
как будто иссякла спасенья заветная сила?
К Тебе поднимаются взоры, молитвы и храмы,
Тебе благодарность возносят живыми словами…
Зачем же Ты сводишь живых в эти чёрные ямы?
Зачем отказался от нас Прославляемый нами?
Неужто в погибели чудо Твоё воссияет,
и холод могилы – горячего сердца дороже?
Взгляни, как я руки к Тебе – лишь к Тебе! – простираю,
в последней надежде, в предсмертной убийственной дрожи.
Ты бил меня с детства, хлестал нелюбимого сына –
Отцовская ярость гремела, круша и корёжа…
Я верю, на это, конечно, имелась причина –
ведь Ты не бываешь неправым, всеведущий Боже.
И вот – сокрушён я. Отчаянье мир поглотило.
Смотри: я тону, задыхаясь в его круговерти.
Любимых и близких веленье Твоё отвратило,
и друг мой единственный – тьма наползающей смерти.
Вновь предо мною он – дряхлый старик,
скомканный жизнью морщинистый крот;
тень над листами потрёпанных книг
мерно качается взад и вперёд.
Вновь предо мною старуха. Она
вяжет чулки и кромсает шитьё;
в сердце – проклятья, беда и вина,
вечно шевелятся губы её.
Рядом на печке всё тот же кошак
дремлет, покуда не согнан взашей,
так же блюдёт свой торжественный пакт
ненападенья на племя мышей.
А наверху, по углам, в темноте,
сжаты тисками паучьих оков,
виснут, как прежде, в ловушке сетей
дохлые мухи минувших веков.
Мне здесь известен и с детства знаком
каждый паук, каждый скрип, каждый вой.
К вам я вернусь, мои братья, мой дом,
вместе умрём, станем глиной, травой.
1891
В развалинах сердца разбилась мезуза,
и мелкие бесы ворвались, ликуя;
скоты и подонки единым союзом
справляют победу свою шутовскую.
Но где-то внутри, под текущею кровлей
отчаянье ждёт, притаившись за дверью,
чтоб вымести разом, как служка суровый,
поганый парад суеты и безверья.
Вот тут-то и треснет алтарь осквернённый,
в разрушенном храме ослепнут окошки,
толпа разбредётся по новым знамёнам,
и скука завоет пустующей кошкой.
1897
Стань мне матерью, стань сестрой,
Под крылом приюти, согрей,
Будь гнездом для моей тоски,
Для неслышной мольбы моей.
В час вечерний, смиренья час
Отвори моих страхов дверь;
Говорят, где-то юность есть –
Где она теперь?
Отпусти мне мой тайный грех:
Я сгораю среди огней;
Говорят, где-то есть любовь –
Что мне делать с ней?
Обманул меня свет звезды,
Не осталось ни снов, ни грёз;
Я как нищий на всех ветрах –
Гол и бос.
Стань мне матерью, стань сестрой
Под крылом приюти, согрей,
Будь гнездом для моей тоски,
Для неслышной мольбы моей.
1905
(стихотворение положено на музыку комп. Мики Габриэлов)
Мне мерзостно смирение отцов в огне еще не стихшего погрома,
средь вывернутых внутренностей дома, в крови распотрошённых мертвецов.
Меня тошнит от вспоротых перин, от вони разложения и страха,
от обгоревших трупиков Танаха в грязи проклятых северных равнин.
Отвратна лживость мудрости святой, внушившей нам мораль овечьих хижин,
где Кнессет Исраэль лежит, унижен, под римской императорской пятой.
Как будто трус, отдав врагу Йодфат, нас отравил предательством так сильно,
что с той поры от Кордовы до Вильны поганил наши вены гнусный яд.
Но правда в том, что правда — на войне: она звенит бейтарскими мечами,
над Гуш-Халавом вьётся наше знамя, и сам Бар-Кохба бьётся на стене!
Она и с Гиршем в дальней стороне,
и с Трумпельдором у ворот Тель-Хая…
В овечьем стаде, в сердце и в судьбе вскипает кровь сикариев густая,
и столп огня, дорогу предвещая, стоит и ждет попутчиков себе.
Есть птица Крум, подобная мечте,
в стране далёких звёзд, за крайними морями,
прекрасна, как заря, изменчива, как пламя,
спасение для тех, кто гибнет в темноте,
в горячем омуте истерзанных подушек,
для тех, чьё тело корчится от мук,
в попытках удержать тускнеющую душу,
уставшую в ночи от смерти и разлук…
Туда слетает Крум, в их тёмный душный ад,
чтоб слёзы все собрав до капельки последней,
украсить ими утро райских врат —
росою, радугой, сиянием соцветий… —
всем тем, чем этот мир и чуден, и богат.
Чтоб рано поутру, очнувшись от страданья
и в тайну слёз ночных проникнув до конца,
могли мы заново восславить мирозданье
и птицу Крум – посланницу Творца.
Моё безмолвие взывает к небесам
и отражается то молнией, то громом,
то каплями дождя на волосах
речной травы,
то месяцем суровым
в ночи невест, в заоблачных лесах…
Моё безмолвие взывает к небесам.
Колодец пуст.
Скрипучий журавель,
рассохшаяся кадка…
Только ветер
доносит запах призрачных земель –
как знак Эдема, память о Завете…
Услышишь ли безмолвие моё?
Услышишь ли безмолвие моё?
Я здесь ещё, у высохшей криницы,
у тела без души, чей грешный страж
сменил прохладу животворных чаш
на яркие, но лживые зарницы.
Моё безмолвие взывает к небесам.
Забыт колодец.
Жены и девицы,
верны зеленоглазым чудесам
вааловых ночей, к другим криницам
идут, неся кувшины на плечах.
Колодец пуст, и журавель зачах.
Лишь ворон на сухой его рычаг
садится, словно в память о пророке.
Садится – и не каркает, молчит.
Перелетит на крышу – и молчит –
подобно мне, немой и одинокий.
Кроны кустов в саду шумят, словно чаща леса,
хлещут потоки вод в облачной тьме небес,
ангелы сна стоят у изголовий детских
в громе ночной грозы, в шуме ночных древес.
Там, за окном – Шалем, город отцовской силы,
город сыновних жертв на алтаре Горы,
там, где горит огонь, ливнями негасимый,
меж рассечённых тел Небу неся дары.
«Если прикажешь мне так же, как Аврааму,
выполню Твой наказ – воли любой святей…»
Сердце моё поёт. Дождь над Горой и Храмом.
Ангелы сна глядят в лица моих детей.
С чем эту страсть сравню, это веселье мощи,
эту с рассвета лет тягу к Его Горе?
Древний Завет, как кровь, в венах моих клокочет,
к жертве меня зовёт – там, на моей заре.
Вот же он, Град Шалем – в шуме древес Господних,
где каждый враг – топор, где каждый век – страшней.
Молнии бьют сквозь дождь, с выси – до преисподней,
буря мне – благовест, гром из Его сеней,
зов из священных уст к дальнему краю дней.
1954
Вас долго учили за землю платить серебром:
Купи себе луг и вскопай его в поте лица…
А я говорю, что деньгами, слезой и добром
Копают лишь яму – в неё положить мертвеца.
А я говорю: только кровью святится земля –
Круты ее тропы и смертью чреваты пути.
И только прошедший за пушкой по тучным полям
Достоин впоследствии там же за плугом идти.
Вас долго учили терпеть и в Машиаха верить:
Мол, он без усилий исполнит желанный обет,
Бок о бок с ягнёнком возлягут свирепые звери,
И мир воцарится в Стране до скончания лет…
А я говорю: вы сгниёте, как жалкие гниды!
В бездействии трусов погибнет навек Йеуда,
И к тем, кто сейчас не поднимет оружье Давида,
Машиах уже не придёт, не придёт никогда.
Вы будете рабской подстилкой для каждого хама,
А дом ваш – добычей для жадных двуногих скотов,
Топор изувечит сады, поселенья и храмы,
И выпустит кишки из ваших тугих животов.
А враг вас настигнет огнём и разящим железом –
И жён, и мужей, и младенцев, и слабых юнцов –
На залитом кровью полу, среди книг бесполезных,
В позоре трусливых рабов, потерявших лицо.
Вас долго учили, что правда евреев – иная,
Что «око за око» – для гоев, для диких племён…
А я говорю вам, что правды «второй» не бывает –
Есть только одна – с незапамятно-древних времён.
Кровавая правда войны за свободу и право,
Суровая правда Моше и великих царей,
Чьи стрелы остры, и точны, и быстры на расправу –
Взгляните – она и поныне у наших дверей.
1937
Пришедшие с запада, с моря,
худы, изможденны и нищи,
в лохмотьях цветистых,
на досках, потрёпанных ветром,
сошли на песок,
бормоча еле слышные вирши
и двинулись дальше,
к востоку, к восходу, к рассвету.
Под жёлтой пустынной луной,
Среди мрачных богов Ханаана,
петляя в песке, как во сне,
как во сне беспокойного сердца,
Господь мой, Господь,
я — частица того каравана,
бредущего в плаче гиен,
в лунатическом тлении серпа.
Под жёлтой пустынной луной
мы пришли сюда с запада, с моря…
Птица моя с перебитым крылом,
Ветром ночным несомая,
Кто тебя слышит в мире больном,
Кроме меня, бессонного…
Бьешься, дрожишь под моим окном
Ночью, дождём просоленной.
Годы любви, что дарила ты,
Жизни, тобой пропетые,
Всё оперенье твоей мечты,
Птица моя заветная,
Кровь твоя капает на кусты
Ночью глухой и ветреной…
ночь стелется, вся в звёздах и зарницах,
ты льёшься на меня из пустоты,
как властный зов, как чистая криница,
целуя мне и губы, и стопы.
твой вкус солён, но сладостней мечты,
и твой напев пульсирует и длится…
ты льёшься на меня из пустоты.
ты льёшься на меня из пустоты,
твоя голубизна в моих глазницах,
и мы с тобой переплели персты,
и наши рты бесстыдны, как блудницы…
ты льёшься на меня из пустоты,
целуя мне и губы, и стопы,
любимый мой, ужасный мой, сравнится
ли кто с тобой?
скажи, хотел бы ты,
чтоб я припал к тебе упавшей птицей,
услышав шёпот твой из темноты?
желал бы ты нести меня в деснице
под песнь моей тоски и маяты?
над ней смеялся шут тысячелицый,
но ты заплачешь, ты смежишь ресницы,
прольёшься на меня из пустоты.
и я лежу на звёздах и зарницах,
в солёных поцелуях и стихах.
я нищ. усталый город спать ложится,
что было, то прошло, остался прах –
людская глупость, гвалт, убогий страх,
возня вокруг монет, венцов, девах,
ничтожество в сердцах, делах и лицах.
к чему мне это всё? возьмёшь ли ты
меня к себе, как cмятую страницу?
излечишь ли от мёртвой суеты?
смотри же: вот он, я.
На погосте Холона, после того как умрём,
Сядем к окну – ты и я – только мы вдвоём.
Что за счастье сидеть вот так в тишине живой
Твёрдо зная, что ты – моя и что я – твой.
Твёрдо зная, что можно молчать про добро и зло
И про всё, что было, болело, страдало, жгло.
Будет жаркий день световых бесконечных лет,
И, сменяя вечность, вечность придет вослед.
В чёрной бездне ада вдруг прорастут цветы
И во всей Вселенной останусь лишь я и ты.
Родная, не смотри назад.
Взгляни на холм туманный, серый,
Где стены замка нашей веры
Во мгле густеющей дрожат.
Любимый, слишком долго мы
Витаем слабой горстью праха
Между землёй нужды и страха
И небесами жёлтой тьмы…
Родная, нам бы без потерь
Добраться до далёких башен,
Где тёплый дом – спасенье наше,
Сестра, любовь моя, поверь.
Любимый, но бунтовщики
С высот воюющей равнины
Уже стреляют в наши спины,
Уже нацелили штыки…
(стихотворение положено на музыку комп. Эхуд Банай)
Я вновь несу в себе безмолвье горьких уст,
Наш страх горяч и нем, он полыхает снова,
И ты мне говоришь: «Смотри, наш город пуст…»
И ты мне говоришь: «Молчи, молчи, ни слова…»
В моем окне давно уже не видно далей,
В моем окне давно увял утешный цвет,
Лишь улиц тех покой, улыбки и печали,
Лишь их вечерних стёкол мне горит привет.
Давай пойдем туда вдвоём, на те ступени,
Меж тех скамей простых, среди дремотных ив
Возможно, встретим мы людей забытых тени,
Возможно, песни той послышится мотив.
В тех давних странных снах, холодных и немых,
Те годы усыпив и прошлое рассеяв,
Мы будем ждать, пока, признав нас за своих,
Оно нам вновь не бросится на шею.
(стихотворение положено на музыку комп. Давид Захави)
Солдаты ливня собираются тайком –
на первый взгляд, они обычные на вид.
Течёт вода из их ночных дождевиков,
течет вода из их глухих обид.
А ты проходишь и не видишь их в упор,
свою улыбку ты не даришь им в ответ,
оставив их ловить твой мимолетный взор,
оставив их ловить простой привет.
Но там, где чёрная печаль
вершит свой чёрный самосуд,
где отвернется самый близкий и родной,
солдаты ливня на плечах
тебя поднимут и спасут,
и хлеб беды поделят поровну с тобой.
Пока ты радостна, беспечна и сильна,
солдаты ливня по соседству, под рукой,
всегда готовые отдать себя сполна
за твой веселый взгляд, за твой покой.
Солдаты ливня тихо ждут тебя сейчас,
они спокойны и уверены, как рок.
Они-то знают: каждый день и каждый час
тебя ведут туда, на их порог.
Когда любимые уйдут,
когда родные предадут,
солдаты ливня, как незримые врачи,
тебе пристанище найдут,
тебя утешат и поймут,
и их любовью ты согреешься в ночи.
(стихотворение положено на музыку комп. Нахум Нахче Хайман)
Когда июль, так грустно умирать…
Знамёна лета шелестят листвой,
а в вышине бушует праздник голубой,
и твой рассвет, и твой расцвет, и жребий твой.
Когда июль, так грустно умирать…
Как раз тогда, когда плодов полно,
когда девчонки жмут в чанах вино,
и твой рассвет, и твой расцвет… и решено.
Когда июль, так грустно умирать…
Но мы уйдём с тобой в июль, сейчас,
оставив рощи сиротеть без нас,
оставив солнце завершать свой круг,
и твой рассвет, и твой расцвет, и всё вокруг…
(стихотворение положено на музыку комп. Наоми Шемер)
Эту горечь, эту сладость, эту глину, эту плоть
и дитя, мою отраду, сохрани, Господь.
Сохрани очаг убогий, и ручья весёлый плеск,
и любимого в дороге из далёких мест.
Эту вечность, эту малость сохрани, прошу, Господь, –
эту горечь, эту сладость, эту глину, эту плоть.
Не позволь наш дом разрушить, не гаси надежды свет
и верни нам нашу душу, нашу землю, наш завет.
Сохрани родные стены, и покой моей страны
от несчастья, от измены, от большой войны.
Пусть не меркнут окна эти, пусть дозреют все плоды,
пусть не знают наши дети никакой беды.
Эту вечность, эту малость сохрани, прошу, Господь, –
эту горечь, эту сладость, эту глину, эту плоть.
Не позволь наш дом разрушить, не гаси надежды свет
и верни нам нашу душу, нашу землю, наш завет.
Сыплет звёзды мирозданье, шелестит листвою клён,
я задумала желаний до конца времён.
Этот мир – большой, чудесный, эти слёзы, этот смех
и, конечно, эту песню сохрани для всех.
Эту вечность, эту малость сохрани, прошу, Господь, –
эту горечь, эту сладость, эту глину, эту плоть.
Не позволь наш дом разрушить, не гаси надежды свет
и верни нам нашу душу, нашу землю, наш завет.
(стихотворение положено на музыку комп. Наоми Шемер)
Не говори мне «шалом» –
скажи, что встреча близка.
война – лишь тягостный сон,
стук буйной крови в висках.
Где чёрен день на излом,
где правит ночью тоска…
Не надо говорить «шалом» –
скажи, что встреча близка.
Холодный ливень в окно стучит.
Убогий старый вокзал.
Дрожит улыбка, во рту горчит,
и смех сквозь слёзы в глазах.
Фонарь бледнеет. Стоит вагон.
Горят вдали огоньки.
Пылает в сердце запретный стон,
и расставанья горьки.
Не говори мне «шалом» –
скажи, что встреча близка.
война – лишь тягостный сон,
стук буйной крови в висках.
Где чёрен день на излом,
где правит ночью тоска…
Не надо говорить «шалом» –
скажи, что встреча близка.
Ладони-льдинки, горячий лоб,
колючий в горле комок.
А рядом стрелки бегут в галоп,
и вот последний звонок…
Ещё объятье, и трель свистка,
и первый скрежет колёс.
Прошепчут губы, смахнёт рука
десяток слов или слёз…
Не говори мне «шалом» –
скажи, что встреча близка.
война – лишь тягостный сон,
стук буйной крови в висках.
Где чёрен день на излом,
где правит ночью тоска…
Не надо говорить «шалом» –
скажи, что встреча близка.
(стихотворение положено на музыку комп. Толли Ревив)
Ты скажешь – я строю воздушные кущи,
и Бог мой живой – порождение сна…
Так что же? Во сне всё и чище, и лучше,
и небо синей, и отважней весна.
Ты скажешь – меня обессилят потери,
моих кораблей не дождется причал…
Так что же? Неважно, дойдешь ли до цели,
когда ты шагаешь по звездным лучам.
(стихотворение положено на музыку комп. Иосиф Папирников)
Тише, тише, мальчик милый, –
рядом ходит враг,
сеет братские могилы
в гибельный овраг.
Много троп ведет в Понары,
нет пути назад;
твой отец ушёл в Понары,
нам остался ад.
Тише, тише, мой бесценный, –
не поможет плач;
равнодушны эти стены,
и жесток палач.
Даже морю есть границы,
даже в тюрьмах воля снится,
только нашей боли нет конца,
ей нет конца.
Всем вокруг смеётся лето –
здесь у нас – зима;
полон мир тепла и света –
в нашей яме – тьма.
Лес листвою раззолочен –
скорбный плат суров;
отобрал тебя, сыночек,
тот Понарский ров.
На реке во тьме морозной
треснул тяжкий лёд;
верю – льдины и торосы
в море унесёт.
Потому что мрак увечен,
ну а свет велик и вечен,
потому что он нас позовёт,
нас позовёт!
Тише, мальчик, тише, сладкий,
смерть ещё везде;
мы укроемся, как в кадке,
в собственной беде.
Смеха нет отныне с нами
нет шутливых слов;
вёсны втоптаны врагами
в грязь осенних рвов.
Но весна вернётся к свету –
спи, родимый мой;
вместе с папой, вместе с летом
все придут домой.
Как река в апрельской мощи,
как листва весенней рощи,
все они ещё придут домой,
придут домой!
(стихотворение положено на музыку комп. Алекс Тамир)
Ты роняла слова в нашей комнате два,
твой призыв был отважен и свеж.
Ты работала ртом над моим животом,
а на улице ждал твой кортеж.
Ждали деньги, и жадный до плоти Бродвей,
и успеха предъявленный счет.
Мы любили рабочего в песне своей… —
где он нынче и жив ли еще?
А вот ты убежала, не так ли, малыш? —
ты сбежала от публики в тень…
Я не слышал ни разу, как ты говоришь —
ты мне нужен, ты мне не нужен,
ты мне нужен, ты мне не нужен, —
и другую подобную хрень…
Ты роняла слова в нашей комнате два
Ты сказала – звезда поколенья! —
что ты помнишь в лицо лишь красивых самцов,
но что я для тебя — исключенье.
И подняв свой кулак за несчастных бедняг,
красотой обойденных фатально,
ты всмотрелась в меня и сказала: «Фигня!
Мы уроды, зато музыкальны…»
И теперь ты сбежала, не так ли, малыш?
Повернулась спиною — и в тень…
Я не слышал ни разу, как ты говоришь —
ты мне нужен, ты мне не нужен,
ты мне нужен, ты мне не нужен, —
и другую подобную хрень…
Без оглядки спеша, без запаса дыша, —
в этом смысле я был тебе ровня.
Ты роняла слова в нашей комнате два…
Вот и все. Вот и все, что я помню.
Пришла наутро, чтобы взять,
Как мясо, как быка.
Лишь одинокий может знать,
Как эта боль сладка.
Моя любовь, моя родня,
Из снов моих вернись,
Возьми меня, возьми меня
На тыщу стонов вниз.
Ты раскрывалась предо мной,
Как лилия в жару,
А я был чушкой ледяной
Под ливнем на ветру,
Под ливнем ледяной судьбы —
Сомнительный стриптиз —
Всё, что я есть, и чем я был,
На тыщу стонов вниз.
Пропах любовью, обуян
Пределами морей,
Я видел: тесен океан
Для лодочки моей.
И пусть наш флот еще плывет,
И свеж попутный бриз,
Мы все равно пойдем на дно,
На тыщу стонов вниз!
Я знаю, ты солгала мне,
Всучила миражи,
Но кто сказал, что вовсе нет
Достоинства во лжи?
Что правда красоты – ничто,
Что стиль поблек и скис,
С тех пор, как Дух святой ушел
На тыщу стонов вниз.
Что свету тайному невмочь
Рассеять темь и слизь?
И я бреду сквозь эту ночь
На тыщу стонов вниз.
Я знаю трик и знаю трак,
Я вновь на Буги-стрит,
Я заложил в ломбард свой фрак,
Я слабостям открыт.
Но если ночь замедлит бег,
Как ослабевший лис,
Мы соберем сердца в побег
На тыщу стонов вниз.
Твой облик чудом освящен,
И завершен эскиз,
Хоть можно было бы еще
На тыщу стонов вниз.
Прелестны девы, весел бал,
И на кону – нечёт.
Едва лишь выиграл – пропал
Твой маленький почёт.
Ты приглашен играть в игру,
Где пораженье – приз,
Где мельтешат, потеют, врут
На тыщу стонов вниз.
А я играл свой скромный джаз,
Где Данте или Диз
Меня швыряли пару раз
На тыщу стонов вниз.
Я все еще вино давлю,
Танцую грудь на грудь,
Со сцены льётся старый блюз,
И сердцу не свернуть.
Я мог быть лучше, но когда
Ломается карниз,
Чтоб устоять, ты все отдашь
На тыщу стонов вниз.
И вот теперь ты – Смерть с косой,
Ты мой заступный плач,
Мои спасенье и покой,
Мой бельзенский палач.
Не скрыться от твоей любви –
Прозрачна ткань кулис…
Я весь в минутах, как в крови,
На тыщу стонов вниз.
Корабль отплыл. Стоим, кренясь душой
к береговым камням, а он – всё дальше…
И кто-то рядом скажет: «Он ушёл,
пропал в морях забвения и фальши…»
Ушёл совсем – или ушёл от нас?
Невидим нами, он остался прежним,
он лишь покинул поле наших глаз,
но тот же флаг на нем и люди те же.
Быть может, братья, в этот самый миг,
когда мы с ним прощаемся, тоскуя,
в другом порту ему приветный крик,
и пушки бьют, и граждане ликуют.
Ведь смерти нет – есть горизонт морской –
иллюзия, обман земного взгляда…
Корабль ушел. Возвысься над тоской
и вновь узришь плывущую громаду.