Когда бросаешь монетку, выпадает либо орел, либо решка. Так? Нет, не так. Бывает, что медный диск становится на ребро, и тогда ты волей-неволей видишь обе стороны медали. Вот и вчера мне выпал тот редкий случай, когда два смежных события, совершенно не связанных внешне, вдруг наглядно предъявили мне ту самую «монетку на ребре».
Сначала я прочитал глубоко тронувший меня рассказ Владимира Ханана о его дальнем-дальнем родственнике по прозвищу «Здрасьте-трамвайчик» — молодом одессите, который, бормоча рифмованные строчки, бродил ночами по тесной комнате питерской коммунальной квартиры. По просьбе Ханана Здрасьте-трамвайчик прочитал ему два своих стихотворения, которые оказались (или показались автору рассказа) «настоящими – сильной и чистой лирикой». Знакомство вышло коротким: парень довольно быстро уехал в Москву к Эренбургу (тот когда-то похвалил его стихи), а потом почти сразу умер.
«Где сейчас его стихи? – пишет Владимир Ханан. — Выкинули чужие люди, или равнодушная родня задвинула в какой-нибудь угол, как, подозреваю, в лучшем случае задвинут и мои?»
И далее:
«За почти тридцать лет, прошедших со смерти Муси, мне ни разу не попадались в печати стихи, подписанные его именем. Думаю, он нигде не публиковался, и его стихи, скорее всего, пропали. Я не думаю, что это трагедия — так, стало быть, и надо».
В чем смысл этой грустной истории? Возможно, безвременно ушедший Здрасьте-трамвайчик и в самом деле писал замечательные стихи, безвозвратно потерянные теперь? Сколько их, таких вот оставшихся неизвестными поэтов? Сколько их, таких вот утраченных шедевров, выкинутых чужими людьми, задвинутых в угол равнодушной родней? Тысячи? Десятки тысяч? И прав ли автор рассказа, говоря, что «так, стало быть, и надо»?
Безусловно, прав. Прав, прежде всего, потому, что поэт работает не для нас, простых смертных. Его адресат пребывает в ином месте, откуда видно всё, в том числе – и задвинутое в угол; где даже произнесенная «начерно, шепотом» строчка будет непременно услышана; где строфа, торопливо набросанная на мятой заляпанной жиром салфетке, стоит, по крайней мере, не меньше многотиражных томов с золотым тиснением; где рукописи действительно не горят. Адресатом поэта является Создатель собственной персоной – лишь они, поэты, способны поставить зеркало перед Его царственным ликом: смотри, Боже, – это и есть Ты.
«Быть знаменитым некрасиво» не потому, что слава порочна, а деньги не нужны. Быть знаменитым некрасиво потому, что это попросту совершенно иная тема. Именитость и слава «поднимают в высь» чинов, званий и успеха, только вот это совсем не та высь, которую имеет в виду Пастернак. В той, главной, целевой выси пребывают не звания «поэтического гения», «солнца нашей поэзии», «национального поэта», «выразителя чаяний» и прочая хреномуть, а исключительно Адресат – и ничего боле.
А как же мы, простые смертные? Где в этой суровой картине мы? Мы – третья вершина треугольника. Мы пребываем в стороне, в положении наблюдателей. Да, зеркало сотворено поэтом не для нас и обращено не к нам, но это не значит, что мы не можем, подсуетившись с бочка и приподнявшись на цыпочки, увидеть получившийся результат, то есть отражение Создателя, пусть и не целиком, а краешком, мелкой деталюшечкой. И нам вовсе необязательно нравится то, что мы видим.
Во-первых, сплошь и рядом обнаруживается, что зеркало мутновато, а то и вовсе криво – ведь для изготовления ровной и чистой отражающей поверхности требуется высокое мастерство и серебро таланта. Во-вторых, мы подходим к зеркалу со своим собственным представлением о том, каков он, Создатель. А это значит, что даже когда зеркало изготовлено с талантом и мастерством, нам понравится лишь такое отражение, к которому мы внутренне готовы, которого мы, что называется, ждем – осознанно или нет. Именно по этой причине стихи, кажущиеся превосходными одному читателю, вызывают у другого презрительную гримасу или снисходительное пожатие плеч.
Утверждение, что «о поэтических вкусах не спорят» не так уж и глупо: перед тем, как говорить о стихах, собеседники должны по меньшей мере согласовать свои мировоззренческие позиции. Если нет реальной общности мировосприятия – не будет и реальной схожести в поэтических вкусах. Ну, а тот, кто вообще никогда не задумывался на тему устройства мироздания и места в нем человека, не в состоянии понять поэзию вовсе – ни единого словечка, ни даже малой буковки. Следовательно, не так глупы и те, кто полагают, что глухие к стихам люди непременно несчастны: ведь тот, кто не осознал своего места в мире, вряд ли сможет достичь душевной гармонии, которая и есть счастье.
Вот так, друзья, плавно, на высоте орлиного полета парили вчера мои неторопливые мысли, когда вдруг пискнул сообщением телефон и монетка встала на ребро, повернувшись самой что ни на есть решкой. Старший литературный товарищ извещал меня о своем возмущении по следующему поводу: в своей недавней заметке я осмелился недостаточно почтительно отозваться об огромной подборке поэта Б. Слуцкого, которой досталась львиная доля объема только что вышедшего номера «Иерусалимского журнала». А если учесть еще и более чем многочисленную стаю сопроводивших подборку хвалебных статей, дружным хором славящих «великого русского поэта Б. Слуцкого», то можно и вовсе, не боясь ошибиться, сказать, что номер едва ли не целиком посвящен оному великану.
Собственно, это я и отметил, вскользь упомянув (цитирую): «огромный объем словесного материала, который, видимо, порадует любителей поэта Б. Слуцкого». Эта-то, казалось бы, совершенно невинная фраза и была воспринята заинтересованными лицами как оскорбление памяти великого гения, солнца русской поэзии ХХ века.
Что тут скажешь? Стихи поэта Б. Слуцкого в моем понимании (очень вкратце сформулированном выше) не обладают ни мастерством, ни талантом. Это, скорее, коряво рифмованная публицистика, вернее, политинформация, убогая по форме и банальная по содержанию. Зеркало? Гм… На мой вкус, эта поделка, вернее, подделка, недостойна стоять даже в кривозеркальной «комнате смеха».
Подчеркиваю, я выражаю тут исключительно свой личный вкус, ни в коей мере не претендуя на опровержение противоположного мнения. Не стану приводить тут примеры вышеупомянутой убогости, вопиющие едва ли не с каждой страницы этой журнальной подборки – и не только потому, что адепты «великого русского поэта» непременно оспорят каждый такой пример, отнесут любой ученический огрех на счет неповторимой оригинальности стиля. Как уже сказано выше, подобные споры заведомо бесплодны, ибо несовпадение поэтических вкусов отражает принципиальную разницу в мировосприятии.
А мировоззрение любителей поэта Б. Слуцкого исчерпывающе выражено в следующем показательном пассаже одного из сопровождающих подборку панегириков:
«Слуцкий «преданно верил в социалистическую идею». Ну, верил. Социалистический идеал предполагает социальную справедливость, свободу и равенство. Даже если это утопия – что уж в ней такого скверного? В осуществимость этого идеала верят на нашей планете миллиарды людей, в основном, я думаю, нормальных, хороших. Предполагаю, что и в России, отвернувшейся от идеала на официальном уровне, позитивный опыт строительства социализма для большинства людей более значим, чем негативный (хотя негативного, как мы знаем, хватало). Не случайно ведь на всём постсоветском пространстве социологи отмечают ностальгию по советскому прошлому».
На мой взгляд, написать подобную вещь спустя сто лет после большевистской революции не просто чудовищно, но и безнравственно. Хотя это, опять-таки, дело вкуса. Моему вкусу в данном случае куда ближе пастернаковское «Позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех».
Позорно? Кому тут адресован позор? Поэту Б. Слуцкому? Конечно, нет: он вряд ли сам претендовал на звание «великого русского поэта». В нынешнем напыщенном и фальшивом славословии нет ни капли его вины. Поэт Б. Слуцкий писал, как мог, и ничем не отличался в этом смысле от Здрасьте-трамвайчика, Пушкина, Мандельштама и сотен тысяч других известных и безвестных стихотворцев, чей реальный, истинный вклад может определить лишь Тот, Кто отражается в зеркале.
Тогда — кому? «Всем». Позор в двустишии Пастернака адресован «всем» — то есть тем, на чьих устах рождается и пребывает «притча».
Бог миловал меня, избавив от хождения во всевозможные ЛИТО, от вдыхания миазмов нарциссизма, честолюбия, подхалимства, пресмыкательства, злословия, подсиживания, душевной коррупции, коими насыщен так называемый «литературный процесс». Но хватило и того, что мне пришлось повидать на тех немногих литературных тусовках, где я оказывался волею случая. Нет ничего отвратней, чем пресмыкательство перед литературным бонзой, чем вытягивание во фрунт перед литературным генералом, держащим в руке ключик к заветной публикации.
И неважно, что его высокоблагородие бубнит про «позитивный опыт строительства социализма» и своей генеральской волей коронует голого короля. Хочешь публиковаться? – Тогда будь любезен, дружок, встать по стойке «смирно» и кричать «ура!», славя роскошные одежды там, где лоснится голая задница. А крикнешь не слишком громко или, того пуще, промолчишь – старшие товарищи поправят. Вот и я, как видите, дождался-таки смс-сообщения от старшего товарища с выражением смс-удивления и смс-сожаления о моей будущей судьбе. Дословно: «ты обижаешь самого себя».
Да нет, дорогой старший товарищ, это ты обижаешь самого себя. Но это еще ерунда: от себя-дорогого чего только ни стерпишь. Хуже, когда отвратительное «литературное пресмыкательство» оскорбляет память о Здрасьте-трамвайчике и еще многих-многих рыцарях стиха, сложивших безумные головы в своем зеркальном и зазеркальном усилии.
Бейт-Арье,
февраль 2018