«…Бездомный человек подбирает в яффском порту бездомного пса, и они вместе выходят навстречу неизбежности». Аннотация, набранная белым курсивом на туманно-черном поле обложки этой книги, — отнюдь не самая дурацкая. Но из тех, о которых вспоминаешь, садясь писать об уже прочитанной книге. Нет, всё не так. И книга не о том, на что пытается обратить внимание потенциального покупателя заинтересованный в продажах издатель… Хотя и об этом тоже. Но я напишу иначе.
Это очень грустная книга. Эта очень грустная книга — о войне. О войне, которая идет там, где живут герои этой грустной книги. Об арабо-израильском конфликте, говоря языком СМИ, политики, истории… Вряд ли много «потенциальных читателей» привлечёт такое начало? Ну и что, — я не издатель.
Эта книга о войне, которая однажды поздним летним вечером входит в жизнь одного из главных героев:
«Потом, вспоминая скрупулёзно и мучительно восстанавливая в памяти весь тот день, секунда за секундой, движение за движением, слово за словом, Мишка всегда упирался в это пограничное мгновение, в эту зыбкую непрозрачную стенку, отделяющую такую счастливую, такую обыкновенную и предсказуемую, такую ровную жизнь от жуткого смерча, свистящего смертью и страданием. Это можно было бы сравнить с тем, как плывут в лодке по тихой широкой реке с идиллическими берегами, где мирно пасутся овцы, коровы ритмично пережевывают свою жвачку, и лошади спускаются к отмелям, опуская к воде длинные гривы, где зеркальная речная гладь нарушается лишь редкими всплесками рыб да стрельчатым бегом водомерки, где стрекозы и пчелы играют медленное болеро над зарослями акации и важные гусыни торжественно выплывают на вечернюю прогулку во главе своего суетливого выводка. И кажется, что так будет всегда, что на свете просто не существует ничего другого, что за каждым поворотом, за каждой излучиной будет все тот же счастливый и уверенный покой — и лошади, и рыбы, и акация… и тут вдруг — и откуда оно только берется, это «вдруг» — река поворачивает и обрывается в никуда, в ревущую стометровую пропасть огромного водопада, в дикую пенящуюся круговерть, в черные сатанинские клыки, поджидающие свою жертву там, внизу, в пропасти, в исходящей слюною дьявола преисподней. Как же так? Почему?
Что значит — «почему»? Разве вы не слышали еще издали рев водопада, рык беды, поднимающейся над тихими речными заводями? Разве не летели вам навстречу заполошные стаи птиц, разрезая тревожными криками дрожащий речной воздух? Разве не видели вы зловещее облако водяной пыли, клубящееся прямо на носу вашей жалкой лодчонки?
Нет, не видели, не слышали, не ждали. Не было никакого рёва, и птиц не было, и пыли. Был только тихий стук в дверь, тихий стук в дверь и больше ничего».Ты ещё здесь, Читатель? Ты еще хочешь узнать о чем эта книга?
Она — о «призраках давнего несчастья, слоняющихся по ярмарке жизни», о «тенях и вздохах».
Она — о «самой страшной и предательской из измен».
Она — о том, «что ж за такое особенное гадство, эта жизнь», «что ж за бесконечная цепь предательств и разочарований»…
Она — о «квинтэссенции счастья».
Об «ожидании открытия, чего-то важного и красивого, чего-то такого, что растишь внутри себя в течение всей жизни или, по крайней мере, в течение самой лучшей, сильной ее части. Оно живет в тебе, как птенец, а ты даже не подозреваешь о его существовании. Ты ходишь себе, думаешь о всякой чепухе, ешь, спишь и трындишь то с теми, то с этими… а внутри тебя что-то ворочается и обрастает нежным пушком, пробует раскрывать клюв…»
Эта книга — о крайней жестокости и бесконечной преданности.
О том, что «от смерти не бегают».
О планах на жизнь. Ведь «все люди строят планы, но только счастливые верят в их осуществимость. Оттого-то, чем больше планов, тем счастливее становятся счастливые — в отличие от обыкновенных людей, которым новые планы всего лишь прибавляют новых забот».
И о дружбе. А «дружба — это когда все делают вместе, разве не так?»
И о любви. Любви дарованной вовремя, когда «оба достаточно побили в своей жизни посуды, чтобы научиться беречь подаренную судьбой хрупкую драгоценную чашку со счастьем. Такие чашки положено держать в четыре руки, иначе выскальзывают.»
И о надежде, с которой «трудно спорить, особенно в ситуации полной безнадежности».
И о «безмерной гордости». О моментах, «ради которых стоит жить».
Эта книга — о жизни одной собаки. Жизни, которая начинается так волшебно, что щенку «от самых ворот только «добро пожаловать» и говорили». Жизни, в которой, в конечном итоге, оказывается место всему, о чем эта книга. И призракам, и теням, и вздохам, и смерти, и счастью, и гордости, и предательству, и мести, и преданности… И всего этого — с лихвой.
Но вся эта, в общем-то, избыточность удивительным образом не тяготит. Не вязнет в зубах ириской. Ни на уровне сюжета, ни на уровне стиля. Первый «смонтирован нелинейно». И когда начинает казаться, что вот-вот хватит через край, эпизод закругляется, и следующая часть уносит тебя в мир следующего героя. Каждая глава носит имя одного из персонажей. И это важно. Потому что на уровне стиля автору замечательно удается то, что мне лично как-то особенно мило в приятных образцах именно современной литературы — языковые характеристики героев, прием «непрямой речи» персонажей. Впрочем, и «авторские характеристики», и диалоги здесь не менее изящно прописаны. И не сильно-то и спотыкаешься о пассажи о «портовой яффской ночи», которая «горячо и заманчиво шелестела вокруг своим черным маслянистым платьем, щедро расцвеченным желтыми розами фонарей». — Они не выглядят заплатками на плотной ткани повествования, — так, скорее стразиками, которые теперь уместны и на белье, и на джинсах.
Так что там было, в аннотации? «…Бездомный человек подбирает в яффском порту бездомного пса»? — Ну да, именно с этого начинается собственно роман:
«Уже сделав несколько шагов, <Мишка> обернулся. Пёс стоял на напряженных ногах, остро насторожив уши, глядел пристально, ждал. «Ну что с тобой поделаешь? — вздохнул Мишка. — Пошли уже, ладно». И двинул дальше, не оглядываясь. Одного приглашения хватит. Поймет — черт с ним, знать, судьба такая… а не поймет — тем более, черт с ним. Собаки им только не хватало… За спиной — деликатное цоканье когтей по асфальту. Мишка неожиданно для себя расплылся в улыбке: Понял… умный, бродяга! А коли умный, так и сам быстро поймет, что за типов он себе в хозяева выбрал. Долго не продержится…»
Но он продержится. Через все «гадства», все смерти, все предательства и прочие несчастья.
Не раз и не два комок в горле и злые слёзы, и горечь, и боль почти заставят заглянуть на последние страницы романа.
Не заглядывай, Читатель! Не надо. Пёс останется в живых. Да простит мне автор этот спойлер. Это не главное, верно ведь? — Это же не детектив. (Хотя в какой-то степени, наверное, все-таки триллер.) Это роман о войне. О любви. О ненависти. О смерти. О жизни. Не только собачьей.
Впрочем, за все, что касается именно собак, следует поставить Алексу Тарну еще одну, специальную, «галочку». Чтобы так писать о другом виде и, главное, от его имени, нужно, как минимум, представителей этого вида неплохо понимать. А собачьи главы, собачьи «языковые характеристики» и, с позволения сказать, культурные коды удаются автору ничуть не хуже человечьих. И собаки у Алекса Тарна выходят абсолютно живыми, — ничуть не картонными, И уж конечно — не плюшевыми:
«… И они пошли гулять, как ни в чем ни бывало, только все-таки что-то в Чифе изменилось с того самого дня, что-то ушло безвозвратно. Детство закончилось? Скорее всего, так. Просто жизнь перестала быть игрой, какой была раньше. Жизнь стала работой, вот и все. Работой интересной. Это правда… но — работой. Ну и ладно. В конце концов, если разобраться, когда-то ведь и взрослеть надо, не век ведь в кутенках бегать, правда? Тут ведь какое дело: собака без работы так до конца жизни бестолковым щенком и остается. Ни тебе самоуважения, ни тебе авторитета. Чего хорошего в такой собаке? Разве что экстерьер, а так… тфу!… игрушка плюшевая, а не собака».
Но на этом поле я рискую «удружить» Читателю уж совсем непростительными подсказками. А это — лишнее. Особенно потому, что «Квазимодо», кроме всего прочего, наверное, все-таки триллер.
Триллер? Но не из тех, что вылетают из головы, лишь перевернешь последнюю страницу. Напротив. О романе хочется вспоминать, писать, говорить с близкими. Он — держит. И во время чтения, и потом. Начав читать его своей маме вслух, я, вернувшись домой заставала ее (в бессовестное нарушение нашей семейной традиции!) — то смеющуюся, то в слезах — над очередной главой, которую она, не удержавшись, начинала читать без меня и не могла остановиться. А теперь она заглядывает в глаза московским бомжам: А вдруг это «Мишка»? И я улыбаюсь в ответ: А все наши собаки — «КвазимоРды».
Кира Черкавская