В этом романе говорит один и тот же человек – вернее одна и та же душа, «путешествующая по миру в пространстве и времени к последнему великому пределу, который и есть беспредельность». Шимон бар-Йохай, Ицхак бен-Шломо, Нахман – и безымянный персонаж, ибо главный герой скрывает своё имя, упоминая лишь псевдоним «кэптэн Клайв». Так его называли в Шеруте – израильской контрразведке – в память о сэре Клайве Синклере, изобретателе одного из микрокомпьютеров. Так его буду звать и я… Да он поначалу и был человеком-компьютером.
«Чистый разум», ум, ненасытно жаждущий пищи и чрезмерно преобладающий над чувственным (душевным) миром. Когда равновесие нарушено, неизбежен конфликт рационального с иррациональным. В итоге иррациональное прорывается наружу и берёт верх, так как слишком долго было подавляемо. После тюрьмы Клайв добровольно становится бомжом, отказавшись от предложенной и сулящей много денег роли мага-ясновидца. Нет, он не Диоген, прославиший себя легендарным ответом Александру Македонскому. Если б тот не игрался погремушкой тщеславия, то нашёл бы бочку вдали от Афин.
Тут же налицо полное отстранение от жизни и взгляд на прошлое, как на бегство от общения с «одолженной» вечной душой, от «скуки». По Екклесиасту его прошлое – «суета сует и томление духа». Себя прежнего герой видит «ловцом иллюзий». Но, может, это иная – более изощрённая – форма тщеславия?
«Творец глядится в кривое зеркало наших снов, фантазий и проектов…» – говорится в притче о Четырех спящих. Клайв считает себя проснувшимся, но, может быть, он всего лишь перешёл из одного сна в другой? Была ли иллюзией его борьба против терактов за спасение жизней, его любовь – сначала, как дуэль, танго со смертью, но затем проросшая в ощущение уязвимости, хрупкости и беззащитности Другого – конкретной живой женщины, сестры и соучастницы его заклятого врага, любовь-прощение, для коей будущее, а не прошлое, есть смысл бытия?
Но вот – он кашляет кровью и ждёт смерти, словно запрограммировал себя на неё и как раз в 38 лет, когда умерли от чахотки великие учителя Ицхак и Нахман. В отличие от них, он не обречён – для спасения достаточно сделать всего один шаг до больницы. И тем не менее: «скоро я стану сухим коконом, из коего вылетит бабочка-бессмертная душа и принесёт радость всем нам». «Нам» – хотя он умрёт; «нам»– как неотъемлемость даже умершего от жизни на земле. А ведь он был почти неспособен к радости, к естественной части человеческой природы.
И грезится ему, что смерть высвободит эту невостребованную радость, скопившуюся в избытке в душе его, и он поделится ею с другими. Как выразить моё сострадание к нему? – думала я. И вспомнилось мне прочитанное много лет тому назад (вот волшебство книги Алекса Тарна!) у Ницше в главе «О стремящихся в потусторонние миры» Заратустры:
«Усталость, желающая одним скачком, скачком смерти достигнуть конца, усталость, не желающая больше хотеть… Тело, отчаявшееся в теле, ощупывало пальцами обманутого духа последние стены и захотело оно пробиться головой сквозь последние стены и перейти в другой мир…»
Бабочка как символ души – в «коллективном бессознательном» многих народов мира. Взять хоть знаменитый рассказ Чжуан-Чжоу (IV век до н.э.) о том, как он приснился себе бабочкой, а проснувшись подумал: может, это она увидела его во сне. «Она порхала над цветами и это было прекрасно» – однако, к удивлению учеников, Чжуан был мрачен и угрюм… Алекс Тарн открывает широкое пространство для сотворчества с ним читателя – и вот меня заманило уже и к китайскому философу. Взглянула я на давно известный мне рассказ новым взглядом под впечатлением книги: может, Чжуан подразумевал, что приснился своей бессмертной душе, во сне напомнившей ему о смерти? При этом он мрачен, а Клайв желает смерти.
Почему? Да «знаете ли вы, что такое постоянная бессонница из-за напряжённой работы ума и всего естества?» Две операции сорваны, болезнь века – умиротворение противника и т.п. Как по совету иного китайского мудреца: «Сядь на берегу и жди, когда мимо проплывёт труп врага» и подобно Второй овце, кружащей вокруг ручья, прячущего бездну. Он же, как Первая, бросился в поток. Фиаско в третий раз? – и на допросе противозаконный выстрел в голову своего рокового врага.
Слово «роковой» ныне кажется анахронизмом, но равноценной замены, чтоб передать суть, я не нашла. Не только личная месть, но, подобно Галеви, написавшему «Я веками оплакиваю тебя, Сион», Клайв мог бы сказать: «Я веками борюсь за тебя, Сион». Осязал ли он это ощупью, как в тьме нащупывают дверь к свету, или, осознавав, сберёг в тайне сердца своего?
Ответ – в тех Троих, с кем он себя отождествляет: избранность, предназначение, не исполнение, а исправление. Неприятие слов Екклесиаста «кривое не выпрямить». «Исправить неправедное и выпрямить искривленное… что, если в этом заключается тайное назначение человека: в исправлении мира?» – рассуждает Ицхак Лурия, он же – Святой Ари, вникая в смыслы «Зогара» – учения, полученного из уст его прежнего «Я», воплощенного в образе Шимона бар Йохая.
Не исполнение, а исправление! – соглашается рабби Нахман. И все трое то поднимаются до небес, считая себя высочайше избранными, то низвергаются вниз, к ощущению своей ничтожности. Так смотрит на них Клайв, видя в них и самого себя. И затем – крах… Нахман, вглядываясь в себя, как в зеркало, пишет:
«Мне не удавалось увидеть себя мёртвым на похоронах. Смерть не про нас, а про других. Каждый человек до последнего вдоха пребывает в жизни и это единственное, что он действительно знает: жизнь. А потом приходят другие и говорят «он ушёл». Но он никуда не уходил – это они пришли… смерти просто не существует в личном человеческом опыте. С нами она не происходит никогда…»
Да, раньше так и было у Клайва, даже когда он шёл на смертельный риск. А ныне смерть уже существует в нём самом, в самых глубинах его самосознания. И небесный Иерусалим изливается дождём, от которого он прячет выброшенные прежними обладателями книги, чьи «трупики» находил на улицах. Его полуподвальное убежище для них – как Ноев ковчег.
И свиток «Зогар» тысячу лет пролежал в пещере, спрятанный от вод времени. Скажут: можно ли сравнивать!? Да, ибо в книге Алекса Тарна всё взаимосвязано, и малое, и великое. Как и притчи о Четверых, перекликающиеся друг с другом. Их исток – таннаитская легенда о четверых, вошедших в пардес (Сад Торы), откуда невредимым вернулся лишь один рабби Акива бен-Йосеф. А после… Дождь в нынешнем Иерусалиме – такой же, когда Шимон шёл в тюрьму на последнюю встречу с р. Акивой, осуждённым на казнь за нарушение римского запрета учить Торе.
«И шёл в Кейсарии дождь. Непогода стёрла линию горизонта, будто море поглотило небесную твердь и намерено завладеть ещё и землёй». Когда же Шимон вышел из тюрьмы после напутствия Акивы, дали светлеют и «море возвращается в свои границы», как будто всемирный потоп отступил от Шимона лично.
«Ты, Шимон, (Клайв слышит обращение и к себе самому) не овца, не пастух… Смотри на себя, как на личинку, в которой живёт диковинная бабочка. Лишь Хозяин знает, когда она понадобится миру… Вникай в эту душу, учись у неё, и она откроет тебе много нового. Может, ты выпустишь её в мир, а если нет, она просто переберётся в новое тело, каких было много ещё до того, как ты появился на свет».
Перелистаем страницы – и вот «бабочка принесёт радость нам всем»…значит ли это, что Клайву мнится завершение в нём переселения Души? Акива рассказывает притчу о Четырех овцах у ручья и «душа человеческая – тот же поток, не каждый может заглянуть в неё и уцелеть». Уцелел ли сам Клайв?
Путь Четвертой овцы напоминает о том, как Моше Рабейну (Моисей) вёл народ: «надо петлять, возвращаться, уходить в пустыню и долго ждать…выстроить вокруг истины лабиринт, чтоб человек бродил там, подбирая по дороге намёки, вникая в их смысл, сменяя толкование одних и тех же вещей…»
Книга Тарна – тоже лабиринт и, думается мне, что я угадала один из намёков. Автор нигде не упоминает Иегуду Галеви, но в книге он ЕСТЬ. Акива:
«Человек не должен быть бесчувственным горшком из глины. Он должен впитывать своё вино, его запах, цвет, вкус, его знание. Если ты пропитался этим, вино просачивается наружу и может научить не только тебя, но и других».
Разве это не перекличка со стихотворением:
«Пустая чаша тяжела, как ком из глины, а нальёшь вина – взлетит, как пух орла. Так и душа, отвергнув петушиный гнёт мира, ввысь крылами проросла и Ангел пред лицом твоим – Шехина». (Шехина это живое присутствие Б-га).
Написано спустя века, но книга не только о времени, но и о том, что есть для нас вечность. … Акива в представлении героя несёт в себе душу Моше Рабейну, помнит о дворце фараона и о берегах Нила. А утром – казнь, и он надеется в последние мгновенья произнести (наконец уже искренне, «без тени смущения») молитву Шма: «Возлюби Господа…»
Шимон присутствовал при казни, «ждал, на каком слове оборвётся его молитва, и не услышал ничего, кроме пронзительного вопля личинки, заживо раздираемой железными гребнями».
Это место потрясает. Суровая безжалостная правда. А не отсылает ли автор нас трезво взглянуть на чувствительнейшие страницы из романа Сенкевича «Куда идёшь/камо грядеши/кло вадис», где Главк, сжигаемый заживо, каким-то чудодейственным образом ловит покаянный взгляд Хилона и возглашает: «Прощаю!»?
Увы, Сенкевич и свой нож вонзил в спину еврейского народа, написав, что Поппея Сабина, подстрекаемая приближенными к ней иудеями, убеждает Нерона свалить вину за поджог Рима на христиан, и что она же привела к нему Хилона. И тут иудеи оказались виноваты. В то время как истинная причина ясна: римский плебс воспринимал первых христиан так, как позже сами христиане в Европе – евреев. Те же суеверия, тот же кровавый навет.
Поэтому Нерону легче всего было обвинить именно их в пожаре. Знал, что найдёт отклик в тёмных массах, как было и при погромах евреев ДО и ПОСЛЕ. Но Сенкевич не затрудняет себя поиском правды. Вдобавок порочит Поппею, ссылаясь на Тацита: «у неё был дурной нрав» и т.д. Так Тацит писал и о том, что фараон изгнал евреев из-за того, что они поголовно заболели проказой и что их «племя похотливо в высшей степени», обряды отвратительны, и яростно клеймил римских прозелитов/прозелиток: «предатели!» (хотя его же слова: «иудейский народ единственный, сопротивляющийся Риму» и восхищение храбростью «и мужчин, и женщин, верных Иерусалиму»).
По просьбе Иосифа Флавия она добилась освобождения еврейских первосвященников, заключённых под стражу прокуратором Иудеи, и, по его словам, была близка к иудаизму. То есть, по мнению Тацита, стала «предательницей». Каков бы ни был её характер, но главное, что она защищала гонимых. Мне могут сказать: уходишь от темы. Нет. Книга Тарна – шире и глубже дословного текста, просто надо уметь читать также и между строк, и автором даются подсказки.
Глава о казни рабби Акивы напоминает о гонениях на евреев в античном мире. Этому уделялось мало внимания в хрониках истории, где превозносилось лишь мученичество ранних христиан. Даже в Александрии ещё до н.э. были вспышки мракобесия. Тезис «ваши боги – наши боги» всегда было приемлем для языческого мира: у идолов были разные имена и эпос, но суть одна. А монотеизм казался чем-то подозрительным и враждебным.
«В Цфат спускается с неба вечер – юный рыбак, вернувший в море пойманную утром рыбу по имени Солнце……тёмной лесистой громадой высится вдалеке гигантский монумент горы Мерон. Рабби Шимон удостоился гробницы, какая и не снилась фараонам с их рукотворными пирамидами». И где теперь древнейший народ Египта? А еврейский – ЖИВ.
«Светила, сменяясь, бегут по вселенной, – пишет Галеви, – и в этом знаменье, что, подобно свету и мраку, нам в этом мире исчезновения нет». Была и ассимиляция, и «те, кого испанцы назвали марранами, а мы анусим – изнасилованными». Семь поколений прошло…
Притча о солнце. Первый сказал: «это солнце – великий подарок неба, оно поможет мне силой своего жара» – и скорел в полдень, превратившись в пепел. Второй: «свет добра не может причинить зла», обратил глаза к солнцу и ослеп задолго до заката. Третьего устрашила их судьба, он забился в тёмное подземелье, и больше не выходил назад. А четвертый сел в тени дожидаться вечера и продолжил путь лишь тогда, когда Солнце на три четверти скрылось за гребнем гор…
Отец Ицхака сбежал от гонений в Иерусалим, и сын унаследовал прозвище Ашкенази, т.е. «выходец из Европы». В шесть лет он уже знал наизусть Тору, к юности – Талмуд с его многочисленными толкованиями. Проживая в доме тестя Мордехая в Каире, принимал восхищённых его знаниями посетителей. Это было строжайшее ИСПОЛНЕНИЕ Закона в виде множества правил, дисциплина ума, запреты, заучивание до последней буквы. Таким образом мозг уподоблялся ИИ-искусственному интеллекту, нынешней технологической моде. Но ИИ, поражая нас колоссальностью знаний/памяти, не обладает самостоятельным мышлением, и его творчество – лишь имитация творческого духа, как бы красочна не выглядела.
Интересно, что когда тюремная библиотека могла предложить Клайву лишь иудаистские труды, он вспоминает о компьютерах: «Даже самая сложная компьютерная игра нуждается в правильном логическом объяснении… Я жил тогда в ощущении конца игры – новом, незнакомом». Голова вдруг оказалась свободной, т.е. угрожающе беззащитной перед наступлением прежней скуки (которая, как мы помним – страх оказаться наедине со своей душой, глаза в глаза). Мозг, стосковавшийся по пище любого рода, впитывал тома Танаха с комментариями, как впитывал бы любую новую информацию. Опустевшая память сама сохраняла отпечатки страниц и требовала ещё. «Корпус текстов походил на сложнейшую компьютерную игру с многоуровневыми блоками». Но было и отличие: «я не мог предугадать или даже предположить её конца». Сомнение, что такой конец существует. «Чистая игра ради игры – без смысла и без конца – что может быть лучше?»
Только вот это не игра, а проект Божественного мира, каким мы его видим. Таким его видели и предки, и потомки поколения рабби Ицхака Лурии. Эта жёсткая конструкция содействовала сохранению еврейского народа, но она же и во многом гасила дух творчества, отбирая у него свободу, вольномыслие. Догмы, догмы и догмы. Недаром еврейский ГЕНИЙ смог проявить себя во всю мощь и, к удивлению мира, вырвался на волю лишь в ХХ-ом веке. А сколько же талантов было погребено в эти века, не имея возможности проявиться!..
Так и Ицхак начинает понимать, что перестаёт расти и развиваться, что топчется на месте, а душа молчит, словно ждёт от него, чтоб он без подсказок из книг и свитков САМ нашёл путь. Он шёл дорогой ИСПОЛНЕНИЯ. Сойти с неё, но куда двигаться дальше?..
Четверо подошли к опасной реке. Первый сказал: «здесь ни моста, ни переправы, нужно искать в другом месте»– и искал так долго, что забыл, что ищет. Второй сказал: «зачем пускаться в путь, нужно вернуться туда, откуда вышли» – и вернулся на прежнее место. Третий сказал: «подождем колдовства – чудотворец ударит жезлом, и можно будет перейти посуху» – и ждал так долго, что забыл, чего ждёт. Четвертый молча взял камень, положил его у кромки воды и пошёл за следующим.
«Я клал в реку камни в надежде построить мост. Эта работа началась не мной и закончится не мной»…
Вопрос личного ВЫБОРА – это ось, вокруг которой вращается повествование книги Алекса Тарна. Вот отец рассказывает маленькому Ицхаку о Четверых, из которых трое выбирают кто власть, кто богатство, кто усладу в любви, и лишь Четвертый – знание: тот, кто его обрёл, не нуждается ни в чём другом. Да, знание способно освобождать, однако, то знание, которому его учили с детства, с юных лет, закабалило, взяло в пленники того Б-га, которого за пределами священных текстов НЕТ. Значит, надо добыть СВОЁ знание.
Но КАК сделать это в одиночку? И тут на помощь приходит фолиант «Зогара», о котором сказано: «эта книга найдёт тебя сама». «Я слышал подлинный голос Шимона, ибо подсказка звучала изнутри нашей с ним общей души», – говорит Ицхак. Клайв потом тоже слышит сквозь века их двуголосье, когда зябко кутается в кокон одеял, чтоб спастись от холода. Но слышится ему и третий голос – голос рабби Нахмана.
Последняя четверть 18-го века, но всё то же застывшее/замурованное время, претендующее на вечность и увязшее в ней. Два века тому назад из него вырвался великий философ-пантеист (мир это самопостижение Божества) Барух Спиноза, был обвинён в ереси и отлучён от еврейской общины. Это время цепко держало и Нахмана. Исполнение, когда дитя не слышит «шёпота ласковых скороговорок, исполненных высшего смысла для ребёнка». С рождения – лишь о величии, наследии и предназначении. Не жил, а предназначался. Не колыбельная, а псалмы. Детство – и нет естественного счастья…
Детская старость, перешедшая в юношескую старость, перетекла бы плавно в старость зрелую, а под конец и в старческую… Отрочество и юность – в богатом, кичащемся роскошью доме дяди-благодетеля, цадика. Цадик – корыстолюбец и местный тиран. А проповедуя, любит зачитывать тексты Песни Песней в их ортодоксальном понимании, налагая оковы на живой вольный дух Поэмы, словно и её хочет умертвить. Уничтожить то прекрасное, о чём пишет Михаил Эпштейн в эссе «Онтология любви: Эдем в Песни песней»:
«Эта Песнь, как бы вырвавшаяся из рая и звучавшая посредине скорбных путей человека, чтоб напомнить ему, кто он, что потерял и к чему призван, напомнить о любви, как райском начале бытия.» Этот высший смысл отвергается, как нечто греховное, и Нахман стыдится желаний плоти, борется с ней. Мучаясь, мечтает о смерти: когда человек молится так как надо, а не проговаривая слова на манер попугая, он остаётся жив лишь благодаря чуду.
«Я думал, что понимаю смысл этих слов. Ведь если молитва и в самом деле исходит из души, вовлекая её в себя…то душе немудрено и полностью вытечь из тела в её стремлении к Б-гу… Тело вцеплялось в душу ногтями, зубами, венами, жилами, связками. Связывало меня по рукам и ногам… Если не удастся привлечь смерть посредством молитвы, то нельзя ли притянуть молитву при помощи смерти?»
Вот оно, отчаяние! – мальчик всем естеством стремится к Б-гу, как «лань – к водному потоку», но, произнеся молитву, не ощущает в ней жизни. Ибо молитва навязана извне, как обязательство. Нахман, в отличие от Ицхака, не в состоянии выучить наизусть ни одного текста из Торы, что равносильно преступлению для внука и наследника великого цадика. Не может, так как это тоже насилие над умом и свободной волей человека – ИСПОЛНЕНИЕ – и подсознательно сопротивляется ему. От него ЖДУТ, но чем больше ждут, требуют и укоряют, тем бессильней кажется ему собственная память.
Единственный товарищ, за своеобразие мышления и речи сделанный придворным шутом в доме цадика, советует: выбери то, что близко сердцу твоему, замени слова в своём воображении, как они зазвучали бы по твоему желанию, а остальное приложится. О кощунство! – даже малость изменить в Святом Писании… Но Нахман решается, в первую очередь, в самой любимой Книге псалмов – и тексты вдруг оживают и легко запоминаются. Это называется: зов творчества. Думаю, что и Галеви в стихах к Сиону: если вернёшь народ мой к себе, я стану арфой на пирах твоих, внёс свой смысл в строки царя Давида: «Воспрянь, арфа! Я буду будить утреннюю зарю».
Одна отрада была для юного Нахмана: уходить из раззолоченного дворца цадика в лес. Теперь: «рано или поздно найду СВОЙ путь и возьму с собой лес вместе с лугами, рекой и небом». А вначале надо было переставить Букву в казавшемся незыблемом Слове. И тут связь в книге Алекса Тарна с ранее упомянутой легендой о Големе, которого рабби Магарал оживил начертанным на лбу словом «Эмэт», что значит истина. А потом стёр первую букву, оставив «Мэт» (мёртвый), и тот умер. Нахман добавил своё – как-бы-дыхание – и вот получилось живое бытие…
Прошли годы и по его пути пошли многие. Не исполнение, а исправление. Дано же исправить мир только Машиаху, Избавителю. И возникает древний соблазн на стезе Бессмертной Души. А Клайв когда-то наивно полагал, что может стать спасителем Израиля, всего лишь надев форму одного из офицеров Шерута!
Нахман намеревается посетить Эрец-Израэль, но опасен путь в Палестину, и его отговаривают. Здесь снова видно незримое присутствие Иегуды Галеви – как в его Большой Сиониде, когда «встревоженно глядят мои друзья. Как талая вода, шумят их речи».
«Некоторые из заповедей могут быть исполнены только на Святой земле», – также эхо оттуда. Тенью Галеви становится в романе престарелый каббалист, просящий взять его с собой, дабы провести последние дни и умереть на Родине предков. На каббалу есть ясный намёк в поэтических строках Галеви об обретении связи с Творцом, для чего надо отвергнуть пять чувств и найти шестое.
Нахман скрывает, что следует своему ПРЕДНАЗНАЧЕНИЮ, что он и есть Машиах. Морские бури не пугают его. Крушение корабля? – он спасётся при помощи левиафана, того, о ком Господь говорит в Книге Иова: – Кто усмирит его, кроме Меня? Грозный, ужасающий, но «глаза его – как ресницы утренней зари…» Но вскоре надежда погибнет в руинах сердца, и он будет, как Иов, оплакивать свою участь. Клайв тоже плачет, хотя и скрывает свои слёзы.
Ицхак: «Не раз я принимал посторонние шумы за дальний отголосок Всевышнего. Иногда это был даже не гром, а всего лишь крик пролетевшей птицы. Но что лучше – сидеть сиднем в циничном неверии или вскакивать по первому звуку, опасаясь пропустить тревогу?»
О подобии зова Б-га крику пролетевшей птицы – не просто поэтический слог. В книге нет лишних, пусть и красивых, слов, всё имеет под собой единую основу. Думаю, автор продолжает многие истолкования/переводы о явлении (голосе) услышанным пророком Илией. Тот прячется в пещере («пещера» в романе имеет и реальный/физический, и символический смысл) а снаружи бушует ураган, землетрясение и пожары. Но Господь не в них. Он в самом простом – в тихом мягком голосе. Это веяние ветерка, звук лёгкого дуновения, слабый шорох, подобный шелесту листвы и, наконец, тонкий звук тишины а затем и абсолютное безмолвие, которым выражается одновременно присутствие и неприступность/недосягаемость Б-га.
«Даже не гром» – намёк на явление Его, данное Иову в громе, но там присутствовал гнев на богоборчество Иова, хотя и в итоге признание правоты его скорбной души. Подобно и удостоившиеся Откровения в познании пытаются так же донести его людям. Но в ответ – ШУМ… «Как вернуть на путь истинный свихнувшийся мир? – думает Нахман. – Индюк останется индюком, покуда сам не решит стать человеком». Он взывает к индивидуальности, но навстречу ему шумит бурлящая толпа.
«В их глазах я праведник или колдун». Он гонит глупцов, но что толку в увещеваниях, пролетающих мимо ушей? Не помогал и гнев. В ужасе падали ниц и уползали, но возвращались тоже ползком и с таким преклонением в глазах, что и стыдно, и смешно. Утешал – слышалось им чудодейственное заклинание. Идут века, а такое повторяется и повторяется. Потребность поклоняться кумиру, раболепие, отсутствие чувства человеческого достоинства… Почему? – не из желания ли отказаться от ответственности за самого себя, из смутного осознания своего бессилия, из страха перед жизнью и смертью?
Племенное, а не индивидуальное сознание, выработанное десятками тысяч лет ради выживания ещё в первобытную эпоху, когда вождь и шаман скрепляли род? А оборотная сторона самоуничижения – в бесконтрольной агрессии… Четыре праведника провели полжизни в горной пещере и открылась им вечная тайна бытия. Первый сказал: «теперь нечего мне делать в этой норе. Но не сдвинусь отсюда до самой смерти, ибо тайна слишком опасна.» Второй сказал: «нет смысла сидеть здесь, я вернусь к людям, но сохраню тайну при себе, чтоб не причинить зла» – и провёл остаток жизни под личиной тупого батрака.
Третий вернулся в мир и не стал притворяться невеждой, а решил продать толику тайны и заработать на этом. Но люди поняли, что он знает больше, и воевали между собой, ибо каждый хотел сделать мудреца своим советником. А потом поняли, что проще убить его, дабы не достался никому.
Четвертый сказал: «тайна принадлежит человечеству, вся без остатка. Объявлю во всеуслышание. И пусть каждый сам решает, что с ней делать». Но едва лишь открыл рот, как миллионные толпы ринулись к нему со всех концов земли, и произошла ужасная давка. Когда пыль осела, уцелевшие попробовали отыскать мудреца среди сотен тысяч затоптанных и искалеченных, но не нашли.
Кто был прав – не знаю. Ошиблись все четверо.
Первый зарыл знание в норе (как точна метаморфоза, превращающая горную пещеру в нору!). Второй оскорбил истину маской тупости. Третий использовал ее в корыстных целях. Четвертый не подумал о последствиях… Я привожу притчу полностью, так как она показывает масштаб книги Алекса Тарна, которая раздвигает горизонты человеческой истории. И тут речь не только о разных религиозных течениях, особенно в лице Третьего (взять хоть междоусобицы, «ересь» даже в вероисповеданиях, имеющих один источник) и Четвёртого.
Кровавые последствия не только там. Яркий пример – «свобода, равенство, братство». Высокая идея века Просвещения (вот она, истина, торжество разума и гуманизма!), обернувшаяся неустанной работой гильотины Великой французской революции. И далее, и далее, и далее… Булгаковский Иешуа Га-Ноцри говорит Пилату: разрушится храм старой веры и построится храм истины. Таковой впервые со статуей богини Разума и был создан в Париже в стенах (уже бывшего) католического собора. А что там «писал и писал» на козлином пергаменте Левий Матвей?.. Ох уж эти ученики и последователи…
Где же ясный и чистый Смысл «Зогара»? – спрашивает Ицхак. – Сам ли Шимон продиктовал эту книгу, намеренно затуманивая ее смысл, или замутили ученики? Прислушиваясь к подсказкам, звучащим изнутри своей «переходящей» души, он «извлекает ядро истины из-под гор шелухи, скорлупы и прочего мусора». В итоге пишет книгу «Врата реинкарнации» о переселение душ, которое названо в каббале «великой тайной» (эти-то врата и завлекли Клайва…). «Пишет» – метафора, ибо перья держат в руках его ученики и последователи.
«Не беру в руки перо: лгать не могу, а открывать истину боюсь. Ученики издадут книгу тайного знания, приписав её авторство мне, и будет там полно чепухи. Хаим Виталь записывает каждое моё слово, не помогают ни просьбы, ни запреты. Пишет и пишет, и нет на него угомону. Рассказывают небылицы обо мне.» Он вынужден нести на себе шутовское клеймо праведника-чудотворца, то ли целителя, то ли колдуна. Такое же клеймо ставит на Клайва вызвавшийся быть его учеником Меир, тоже записывающий и записывающий по своему разумению, но полагающий сие печатью истины.
Горечь звучит и в речи Нахмана: «Натан непрестанно пишет, и пишет, и пишет. Надо бы проверить, что намарал – наверно, уйму чепухи. Ученик всегда перевирает учителя, даже когда повторяет в точности». Но где тогда сама Правда, «чьи главы и абзацы записаны шрамами на сердце и морщинами на лице»? Как отучить людей от идолопоклонства другому человеку, хотя бы и вероучителю?
«Хасиды видели во мне рослое дерево с крепкими корнями. Но я-то знал, что корни его уходят в толщу тёмной душной земли – вплоть до тёмных адских пустот». Однако такое поклонение может быть и соблазном, капканом. Поэтому Шимон жалуется: «Я уверовал, что знание позволит мне двигать горы. Увидя мой просветлённый лик, люди двинутся за мной к всеобщему избавлению и счастью. Но устыдился и вернулся в пещеру, где не было зеркал – опасности взглянуть на себя и сгореть от стыда».
«Меир, как и его предшественники, непрерывно строчит что-то в тетради, чтоб потом издать книгу божественного откровения великого рабби. Умру и некому будет опровергнуть». Тем не менее Клайв ценит его заботу: он светофор, атлант, держащий небо быта в его нише-пещере. Га-Ноцри пренебрежительно говорит о Левии Матвее: «ходит один человек за мной…», даже не назвав его «добрым», хотя таковым называет палача, поскольку «все добры от рождения». Мало того, с его стороны это выглядит как донос на соучастника, ещё более виновного пред римским законом, ибо ЧТО там пишет и пишет?
Значит, Пилат обязан был арестовать и казнить также и Левия. Но в книге он не предпринимает никаких действий, словно вместе с Булгаковым (и читателями) не заметил, что это донос. Напротив, после распятия Иешуа Пилат предлагает Левию разбирать папирусы в его библиотеке в Кейсарии. В той же самой Кейсарии, где, по роману Алекса Тарна в будет затем заключен и казнен рабби Акива. Так только ли типаж фанатичного последователя показался Автору интересным и при том пробуждающим архетип, сложившийся в коллективном бессознательном советско-русской интеллигенции (да простит меня Юнг за игру с его «архетипами).
Иешуа – безродный бродяга; по слухам, его отец – сириец, а одет он в греческий хитон. На первый взгляд не симптом ли болезни антисемитизма у писателя – нежелание отождествлять своего героя с евреем? Но если верить Иосифу Флавию, тому периоду сопутствовала смертельная вражда между сирийцами и иудеями. В дамасском погроме сирийцы вырезали 10 тысяч иудеев, а те в ответ опустошили сирийские деревни и близкие к границе города. Каким тогда образом сын сирийца оказался еврейским пророком? По сути, это апокриф от Воланда, использовавшего творческий потенциал Мастера для своей цели: подмены, фальсификации Христа.
Отсюда и вопрос: не подмена ли Клайв для Шимона, Ицкаха, Нахмана? – и да, и нет. «ДА» – как будто явно: ему не суждено достичь их величия. «НЕТ’ – ибо он, изучив, продумав, прочувствовав, подводит итог, подобный приговору: «Мы нужны Ему: рассказать, что видим во сне. Наши тяжкие сны, слова, наш Проект творятся нами без участия Творца. Он присутствует в каждой копии реальности, не может лишь одного: выйти наружу, чтоб взглянуть на Себя Самого. Наша неумелая наивная искажённая копия Творения – единственное зеркало, доступное Ему. В том и наше предназначение, смысл бытия: выйти наружу и рассказать увиденное во сне.»
Не апокриф ли это от сатаны, древнего прародителя Воланда и Мефистофеля, из пролога в Книге Иова? Не он ли навеял Клайву эти мысли? Автор с первых строк: «Говорит одна и та же душа…» даёт намёк на многослойность книги, на её, при всём реализме, мистически-символическое содержание, на тайные смыслы. Так что возможна и версия, изложенная мною выше, в параллели с «МиМ»– при том, что Воланд убивает Маргариту и Мастера, а древний сатана внушает Клайву желать смерти, приукрашивая её так же красочно, хоть и в разных формах.
Но, может, это действительно суть освобождения человека, в том числе, от дьявола, навевающего иллюзии под видом Б-га и путей искания Его? Автор ставит вопросы, но так, что они не всем заметны, превращая книгу в лабиринт. Я заметила, но верно ли разгадала? Может, автор улыбнётся: «ну и полёт фантазии!» Отвечу: секрет гениальности также и в том, чтоб будить фантазию читателя. Желаю того же и другим читателям этой загадочной книги!
В израильской школе узники концлагерей смерти рассказывают о Холокосте. Старенькая женщина, пережившая Освенцим в юные годы, говорит: «Запомните навсегда, что, если кто-нибудь угрожает вас убить – верьте им… Когда они перейдут от слов к делу, станет поздно… Берите в руки оружие и убейте их первыми, чтобы защитить себя и свои семьи».
«Пустая болтовня, не стоит внимания,» – отвечают Клайву, лишь недавно поступившему на службу в Шерут. Как если б сказали: «не будь Дон-Кихотом, сражающимся с ветряными мельницами». Клайв получает этот ответ, когда делится своим мнением о потенциальной опасности Джамиля Шхаде, суть пафосной речи которого: мы уничтожим вас, «вырежу своей рукой тех, кто не успеет убежать вовремя». Это говорит изысканно одетый красавец, на вид презентабельный джентльмен, потомок богатого старинного рода, выпускник Сорбонны.
Проходят годы. Это уже не компьютерные игры, как прежде, не охота за монстрами на экране, а реальность, где можно зарабатывать новые и новые «жизни» уже не виртуально, а спасая людей от гибели. «Человеко-бомбы», взрывы, теракт за терактом, страну накрывает облако страха – «липкое, отвратительное, безнадёжное». Аресты рядовых исполнителей, но не верхушки. «Утыкались в непроницаемую стальную стену тотальной конспирации», за которой скрывался и один из ведущих организаторов и вдохновителей – Джамиль.
При обыске в его дворце Клайв ещё в начале службы нашёл фотографию: с маленькой дочкой и отметил счастливое выражение на его лице. Важнейшая деталь в романе. Фотография спрятана в книге (от кого, от чего, почему?) – как будто Джамиль прятал свою живую пока еще душу, свою естественную человеческую уязвимость. Его сестра Лейла тоже училась в Европе, при этом участвуя в организации «За Палестину», и, вдохнув вольный воздух, вступила в любовную связь с одним из активистов. Уже это одно преступление против «чести семьи», но вдобавок любовником стал еврей, который остается евреем, сколько бы он ни боролся за права палестинцев и ни проклинал Израиль.
Джамиль насильно увозит сестру домой, в Самарию. Он должен убить ее ради спасения родовой чести, но не спешит, ища поводы для спасения Лейлы. Пусть она искупит вину, послужив общему делу возмездия врагам, в числе которых и Клайв. Но неожиданно для обоих возникает взаимное притяжение. «Это была любовь втроём в обнимку со смертью, или нет, любовь соревновалась со смертью, кто быстрее, кто сильнее…та – о долге любить, та – о долге убивать». Кто-то в такой ситуации обречён погибнуть.
Не стану пересказывать весь сюжет: всякий пересказ выглядел бы примитивно, надо читать саму книгу. Лишь изложу свои впечатления. Самый страшный для меня образ – мать Джамиля и Лейлы. У тех долго сохранялась взаимная близость на уровне сердца, пока брат, уже потеряв остатки живой души, не решился уничтожить сестру. А вот мать совершенно безжалостна. Впервые Клайв видит её в начале сюжетной линии. Роскошный дворец, «дама в элегантном шёлковом халате… взирает сверху вниз, как королева на смерда»– и холодная ненависть.
Далее она уходит в тень повествования, но продолжает присутствовать в нём, как зловещая тень. Это поистине чудовище – и как мать (Лейла не просит её о защите, ибо ею же приговорена за то, что опозорила род), и как жена (гордится мужем-шахидом и считает свое вдовство сакральной наградой). Этакая «железная леди» радикально-исламского мира, для которой человеческая жизнь не имеет никакой ценности, даже если это жизнь её собственных детей… Жутко представить свинцовую силу её влияния на них с самых ранних лет. Отсюда, видимо, и раздвоенность Лейлы, разлом в ее психике.
Ее задавленная природная сущность, стремление к свободе и любви, подобна эллинской Психее с крылышками бабочки; Клайв видит это в ней с первой минуты. Лейла, подобно сомнамбуле, исполняет то, чего желает от неё Джамиль. Разум отключен, когда они сообщает ему о празднике Шломо, хотя не может не осознавать, что это приведёт к кровавому теракту, после коего Клайву «казалось, навстречу, выкатив глаза светом фонарей, с бешеной скоростью несётся разъярённый, обманутый, требующий немедленного возмездия мир… и кричит голосом погибшего Шломо».
Он казнит себя за то, что проговорился Лейле, но не обвиняет её. Он уговаривает себя, что ещё есть смысл жить и дышать – и вроде это получается, но впоследствии эта травма, возможно, приводит его к последним дням. Лейла избавляется от своего довлеющего двойника, лишь пережив экзистенциальное «пограничное состояние» на пороге смерти. Спасённая, внутренне освобождённая, давшая волю любви, она строит планы о новой жизни, но месть Джамиля неотвратима…
В финальной сцене Клайв зябко кутается в кокон одеяла и кажется ему, что облако застилает глаза (не библейское ли это Облако?), но это шерсть четырёх овец, спускающихся к ручью. Так умирает герой гениального романа Алекса Тарна.
Киев,
июнь 2024