1.
Вот дерево склонилось над рекой,
Упало на колени и застыло.
Видавший виды ствол хранит уныло
Покорный и молитвенный покой.
Оно взрослело в давности такой,
Что и не помнит собственную силу –
Как льва, загнало в клетку и забыло
На берегу текучести мирской.
Теперь оно зевает на ветру,
Перегоняя годы на кору,
А горечь сока – в сладость ягод пыльных.
И лишь река изменчивых кровей
Лелеет образ тех, былых ветвей –
Свободных, юных, радостных и сильных.
2.
Последние – пока не меркнет свет,
Пока в дыму и грохоте комета
Не отчеркнет наш мир смертельной метой —
Мы здесь ещё, на грани страшных бед.
Мы здесь, на берегу, и нет как нет
Надеждам и иллюзиям ответа,
И стынет кровь, растраченная где-то
Меж ложных клятв и краденых побед.
И этот мир, любимый и родной,
Слетит с ресниц легчайшей пеленой,
Поглотит нас взбесившаяся Лета.
И лишь росток над мутною водой,
Волны коснувшись веткой молодой,
Увидит луч грядущего рассвета.
3.
Рожденный в обновлении миров,
Он радостно тряхнёт кудрявой кроной,
Не знающей ни шлема, ни короны,
Ни побрякушек суетных пиров.
Под ним поток, извечен и суров,
Играет тенью старости преклонной,
А время-умник дарит полдень сонный
И теплых ливней сладостный покров.
И он глядит в речную круговерть,
Как тает юность, утекая в смерть,
Но рад любому жизни проявленью.
А если б нам вернуть остаток сил —
С какой бы спешкой каждый воскресил
Своих ночей трусливое томленье!
4.
Нет, неспроста к нему приходит тьма,
На обморок томительный похожа,
И звёздный стон доносится, тревожа,
Сигнальным колокольчиком с холма.
А ночь ползёт, как чёрная чума,
Заходятся стволы последней дрожью,
И суховей с плодов сдирает кожу
И вялым листьям чудится зима.
И час пробьёт – прервётся бег планет,
И зарыдают темнота и свет,
В объятьях разделив одно страданье.
И смертных рос горчайшая слеза
Наполнит наши мёртвые глаза,
Глядящие на гибель мирозданья.
5.
Меж тополей скользнула вниз звезда,
В деревне сонной слышен лай собаки,
И босоногий топот в полумраке
Пустых полей, где кончилась страда.
А в речке спит спокойная вода,
И рябь рисует призрачные знаки,
И деревца — нарядные зеваки —
Любуются собою без стыда.
Они, как наши младшие сыны,
Улыбчивы, нахальны и сильны,
Их души пораженья не приемлют.
На их крови восходит наш рассвет,
Как сок, из корня рвущийся на свет,
В их буйных шевелюрах буря дремлет.
1948
Как пролез он на эти кручи,
Сквозь безводный кремень и шлак?
Как расцвёл он, репей колючий,
Каменистой пустыни флаг?
Аскетичный, прямой, упрямый,
Весь презренье, укор, урок,
Он взирает на ваши драмы,
Как надменный седой пророк.
Неужели настанет пора всепрощенья и света,
и ты вступишь на луг и пойдешь по нему босиком
в мягкой ласке травы, в забытье сенокосного лета
как беспечная странница с легким своим узелком.
И живительный дождь по-приятельски хлопнет рукою
по плечу, по спине, улыбнется и будет таков.
И по влажному полю пройдешь к тишине и покою,
неизбывным, как свет, что растет по краям облаков.
Томный запах земли, борозды приоткрытые губы,
в желтом зеркальце лужицы – солнечных зайчиков прыть…
И все вещи и смыслы просты, ощутимы и грубы,
и дозволено жить, и возможно, и нужно любить.
Ты пройдешь по полям – одинока, не тронута болью
придорожных пожаров и драк над кровавым куском.
Ты пройдешь по полям, вся светясь простотой и любовью,
как листок, как травинка, как капелька в море людском.
(стихотворение положено на музыку комп. Хаим Баркани)
Прозрачные летние дни, нити солнца блестят вдалеке.
Распахнуты окна, молчит голубиный простор.
Покой одиночества спит на притихшей реке.
Из прошлого – в завтра, по спинам высоких мостов.
Приму этих дней простоту, их пустую безмолвную гладь,
с улыбкой войду в неподвижный смиренный покой,
чтоб стрелки часов не тревожить, не видеть, не гнать
из прошлого – в завтра, по спинам мостов над рекой.
И сердце умерит свой бег, научившись судьбу принимать,
поселится в вате, где стынут такие сердца…
Так тихо дитя дополняет усталую мать,
уснувшую прежде, чем песню допеть до конца.
1935
(стихотворение положено на музыку комп. Шломо Йидов)
Ты мне глаза, ты мне светлое око.
Твое тело мне взгляд, и ответ, и окно.
Ты мне, как ночь для совы одинокой –
Показать ей во мраке всё то, что темно.
Я узнала: есть смысл в каждой малой ресничке,
В каждой клеточке плоти, раскрывшейся вдруг.
Запах детства и снов, запах слёз и косичек –
Это ночь моих губ, это ночь моих рук.
Если мука была – всё к тебе перебралось.
Вот развёрнут мой парус – в твою темноту.
Дай же мне малость, о дай же мне малость:
Дай упасть на колени в прощённом порту.
(стихотворение положено на музыку комп. Одед Лерер)
И снова вечер. Девушка одна.
Вот гасит лампу медленно она,
И жемчуга цепочкою огней
Послушно меркнут в зеркале окна.
Пылают маки в глиняном горшке,
И шарфом тьма на каждом лепестке,
И в комнату, как в озеро тоски,
Глухая ночь вступает налегке.
Но был здесь он – единственный, как ад.
Здесь помнят стены смех его и взгляд,
Часы здесь ходят именем его,
И он ушёл, и не придёт назад.
(стихотворение положено на музыку комп. Маор Коэн)
В предместье, меж поваленных заборов
они ещё хранят, хранят всерьёз
любовь и плач от улиц и колёс,
цепей фонарных, окруживших город
венком страдания, шипами жёлтых роз.
Им безразличен вид предсмертных слёз
других рабов пожизненного срока –
тех, кто рождён в бездомности, и рос,
и умирать выходит одиноко
в венке страдания, с шипами жёлтых роз.
И лишь когда под вечер им дано
узнать, что есть судьба ещё ничтожней,
в них вспыхивает радости пятно,
как блик луча на финке засапожной.
(числовое значение ивритского слова «אהבה» (любовь) равно 13. Отсюда – и отличное от обычного количество строк в этих любовных сонетах)
1
Ты был благословенною страной,
Землёй, что не обманывает ногу,
Был почвой для травиночки убогой
И для цветенья пышного весной.
Ты был наградой и прощеньем мне,
Моим метаньям, горестным и странным,
Как бог ручья, врачующего раны
В своей прохладной, чистой глубине.
И каждый взгляд, и каждый отклик твой
Дарил мне луч мерцающей Вселенной,
Как капелька росинки луговой,
Где собран свет простой и вдохновенный –
Вся суть небес и выси голубой.
2
Мои слова, не выросшие в звук,
Вдруг ожили в молчании громовом,
В объятии, немом и вечно новом,
В кольце сплетённых неразрывно рук.
Там каждый вздох таил святое слово,
Звенел благою вестью каждый стон,
И наши бёдра пели в унисон
В безмолвии дыхания ночного.
И знали мы: пусть даже схлынет вал –
Отныне будет слышно и понятно
Всё, что Творец задумал и создал…
Пока нас этот дар не испугал,
Пока мы не расстались безвозвратно.
3
Сегодня детство мне твоё приснилось –
Его древесный ствол во мне живёт:
Его плоды, его ветвистый свод –
Мой любви завещанная милость.
И матери твоей неясный призрак
В моей душе шуршит шелками платья:
Во мне – её печаль, её объятье,
Игра теней на зеркалах и призмах.
И в голосе моём мне часто слышен
Утешный шепоток её заботы:
«Спокойной ночи, мальчик… тише… тише…»
И я тогда пугаюсь отчего-то
Её любви бескрайнего полёта.
4
Хамсин. Лицо луны покрыла хмарь.
Вздыхает море, тяготясь молчаньем.
На корабле, далёком и случайном,
Зажёгся тусклый палубный фонарь.
Как труден вечер… Но не прячь лица.
Смотри: уже отплыло наше судно,
А мы с тобой на берегу безлюдном,
Как дети, проводившие отца.
Отплыло сердце – словно лист слетел,
Ушло с волной в туманное пространство,
Ловить игру дельфиньих скользких тел…
И мы печальны. Но печаль прекрасна,
Когда она – совместный наш удел.
И снова город мой дождём украден,
и в свете фонаря лишь дрожь и тишь.
Свет детских лет, чернил и мокрой пряди,
и букв больших в линованной тетради…
В краю высоких черепичных крыш.
И строк негнущихся упрямые суставы,
и гаммы скучные – не бросишь, не схитришь…
Учитель бдительный толкует про октавы,
а из меня всё рвётся стих корявый,
и строк негнущихся упрямые суставы
в краю высоких черепичных крыш.
Те гаммы и сейчас, скучны и некрасивы,
стучат седым дождём по клавишам афиш…
И снова город мой, печальный и дождливый,
большие буквы, грусть, и рифмы, и мотивы
тех дальних лет в краю высоких крыш.
1938
Чужого бога лик, туманный и приветный,
Плеснул мне в душу сладкий тёплый яд,
Как проблеск радости в печали безответной,
Как свет Бейт-Лехемский поверх ночных преград.
Звон колоколен близких, пыл чужих молений
Зовут меня и манят с детских лет…
Как удержать от преклонения колени?
Как не предать святой отеческий завет?
Монашек искренних смиренные поклоны,
И мать, и сын в сиянии короны
Мне сердце трогают, как сладостный елей.
Но слышу шёпот предков непреклонный:
Не для тебя слеза чужой мадонны,
Не для тебя веселье матерей!
1929
Есть молчанье в преддверье моей души,
в нём – созревших плодов отрада.
Жизнь и смерть таятся в его тиши,
как надгробье в ограде сада.
Лишь ему – каждой буквой – мои стихи
и молитвы моей истома,
только в нём – надежды мои, тихи –
светом в окнах родного дома.
В нём забвенье боли, покой сердец,
дуновенье прекрасной бездны…
Ведь оно – лишь эхо Твоё, Творец,
эхо песни Твоей небесной.
1938
Дай уйти на пороге любимой Страны,
С ясным взглядом и чистой душой,
Тихой смертью, в которой, как братья, равны
Малый стебель и тополь большой.
Дай приникнуть к земле, распластаться на ней,
Дай пройти свой последний вершок,
Слыша в дальнем галопе могучих коней
Самый первый ребёнка шажок.
1939
Сны вчерашние, тягостны и глухи,
выжгли душу дурным огнём.
Я, чтоб выжить, писала всю ночь стихи
и смертельно устала днём.
Голова тяжела, не поднять руки,
взгляд уставился в никуда,
и обрывки мыслей, как пух, легки –
без ответа и без следа.
И одно лишь ясно, что смысла нет,
нету толка, конец мечтам,
и настало время сказать привет…
Знать бы, что ожидает там.
1927
Всё нету письма, и состарился день постепенно,
Ненастным свинцом измождённую землю долбя.
Лишь ворон сидит одиноко на вышке антенной –
Как я, он устал вспоминать и устал от тебя.
Он чёрен, как я, и насмешлив, и точен рассудком,
Далёк от людей, от звезды и от пышных словес,
И где-то в гнезде на суку, облетевшем и жутком,
Его поджидает молчанье осенних небес.
Весна его детства играла весёлое скерцо,
Пушистым птенцом он готовился петь и любить…
А нынче уверено мрачное умное сердце,
Что муки любви можно только забвеньем убить.
1932
Мне известно значение слова «вечер»,
И тоскливее слова для сердца нет:
В этот час запирается дверь навечно,
Чтоб открыться лишь завтра, спустя сто лет.
Сквозь щелястые ставни заходят тени
И, присев у лампы, в тиши, в тепле,
Шлют приветы зыбкому отраженью –
Моему отраженью в ночном стекле.
Шлют приветы, шутят, смеются, скачут,
И гадает лампа в кольце теней:
Та, что в зеркале, скоро ли вновь заплачет?
И когда – другая, что схожа с ней?
1935
Тень дымных колечек дрожит на стене,
Тиха занавесок стать.
Будильник, приглядываясь ко мне,
Не хочет меня узнавать.
И, брови стрелок задравши ввысь,
Он шепчет: «Что будет с ней?
Её тупым зубам не разгрызть
Тоску приходящих дней…»
Свернувшись у ног моих, дремлет день,
Приблудный, как кот-беглец.
Лишь тень улыбается мне со стен –
Тень дымных седых колец.
1933
Ах, страна моя, нищета и полёт –
У царицы нет дома, у царя нету власти.
Только семь деньков здесь весна живёт,
Остальные дни – сплошь ненастье.
Но в те семь деньков здесь цветы цветут,
И в те семь деньков здесь хлеба растут,
И в те семь деньков окна настежь тут,
И все попрошайки стоят на углу,
Их бледные лица – навстречу теплу,
И все попрошайки поют.
Ах, страна моя, нищета и порфир –
У царицы нет платья, царь слаб и немолод.
Только семь деньков здесь гуляет пир,
Остальные дни – труд и голод.
Но в те семь деньков здесь огни горят,
И в те семь деньков здесь столы стоят,
И в те семь деньков нараспашку взгляд,
И все попрошайки молитву творят,
И свадьбы играют, и трубы трубят,
И все попрошайки – в ряд.
Ах, страна моя, нищета и падёж,
У царицы нет дома, у царя нет короны.
Только ты себе похвалу несёшь,
Остальные – хулу и стоны.
И поэтому мне здесь идти суждено,
В каждый дом, в каждый угол, под дверь и окно,
Каждый камешек стен твоих взять под крыло,
Унести, сохранить и спрятать,
И из города в край, из деревни в село
Мне с шарманкой бродить и, кручинясь светло,
Твою песню святую плакать.
1951
(стихотворение положено на музыку комп. Дафной Эйлат)