Дружба, выросшая на зыбкой почве взаимной симпатии, недорого стоит. Куда надежней прочнейший фундамент общей ненависти – возведенные на нем постройки способны простоять долгие годы. Именно она поначалу и объединила Моти Ровенского и Дани Насонова: ненависть к молодцеватому сержанту, которого поставили муштровать их взвод в армейском учебном лагере.

– Ты и ты! Здесь вам не Мо́сква! – кричал им сержант, по-местному упирая на первый слог в названии города. – Здесь надо блюсти расписание! Понятно?!

– Да, командир! – обреченно отвечали Моти и Дани, постоянно прибегавшие на внезапное построение если не последними, то в числе таковых.

– Нет, пока не понятно! – качал головой мучитель.

Далее следовал приговор, обязательно включавший какую-нибудь обидную неприятность: отжимания перед строем, бег с полной выкладкой вокруг бугра, наряд на кухню, внеплановое дежурство, уборка мест общего пользования, лишение отпуска, сутки под арестом, казнь через повешение… Впрочем, нет, до последнего пока не доходило, хотя временами желание ребят вырваться из оков горькой реальности действительно граничило с тоской по петле и веревке.

– Вот теперь понятно! – с удовлетворением констатировал сержант.

«Мо́сква!.. Расписание!..» – эти слова командира казались тем более несправедливыми, что не имели ничего общего с истинным положением дел. Во-первых, Моти и Дани, которых привезли сюда малыми детьми из, соответственно, Свердловска и Самарканда, в жизни не бывали ни в какой «Мо́скве» и не имели даже приблизительного понятия, как она, зараза, выглядит. А во-вторых, можно ли претендовать на якобы повсеместное «соблюдение расписания» здесь, в Стране, где считается дурным тоном приходить на встречу раньше, чем с получасовым опозданием?

Правда, к концу учебки, когда ноги срослись с не снимаемыми на ночь ботинками, а винтовка превратилась в естественное продолжение тела, в зверском облике сержанта постепенно обнаружились человеческие черты. В последний день он и вовсе предложил «сломать дистанцию», неожиданно представ своим в доску пацаном, таким же, как все, разве что поопытней на годик-другой. Неудивительно, что ненависть тут же сменилась обожанием: забыв былые обиды, ребята ловили каждое слово заслуженного ветерана.

– Главное, не зевайте, братаны, – сказал он и широко зевнул в подкрепление провозглашенного принципа. – Самое опасное в армии что?

– Враг? – предположил кто-то после затянувшейся паузы.

– Нет, не враг, – ухмыльнулся сержант. – Самое опасное – свой брат, сосед по палатке, с которым ты из одной тарелки ешь. Этот и застрелит, и взорвет, и придавит. Не намеренно, конечно, по дурости, по неосторожности, но от этого не легче.

Он покровительственно обозрел собравшихся в кружок «молодых» и остановил взгляд конкретно на Дани Насонове.

– Слышь, Дани? Это к тебе в первую очередь относится. Тут, брат, не Мо́сква. Тут чуток зазевался – и всё, пиши пропало…

Сержант снова зевнул, а за ним и все остальные – потому что нет ничего заразительней, чем наглядный пример зевка или даже просто упоминание о нем. К тому же, в течение предыдущей недели получалось спать не больше четырех часов в сутки. «А-а-а…» – дружно и сладко простонал взвод. И лишь один человек не разомкнул сведенных судорогой челюстей: сам Дани Насонов.

– Что случилось, Насон, ты в порядке? – с тревогой спросил Моти, заметив мертвенную бледность Даниного лица. – Тебя тошнит?

Тот молчал, не в силах выдавить ни звука. Дар речи вернулся к нему много позже, когда все уже дрыхли в автобусе по дороге в скоротечный солдатский отпуск. Уже где-то после сотого километра, растолкав друга, Дани принялся лихорадочно нашептывать странные полубезумные вещи, из которых выходило, что ему, Дани Насонову, суждено погибнуть, причем очень скоро и не просто так, а от руки солдата ЦАХАЛа.

– Отстань… пошел ты со своими шуточками… дай поспать… – бормотал в ответ Моти, то выныривая из сладкого омута сна, то вновь погружаясь туда под действием силы тяготения беспредельной усталости.

– Нет, ты послушай, послушай, – умолял Насонов. – Это важно, ну пожалуйста… Потом выспишься, когда… когда я умру.

– Ладно… чего там у тебя…

Дани начал рассказывать, все так же шепотом, затравленно кося глазами – не подслушивает ли кто. Конечно, никто и не думал подслушивать. Рядом, пристроив буйны головы на чем придется, похрапывали боевые товарищи; чуть дальше краснели обожженными телесами возвращающиеся из Эйлата немки, шумели неуправляемые израильские дети, ели, пели и болтали разнообразные гражданские лица и рты. Автобус мчался по 90-му шоссе в направлении Содома и Гоморры, за окнами желтела пустыня, и никому не было дела до секретов сумасшедшего Мотиного друга.

Рыхлый, склонный к полноте парень, он с детства мечтал о боевых частях. В забубенном яффском районе Тель-Кабир, где проживала семья Дани Насонова, молодежь выбирала, по большому счету, из двух вариантов: уголовного и армейского. Можно было, что называется, «забить на все» и, пристроившись к одной из подростковых компаний, толкать на углу дурь, собирать дань с мелких лавчонок, воровать велосипеды, потрошить неосмотрительно припаркованные здесь автомобили, а в остальное время просиживать сутками во дворе, пялясь на вывешенное белье, лузгая семечки и залихватски свистя вслед местным девчонкам. Затем – пересесть на годик-другой в тюрьму, выйти оттуда шестеркой уже куда более серьезной банды и потихоньку продвигаться по криминальной лестнице к семерке, восьмерке, девятке и, в итоге, к неминуемой насильственной смерти, надеясь при этом, что похоронят на кладбище и по всей форме, а не зароют, как собаку, в прибрежных песках между Бат-Ямом и Холоном, тайком, под покровом безлунной ночи.

Другой путь лежал через армию – причем, настоящую, действующую, а не протирающую штаны по тыловым базам, в штабном безделье и складской пыли. Звание бойца какой-нибудь прославленной бригады гарантировало трехлетний отрыв от дома и двора, а после дембеля – всеобщее уважение и, что самое важное, компанию боевых друзей, готовых пойти за тебя в огонь и в воду, а уж составить протекцию – и подавно. Это был верный пропуск на вход в конвенциональную успешную жизнь – к университету, диплому, амбициозным проектам и интересной работе. И не только на вход, но еще и на выход – на выход из Тель-Кабира.

Реально оценив свои скромные физические возможности и полное отсутствие блата, Дани даже не пытался попасть в спецназ, на летные курсы и в привилегированные бригады типа «Гивати» и парашютистов, где традиционно отдавали предпочтение кибуцникам и прочей «белой кости». Проблемные ребята из проблемных районов прежде всего нацеливались в «Голани», но отбор туда оказался слишком жестким для Насонова. Он отсеялся почти сразу, придя последним в трехкилометровом забеге по песку. Оставались саперы; получив из армии письмо с положительным ответом, Дани прыгал от радости, которая, увы, была тут же остужена категорическим отказом матери подписать требуемое разрешение.

Напрасно он втолковывал ей настоятельную необходимость именно такого поступка – мать стояла на своем, не соглашаясь не только на боевую бригаду, но и на мобилизацию вообще, в принципе. Многие местные ребята без труда добивались статуса непригодности: для этого достаточно было накуриться дури перед визитом к армейскому психологу и, выдав несколько хорошо отрепетированных ответов и гримас, положиться на соответствующую репутацию своего бедового места жительства. Но подобное «освобождение» означало конец надеждам на выход из Тель-Кабира – по крайней мере, в обозримом будущем.

– Ты понимаешь, что это будет вечное клеймо? – кричал Дани.

– Пусть клеймо, – упрямо поджав губы, отвечала мать. – Зато останешься жив.

– Жив?! – всплескивал руками сын. – Жив?! Да в нашем дворе вдвое опаснее, чем в любом Ливане. Где, по-твоему, больше шансов погибнуть – здесь или там? Помнишь Чарли из третьего подъезда, которому сунули нож под лопатку? Помнишь Мошика, которого так и не нашли? Помнишь Дуди?.. Хочешь, чтобы и я кончил так же? Почему? Ты можешь объяснить, почему?

В ответ мать только плакала, мотала головой и молчала. Она раскололась лишь тогда, когда Дани перешел от угроз к делу и стал собирать вещи, всерьез вознамерившись уйти из отчего дома. Выяснилось, что давным-давно, перед отъездом из Самарканда, остающаяся там свекровь злобно напророчила своему внуку гибель от руки солдата еврейской армии. Данечке в то время еще не исполнилось четырех, и предсказание вредной ведьмы казалось последним – во всех смыслах – способом заставить уезжающего сына передумать, остаться, не покидать могил дедов и прадедов. Поэтому мать не придала угрозам свекрови особого значения – тем более, что кроме них было сказано и выкрикнуто множество других скандальных, обидных, непростительных слов. В тот момент не придала, а теперь вот вспомнила…

– И все? Это и есть твоя причина?

Оправившись от первого изумления, Дани поднял мать на смех. Начать с того, что бабушка, на похороны которой они ездили не далее как два года тому назад, понятия не имела, что такое еврейская армия. Да и откуда ей было знать о таких вещах в глухой азиатской дремучести? Как, интересно, она представляла себе этого смертельно опасного еврейского солдата – с длиннющей бородой, в бухарском халате и тюбетейке, верхом на верблюде? Чего бабуля точно не хотела для внука, так это тюрьмы, куда он непременно попадет, если закосит от армии и двинется по следам бывших соседей Чарли, Дуди и Мошика, не к ночи будь помянуты их несчастные души, давно уже покинувшие свои пропахшие дурью, исколотые грязными шприцами тела…

По прошествии двух недель крепость материнского упорства пала, не выдержав осады. Дани получил желанную подпись и был зачислен в славную бригаду саперов, то есть всё сложилось как нельзя лучше, если бы не… Если бы не одна странная вещь: со временем он обнаружил, что бабкино пророчество юркой ящеркой проползло в дальний уголок его души и удобно расположилось там, то и дело задевая острым холодным хвостом беззащитное Данино сердце. Сначала Дани еще пробовал бороться с непрошенной гостьей, стараясь выманить ее наружу то логикой, то угрозами, то юморком, но вскоре оставил эти бесплодные попытки: проклятое пресмыкающееся даже не думало сдвинуться с места.

Оставалось смириться и ждать, пока ящерице самой надоест сидеть взаперти. И надо же такому случиться, чтобы именно в тот момент, когда Дани уже почти совсем успокоился, сержант из учебки преподнес ему свой прощальный подарок: недвусмысленно зловещее замечание, разом превратившее относительно небольшую ящерку в огромного динозавра, непонятно как помещавшегося в перехваченной паникой груди. «К тебе в первую очередь относится…» – надо же такое сморозить! А вдруг он действительно прав… – вернее, не «он», а теперь уже «они»: и бабушка, и сержант?

– Ты, Насон, совсем чокнулся, – констатировал Моти Ровенский, выслушав сбивчивый речитатив товарища. – Что за ерунда? Это всё от недосыпа, братан. Вернешься домой – первым делом прими душ, а потом сними ботинки и ложись спать. А если ботинки не снимутся по добру, состругай их ножом – в каптерке выдадут новые.

– Почему он указал именно на меня? – лихорадочно бормотал Дани, не реагируя на бородатую шутку Ровенского. – Из всех – на меня! Нас там было двадцать три человека…

– Почему-почему… Потому, что он к нам с тобой с самого начала прикапывался… – Моти скорчил презрительную гримасу и произнес врастяжку, пародируя бывшего командира: – Здесь вам не Мо́сква… Тьфу, дебил! Только это уже позади, Насон. Пройденный этап. На следующей неделе присяга, получим береты и вперед! Нам этот гарнизонный рембо не указ…

– Прикапывался к нам с тобой, а указал на меня… – стоял на своем Дани.

Ему немного полегчало лишь возле гостиниц Мертвого моря – то ли из-за высокого содержания в тамошнем воздухе веселящего азотного газа, то ли от сознания, что здесь, на дне мира, ниже опускаться уже некуда. Но и в дальнейшем, после присяги и распределения по ротам, зловещее бабкино пророчество продолжало мучить Дани Насонова. Справедливо рассудив, что отрицание проблемы меньше всего способствует ее разрешению, он теперь посвящал уйму времени изучению истории вопроса стрельбы своих по своим. В армии это явление именовалось цепким сокращением «дуц» и действительно происходило намного чаще, чем хотелось бы, – как и разговоры, которые Дани сплошь и рядом заводил на эту больную тему.

– Как ты думаешь, Ров, – говорил он вдруг, ни с того, ни с сего, – по какой-такой причине погиб самый первый генерал ЦАХАЛа?

– Сгорел от инфаркта на горячей марокканской секретарше? Замерз насмерть на ее польской сменщице? – предлагал свои варианты Ровенский, прекрасно, впрочем, зная, что последует дальше.

– От дуца! – торжествующе цокал Дани. – Да-да, что слышишь. Застрелен своим же солдатом. Вышел ночью за забор в одной простыне, а когда стал возвращаться – бац! – и нет генерала.

– А чего в простыне-то, как привидение? – удивлялся друг. – Или это на пурим случилось?

– Да видно, приспичило так, что одеться не успел. Когда мимо часового пробегал, крикнул, что я, мол, быстро. А часовой ему: давай, мол, командир, на здоровье, можешь не торопиться, я только через полчаса сменяюсь. Кто ж мог знать, что смена придет на двадцать пять минут раньше?

– Смена? Раньше? Так не бывает, – возражал Моти. – Смена всегда приходит позже. Таков непреложный закон природы.

– Вот именно! – подхватывал Насонов. – Наверно, поэтому часовой прибалдел настолько, что забыл рассказать сменщику о генерале. Тот назад пошел, а ему: «Стой, кто идет?» А он в ответ матерком, да еще и по-английски – сам-то американец был, по-нашему ни бум-бум. А новый часовой наоборот – только по-нашему. Ну и бабахнул генерала за здорово живешь.

– Удобно, что сразу в простыне, – ухмылялся Моти, желая придать грустной истории юмористический поворот. – Саван искать не надо.

Дани скорбно качал головой:

– Тебе вот хиханьки-хаханьки, а генералу Маркусу смерть. И одним саваном тут не обошлось. Его тело потом в запаянном гробу домой в Америку отослали, сам Моше Даян отвозил. А ты теперь шуточки шутишь… Дуц, братан, такая штука – не разбирает, где рядовой, а где офицер.

Подобных рассказов – реально документированных и откровенно неправдоподобных, основанных на дичайших слухах – у Дани набралось видимо-невидимо. Но самое неприятное, что вокруг него действительно стали происходить случаи такого рода. Началось с водителя огромного бульдозера D-9, который перепутал с устатку передачи и по ошибке врубил задний ход, насмерть задавив при этом двоих саперов. Дани Насонов стоял рядом с теми двумя и спасся лишь потому, что секундой ранее нагнулся поднять упавшую зажигалку, оказавшись точь в точь в единственно возможной спасительной полости между стеной и разнообразными крюками, осями, тросами, выступами, траками и прочими смертоносными причиндалами стального чудовища. А затем, возле Кунтары в Южном Ливане, когда взвод Насонова и Ровенского сидел в тщательно замаскированной засаде на хизбаллонов, их заметили с шоссе и приняли за врага – со всеми вытекающими огневыми последствиями – свои же саперы из роты автоматчиков, которые как раз заступали на дежурство и пока еще плохо соображали, что к чему. К счастью, никто не погиб, но нескольких ребят увезли в госпиталь с ранениями разной тяжести.

Понятно, что Дани Насонов видел в этих прискорбных происшествиях непрекращающуюся охоту смерти конкретно на него. До поры до времени злодейка промахивалась; Дани объяснял ее неудачи не столько небрежностью, сколько своим повышенным вниманием к потенциальной опасности, исходящей от его же товарищей. Он просто приноровился, научился обманывать смерть, предугадывать ее нехитрые ходы и к концу второго года службы настолько привык к этой постоянной игре в кошки-мышки, что почти не испытывал страха. Страха перед своими – врагов Дани не боялся вовсе, ибо не сомневался, что лично для него они не представляют никакой угрозы. В самом деле, какой смысл бояться араба, если судьба назначила тебе гибель от руки еврея?

– Видишь, Ров? – говорил он другу. – Эта костлявая сучка смерть, в общем, не так уж изобретательна. Главное, не давать ей шанса… Почему ты, думаешь, мы с тобой уцелели под тем адским обстрелом? Только потому, что я заранее решил поменять позицию. А ты еще спорил, дурачок…

Моти не возражал, поскольку и сам уже почти уверовал не только в истинность бабкиного пророчества, но и в возможность избежать его исполнения. Действительно, это ведь Дани пришла в голову мысль укрыться за скалой, едва лишь он завидел на шоссе приближающуюся колонну автоматчиков. В этом предложении не было никакой логики, потому что автоматчики были наши и от них не следовало беречься – в отличие от чертовых хизбаллонов, которых ждали с противоположного направления и для которых Моти и Дани стали бы прекрасной мишенью именно в результате смены укрытия. Кто мог предположить, что наши идиоты испугаются собственной тени и откроют пальбу по своим? А вот Дани предположил – и оказался прав, в очередной раз обманув костлявую.

Были и другие подобные случаи – с тем же самым исходом: Данина интуиция вновь и вновь одерживала верх над топорными уловками смерти. Но с приближением дембеля Насонов стал проявлять признаки возрастающей нервозности.

– Надо удвоить бдительность, Ров, – говорил он. – Эта сволочь не захочет отпустить меня просто так, без последней массированной атаки. Верь моему чутью: будет беда, обязательно будет. Угадать бы только, когда…

Их последнее перед традиционным дембельским отпуском дежурство выпало на Хевронское нагорье. Как раз накануне сменили командира роты – вместо прежнего, знакомого каждым словом и жестом капитана пришел новенький, свежевыглаженный, жаждущий как можно скорее и себя показать, и других посмотреть. Это сразу было воспринято Насоновым как дурной знак – и он, как всегда, не ошибся. После ряда относительно простых проверок, новый комроты затеял отработку ситуации с проникновением на базу террористов.

– Вот увидишь, это добром не кончится, – сказал Дани, когда они с Ровенским возвращались с инструктажа, на котором командир окончательно распределил роли и назначил участников предстоящей тренировки. – Чует мое сердце…

– Да вроде как ничего особенного, не в первый раз, – неуверенно возразил Моти. – Патроны ведь будут холостые, да и стрелять приказано строго вверх, под углом в шестьдесят. Мы с тобой это уже дважды проходили и ничего, никаких приключений.

Дани мрачно крутанул головой.

– Дважды, дважды… Как ты не понимаешь: это у нее козырной шанс, лучше не предвидится. Через неделю снимаем форму, и всё, прощай армия… Короче, ты как хочешь, а я в палатке не останусь. Лучше на кухне спрятаться: там хотя бы можно кастрюлями прикрыться, а на койке и вовсе нечем, пристрелят за милую душу.

Так он и поступил, но, как выяснилось, у смерти были иные планы. Два сержанта, изображавшие террористов – то ли неправильно истолковав инструкцию, то ли по собственной прихоти – забежали прежде всего на кухню, где повар и его помощники крошили салат в преддверии ужина. Дани Насонов, мирно покуривавший в уголке, недолго думая, упал под прикрытие холодильника. Грянули выстрелы – холостые, как оно и предусматривалось сценарием учений, но Дани лишь теснее прижался к земляному полу. Азартно «отстреливавшийся» повар уже совсем собрался было выкрикнуть ядовитую шутку по этому поводу, но не успел: пуля попала ему точнехонько в лоб. За ним рухнули, обливаясь кровью, и оба дежурных; пока участники учений осознали, что, по крайней мере, половина одного из магазинов набита боевыми патронами, прошло не меньше минуты. Насонов поднялся на ноги лишь с появлением санитаров – ему снова удалось провести костлявую убийцу.

После демобилизации и традиционной поездки по Латинской Америке пути двух друзей разошлись. Моти поступил на компьютеры в Тель-Авивский университет, Дани выбрал экономику в Беер-Шевском; теперь они встречались лишь на ежегодных воинских сборах, куда оба являлись неукоснительно, по первой повестке, что, в общем, не слишком характерно для большинства милуимников, по горло занятых непростой гражданской жизнью. Учитывая дополнительные, одному Ровенскому известные обстоятельства, его немало удивляла подобная обязательность армейского товарища. Зачем так рисковать тому, кто едва уцелел на срочной службе?

– Хотел бы я, чтобы все было так просто, Ров, – покачал головой Дани, когда Моти высказал ему наконец свое недоумение. – Понимаешь, я много думал на этот счет и пришел к выводу, что армия – далеко не самое опасное место. Скорее, наоборот: тут опасность виднее, чем на гражданке. Если разобраться, то каждый еврей в чем-то солдат, и много среди нас таких, которые так и норовят выстрелить в спину своему соплеменнику.

– Это что-то новенькое, – изумился Моти. – О чем ты, Насон?

– А то ты не знаешь! – зло отвечал Насонов. – Достаточно включить телевизор, чтобы убедиться, сколько сволочи точит на нас ножи. И если бы еще сволочь была чужая, вражеская… – этих я не боюсь, с этими разговор короткий – а то ведь своя, родная. И здесь, и за границей – повсюду. Поверь моему чутью: нет у нас злейших врагов, чем свои же кровные братья. В армии меня если и пристрелят, то случайно, непредумышленно. Пусть лучше так.

Эту историю я услышал из уст самого Моти Ровенского в полевом лагере у границы сектора Газы, где дивизии ЦАХАЛа коротали томительные часы ожидания, пока начальство с привычным скрипом решало привычный вопрос «вводить или не вводить». Наша резервная бригада стояла тогда рядом с саперами, и мы от нечего делать ходили друг к другу в гости.

– Я потом знаешь чего понял, – сказал Ровенский, тщательно затоптав догоревший окурок. – Бог ведь тоже в некотором роде наш, правда? Не зря его называют «Бог воинств». То есть…

– То есть все мы в конечном счете гибнем от руки своего же солдата, – закончил за него я. – Хитро придумано. Выходит, бабка ничем не рисковала в своем пророчестве.

– Вот именно… – он поднялся на ноги и посмотрел на часы. – Черт, время, кажется, совсем остановилось. Когда они уже решатся, дебилы… Ладно, братан, я пошел к себе в роту. Заходите, нальем кофейку.

– И вы к нам, – отозвался я. – И Даню тоже захвати, пусть расскажет, как мы, дураки, сами себя истребляем.

Ровенский обернулся.

– А Дани нету, – просто ответил он. – Погиб четыре года назад, да будет память о нем благословенна.

– Как? Где? – только и смог вымолвить я.

– В милуиме, на Голанах. Прилег покурить на поле за лагерем, да и задремал. Сигарета выпала. Жара. Сухие колючки, как порох, сам знаешь. Угорел насмерть. Можно сказать, принял смерть от руки еврейского солдата – от своей собственной. Так-то, братан.

Он помолчал секунду-другую, будто хотел еще что-то добавить, но потом, видно, передумал и, махнув на прощанье рукой, пошел к своим.

сентябрь 2017,
Бейт-Арье