«ЧЕЛОВЕК ЕСТЬ УСИЛИЕ БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ»
Мераб Мамардашвили

Работа художника, и писателя в частности, – осознание мира и себя в нем перед лицом Абсолюта, это дорога длиною в жизнь. Желание познать природу человека и сущность бытия – своеобразная сверхзадача, которая дает нам ощущение нескончаемости духовного пути.

– Господин судья, Ваша честь! – обращаются персонажи романа Алекса Тарна «Пепел» к невидимому Судие, и у читателя нет сомнения, что обращаются они к Господу Б-гу. К кому же еще взывать человеку перед лицом смерти, судьбы. Люди, не вписывающиеся в представление нацистского правительства Германии о чистоте расы, обречены. Страх, ужас владеет согнанными в гетто, концлагеря. У них, подлежащих уничтожению, надежда уцелеть перемежается отчаяньем. При этом не оставляет сознание невозможности руководствоваться всего лишь инстинктом самосохранения. Инстинкт самосохранения оказывается вторичным; герои счастливы тем, что спасают других. Когда, казалось бы, все лишалось смысла и смерть становилась желанней жизни, они продолжали противостоять в заранее обреченной борьбе. Приобретшие в концлагерях и на оккупированных территориях опыт выживания знают: «человек действительно сотворен из глины, но подобен Б-гу». Пример стойкости, сверхусилия возвращает волю к жизни, преодолевает чувство трагичности бытия. В аспекте представления о должном и любви к ближнему решает Алекс Тарн тему Холокоста (см. роман «Пепел»).

Герои всех произведений А. Тарна словно состязаются с Б-гом в справедливости, человеколюбии; они не «возвращают свой билет». В страдании побеждается чувство собственника и таким образом расширяются естественные пределы возможностей человека. Ответственностью за зло, происходящее в мире, сознанием необходимости бороться до конца писатель наделяет, казалось бы, ничем не схожих людей. Восемнадцатилетний Иосиф из Германии, в глазах которого тысячелетнее терпение, мудрость еврейского народа, и Бэрл – солдат, стоящий на страже во все времена. Высокий сильный Бэрл – символ мощи, устойчивости. Иосиф, напротив – астенического телосложения с тонкими пальцами, его музыкальность, потомственная интеллигентность представляются своеобразной концентрацией духа.

Описание Тарном психологического состояния пассажиров на пароходе, отплывающем из Гамбурга в начале мая 1939 года, возвращает нас к не столь давно минувшим временам. То были «германские граждане еврейского происхождения, они освобождались в обмен за значительный выкуп, с условием покинуть пределы страны». Сочувствующие правительства других стран не спешили давать въездные визы. Должно было произойти чудо, чтобы пассажирам «Сент-Луиса» позволили сойти на гаванский берег. Чуда не произошло. Молчал и президент Америки Рузвельт, «молчал, когда отчаявшийся капитан взял, наконец, курс назад, на смерть, в Гамбург». Не только в Германии, но и во всех оккупированных странах тщетно спасающиеся от погони евреи превратились в пепел. По прочтении романа «Пепел» становится очевидным: Израиль – единственное место на земле, где евреи могут защищаться с оружием в руках.

Война для Израиля продолжается, на сегодняшний день – с арабским террором. Собирательный образ солдата этой явной и тайной войны – Бэрл. В романах «Пепел», «И возвращу тебя…», «Протоколы Сионских мудрецов» Бэрл выполняет задания некоего таинственного Мудреца с большой буквы. Неважно, о какой неназванной организации идет речь; разведчику Бэрлу следует проникнуть в стан врага, где каждую минуту его может ожидать провал. Он готов к риску, смерти; даже знает способы, как можно быстро умереть, чтобы избавиться от истязаний. «Ты будешь жить своей солдатской жизнью, пока не убьют», – говорит о себе четко оценивающий ситуацию и сохраняющий хладнокровие в самые критические минуты одинокий страж, свидетель чужих судеб. А о таких второстепенных вопросах, как любовь и привязанность, если и размышлял, то только после того, как задание выполнено. Жизнь – служение. Железным должен быть человек, берущий на себя самую опасную и тяжелую работу, но Бэрл же и чувствительный; волевое начало сочетается у него с нежностью, широтой души и непозволительной для бойца эмоциональностью – он выбрасывает в море слиток золота, сделанный из коронок сожженных в немецких концлагерях людей. Концентрация мысли и развитие сюжета в настоящем романе Тарна, как и во всех прочих, не позволяют читателю расслабиться от первой до последней страницы.

Алекс Тарн, написавший много книг, подобно другим художникам, по сути, пишет одну книгу, в которой воссоздает свое мироощущение, понимание действительности – свою картину окружающей реальности. Образ Бэрла – израильского солдата, стоящего один на один со злом этого мира, переходит из одного произведения в другое. Из романа «И возвращу тебя…» узнаем, что говорит Бэрл с легким грузинским акцентом, почему приятель называл его «Кацо». А по прочтении романа «Протоколы Сионских мудрецов» возникает сомнение, даже протест – так ли уж риск и готовность к смерти предполагают обреченность на одиночество. Должно быть, и автор думал, насколько психологически совместимы несгибаемость бойца и привязанность к женщине. Не потому ли писатель в романе «И возвращу тебя…» сводит двух отважных солдат, один из них – Бэрл, подчинивший жизнь служению, другой – Коля, живущий мечтой. Великой любовью одарен прошедший Афганистан русский спецназовец Коля из Волгограда. Правда, в отличие от Бэрла, перед родиной Кольки не стоит вопрос «быть или не быть». Храбрый, видавший виды спецназовец год за годом мечтает о женщине, с которой и жил-то всего лишь несколько месяцев. Любимая Кольки, как большинство женских образов Тарна, показана через восприятие обожавшего ее мужчины. Она не иначе как Королева с большой буквы; волнистые волосы, непременно тонкое запястье, взмах ресниц и поступь покорительницы сердец. Внимание, которым Королева одаривает своего приближенного, воспринимается как милость небес.

Чтобы ситуация была психологически обоснована, следует понять природу любви женщины по Тарну; для чего обратимся к наиболее характерному в данном аспекте рассказу «Анжелюс», где наделенная умом и красотой девушка предпочла того, с кем возникало ощущение узнавания «смысла собственного бытия»; в любви, как в искусстве, рождаются мысли, чувства, есть место воображению. И еще любовь – это талант вычленить суть-ядро из скорлупы, способность разглядеть в, казалось бы, непримечательном человеке того, с кем жизнь станет песней (о чем см. рассказ «Невесть»). Ничем не мог Колька заинтересовать свою Королеву, и она, в отличие от героини рассказа «Невесть», не считала, что жизнь, просто жизнь и есть счастье. Впрочем, объект Колькиной привязанности дан схематично; писателя в данном случае занимают чувства влюбленного. Как тут не вспомнить слова Аристотеля о том, что причина, почему мы любим, гораздо важнее объекта любви. Четырнадцать лет жил Колька надеждой на встречу с ушедшей от него женщиной; «Геля выдержала испытание временем, нисколько не изменяясь, послушная трепету Колькиной души, Колькиного сердца… И поэтому только дурак мог усомниться в ее непререкаемой реальности». Другое зрение – зрение души – возвращало присутствие никем не замещенного образа Гели.

Безнадежно влюбленный жил ожиданием встречи. Бэрл по этому поводу выпросил у Мудреца двухнедельный отпуск и отправился с приятелем на поиски его возлюбленной. Бэрл не просто помогает, он соучаствует в волнениях, сомнениях, ожиданиях Кольки. А тот уже ни на что не надеялся, только бы увидеть, посмотреть, какой стала Геля; и тогда, исключив воображаемый образ, он больше не будет мучиться. Но и с придуманной любовью трудно расстаться. Колька бессознательно оттягивал свидание, «его пугала та самая однозначная взлетная полоса. Взлетная… она же посадочная». Переживания героев настолько убедительны, что читатель невольно становится соучастником описываемых событий.

Мы, как правило, в произведениях искусства ищем автобиографические моменты из жизни художника, ищем лирического героя. И если сначала таковым представлялся Бэрл, то в дальнейшем возникают мысли о том, не наделил ли автор своими чувствами Кольку, очень уж личностно причастно описаны его страдания. Впрочем, одно не исключает другого, чем многообразней палитра эмоций писателя, тем убедительней его проза. Чувства персонажей тем более достоверны, что они неотделимы от исторических событий, реальной социальной данности. Например, трагичность выселения евреев из Гуш-Катифа; именно там, в израильском поселении Ганей Ям, после долгих поисков Колька с Бэрлом находят дом, где жила Геля со своей семьей. Читатель пытается предугадать встречу героя с обретшей плоть мечтой, сколько здесь разных вариантов. И неожиданный финал – всего лишь за несколько дней Гелю с детьми расстреляли террористы в машине по дороге в Гуш-Катиф.

Ни искать, ни ждать больше некого. Только и остается, что лететь восвояси. И вдруг, будучи уже в аэропорту на взлетной полосе, Колька возвращается на выселенную территорию в Гуш-Катиф. Там, в уже пустом доме, который не сегодня-завтра снесут бульдозером, он находит ее – свою Королеву, ее голос, запах, тень на стене, следы на полу. Ирреальный мир становится действительностью. Вот и кошка, которая ушла из дома, когда потерявшийся в горе Гелин муж собрал чемоданы и уехал, вернулась и легла рядом с Колькой – признала хозяина. Сморенный усталостью, он уснул в ожидании – вот-вот откроется дверь, и Геля вернется домой, теперь этот пустой дом принадлежал только им. Роман кончается словами: «Он даже не слышал грохота подъехавших бульдозеров». Смерть становится менее значимой, чем мысленное возвращение желанной женщины.

Вживаясь в созданный писателем образ человека, для которого любовь стала судьбой, мы невольно думаем о том, что наша жизнь не ограничивается конкретной данностью, есть еще и другая – представляемая, которая порой становится подлинней, ощутимей действительности, она-то и определяет наши поступки. Не это ли обстоятельство рождает мысль о бессмертии души? Тот мир – это не расставание с собой и со своими любимыми.

Вера торжествует над абсурдом и у противников насильственной депортации поселенцев, «с самоубийственным упорством продолжавших проигранную войну». С какой любовью показывает Алекс Тарн, житель территорий, поселения в Газе: «…Машина въехала в Гуш. По обеим сторонам от внутреннего шоссе замелькали белые домики с красными черепичными крышами, тенистые рощи, теплицы, сельскохозяйственные постройки. Это была песчаная пустыня, превращенная в цветущий рай». Протесты защитников поселенцев подавлялись быстро и безжалостно. А вот кадры, свидетельствующие о нелепости действий израильских политиков: «Поворот на Офаким был перекрыт полицейскими машинами. Менты в голубых рубашках стояли на манер киношных шерифов, заложив руки за спину, широко расставив ноги и надвинув на глаза козырьки лихо заломленных фуражек. Дубинки и пистолеты торчали из них, как рукоятки зонтов из галантерейных стендов…» Вокруг олицетворявших закон ментов «плескались, накатывая и вновь отступая… оранжевые волны. Кто-то размахивал руками, пытался спорить с офицером, другие что-то доказывали рядовым полицейским, третьи просто бросали машины на обочине, навьючивали на себя рюкзаки и, огибая заслон, пешком двигались дальше в сторону города. Многие шли с детьми, матери толкали перед собой коляски». Вера в право жить на своей земле, сознание необходимости делать то, что надо, противостояли бессилию, возвращали волю защитникам поселений. От молодежи в вязаных кипах пахло «солнцем, силой, молодостью». Не солдаты, прятавшие глаза, были активными исполнителями трагедии выселения, зверствовали набранные части особого назначения, специальная полиция – рвачи, позарившиеся на высокую зарплату. Чем же еще задеть купившего себе израильское гражданство мародера, как не стяжательством. И никакого вымысла, жизненные факты стали фактом искусства.

При этом для писателя не имеет значения национальность – русский, немец, еврей; отношение А. Тарна к своим персонажам определяется их поиском своего назначения, смысла бытия. Все дала природа русскому самородку Василию – ум, талант, красоту, богатырскую силу, но еще и смятение души. Зимой, когда «ощущение жизни как ненужной шелухи» брало верх, Василий запивал. Не могла удержать и любимая жена, красавица еврейка, в глазах которой он увидел свойственную евреям устремленность, прямизну, некий каркас – суть мироздания. Весной снова чесались руки взяться за какое-нибудь дело. Осенью мир опять представлялся суетой оседающих хлопьев, и Василий снова уходил в «черно-белую вьюгу небытия». Сказочный богатырь Илья Муромец превращался в бомжа, исповедующего принцип «каждый умирает в одиночку». Однако, когда оказался в смертельной опасности деливший с ним комнату в подвале бомж, Василий усомнился в своей позиции: «А может, в этой бессмысленной суете все-таки нужно держать ответ… Может, и вправду ты отвечаешь за ближнего своего». Из всех знакомых Василию людей только он, Мишка, тоже «кочевал из сезона в сезон, попеременно то впрыгивая на ходу в мчащийся вагон обычной, нормальной, общей реальности, то соскакивая с него в запредельные неподвижные снега одиночества, тотальной замкнутости на самого себя». И вот, вместо того чтобы, как обычно, нырнуть в спасительную отрешенность, безоружный Василий идет в змеиное гнездо террористов спасать Мишку. Прозрение наступило от ощущения радости участия в жизни другого. Помог распахнуться душе и горный пейзаж, близость к небу, «которая измеряется не только метрами, но еще и прозрачностью воздуха, звонкостью эха, невесомым скольжением коршуна в голубой глубине…»

Философское осмысление мира и убедительность конкретного образа – одна из основных особенностей прозы Алекса Тарна. Не требуется специального анализа мотивации поведения персонажей, они сами объясняют свои поступки. При всем разнообразии духовно значимых переживаний, характеров есть и образующий стержень, который связывает между собой героев всех произведений писателя. А именно: уяснение истины может быть только посредством жизненного труда. Различие между людьми определяется не разницей их способностей и талантов, а их усилием выбора себя. О чем бы ни писал Тарн, он всегда изображает человека на пределе его возможностей. Даже разрушительный в отношении самого себя анархизм – обратная сторона желания совершенства. В нищих, отребьях общества он видит людей интересной судьбы; «посмотрите на него не просто как на дошедшего до крайнего бесстыдства алкаша, а как на нищенствующего рыцаря, и тогда совершенно другая картина предстанет перед вашим изумленным и восторженным взором». У опустившихся людей – то же желание оправдать свою жизнь, сознание неприкаянности, братство. Четко очерченные характеры, конкретные детали делают прозу ощутимой, зримой. Слышишь звон граненых стаканов, обоняешь запах подвала, видишь прекрасные дали – и все это воспринимается свидетельством чувств, мыслей, поступков героев.

Если Василий бомжевал по причине невозможности соединить повседневность бытия – «пестрое бесформенное мельтешение» с представляющейся ему сутью – «уходящими в утешительную бесконечность линиями», то Михаил не мог справиться с сознанием своей никчемности. На его глазах в Бейт-Асане рядом с поселением Эйяль два года назад террористы расстреляли его жену с ребенком и друзей. Дело не в том, что Михаил не мог их защитить тогда, главное – он спрятался; инстинкт самосохранения сработал бессознательно. Таким образом предал свою семью и друзей, изменил самому себе – с этим невозможно жить. После того, что случилось, сознание балансировало между вменяемостью и сумасшествием – «его семья погибла у него на глазах, и он ничего не сделал, чтобы спасти их». Самый строгий судья – ты сам: «Один ты уцелел, купец. Один ты уцелел, глупец. Почему ты не погиб вместе со всеми?» От призрака несчастья «можно было избавиться, поскорее оказавшись на кладбище». Память всякий раз возвращала одну и ту же картину: террорист с направленным на беременную жену автоматом – и Мишка снова и снова мысленно брал огонь на себя. Он сам при первой представившейся возможности пошел на несомненную смерть – поехал к террористам, чтобы вернуть ту ситуацию и поскорее покончить со своей никому не нужной, обреченной жизнью. «Они убили всех… и меня…», – вспоминал Василий Мишкины слова.

Л.Н.Толстой, когда брал в руки книгу неизвестного ему автора, говорил: «Ну-ка, что ты за человек, как смотришь на нашу действительность?» Первое, что обращает на себя внимание при знакомстве с прозой А. Тарна, – неизменное чувство чести. Как человек, руководствующийся сознанием чести, идет до конца, так и для собаки у А. Тарна нет ничего важнее, чем исполнить свой долг. Собака в романе «Квазимодо» наделена естественными человеческими переживаниями – ревностью, любовью, желанием дома и серьезного дела. Все как у людей: никому не нужная «собака без работы так до конца жизни бестолковым щенком останется. Ни тебе самоуважения, ни тебе авторитета». Мы видим мир глазами бездомного пса, который ищет хозяина, в противном случае его отловят и усыпят. Символом утверждения связи с хозяином является коврик; «собака, владеющая ковриком, становится собакой в законе, защищенным существом», она получает пропуск в жизнь.

Обитатели подвала с готовностью принимают пса в свою компанию, более того – вживаются в повадки, реакцию Квазимодо – так назвал пса подобравший его Мишка. Квазимодо ничего не имел против алкашей, по своему опыту он знал их доброжелательными, «всегда готовыми поделиться всем, что у них имелось, с самой облезлой и непрезентабельной псиной». И просторная комната в подвале ему понравилась – «лишних вещей нет, и двери нет. Захотел – вошел, захотел – вышел… Красота!» Пытаясь угадать настроение хозяина, Квазимодо тихо прошел к постеленному ему в углу куску одеяла и «деликатно уселся, стараясь казаться меньше».

Каждого бомжа автор наделяет своей историей, биографией души. Есть она и у собаки. Раньше Квазимодо звали Чиф, будучи щенком бельгийской овчарки, он с рождения все карабкался вверх; остальные братья и сестры мирно посапывали у мамы под животом. Не за эту ли активность Чиф оказался у Илана – умного дрессировщика собак, он же минер Израильской армии. Настоящий бельгийский щенок учился быстро – за километр чувствовал взрывчатку. Взрослеющий Чиф приобретал выдержку, понимание ситуации; «жизнь переставала быть игрой и становилась работой». У каждого существа в этом мире есть свое назначение, назначение собаки – защищать хозяина. В экстремальной ситуации, не обратив внимания на сигналы Чифа о заложенной мине, погиб Илан, «собачий поводырь», а осиротевший Чиф убегал от всех, к кому бы его ни привозили. Побродяжничав, встретил Мишку, который дал ему новое имя – Квазимодо – из-за рассеченной пасти; в той последней схватке враг успел выхватить нож. Собака добралась бы до его горла, не случись рокового взрыва.

Тайна творчества Алекса Тарна в сопереживании своим героям. В настоящей повести и собака, подобно человеку, ищет логику в жизни, разумные связи, смысл. Имея безошибочное чутье врага, чувство дружбы, справедливости, она пытается понять причину несчастий, и своих в частности. Воссоздавая картину мира того или иного художника, мы выявляем главную стержнеобразующую идею его произведений. У А. Тарна таковой является уверенность в том, что только в себе, в своем мужестве можно найти силы выкарабкаться из одиночества. Это сознание приходит не только к человеку, но и к собаке.

Причину столь затяжной войны с арабским террором писатель видит в разнице мироощущений двух народов. Сильный в военном отношении Израиль не может победить врага, если он все время уступает, делает реверансы, словно сам пугается своей силы. Интеллигенту трудно противостоять в схватке с дикарем. «Глупый народ, доверчивый, – говорит араб о евреях, – иной раз обман замечают, а все равно молчат – неудобно им вроде становится…» Арабская ментальность – с точностью до наоборот, все решается с позиций рабского сознания. «Как это сладко – быть господином, когда тебя боятся… Смерти не боятся, а его боятся. И хорошо, что так. Без страха нет послушания», – говорит о своих сподвижниках предводитель шахидов, с особенной жестокостью убивающий не только евреев, но и собратьев. Нет у араба представления о ценности человеческой жизни, и своей в частности. Главное – убить, силой или хитростью. Убивать! – гордость и девиз шахида. Какое чудовищное извращение идеи монотеизма.

Если в романе «И возвращу тебя…» Гелю с детьми террористы расстреляли в машине, сделав подкоп к шоссе, то Мишкиных друзей и жену с ребенком расстреляли, проделав дыру в проволочном заборе. Двое шахидов погибли в бою с подоспевшими солдатами, а третий ушел, армии так и не удалось найти его. Убийца-профессионал «как заколдованный, сколько раз его со всех концов обкладывали, стреляли, взрывали. Два раза в тюрьме сидел, да только через пару месяцев отпускали». Вот и Чиф-Квазимодо уже держал его за горло, и только разорвавшийся фугас спас садисту жизнь. Тогда погиб Илан. И все-таки достали зубы Квазимодо врага и спасли на этот раз Мишку. Вот и там, в Эйяле, где расстреляли Мишкину семью, тоже была собака, спасшая ему жизнь. Невольно приходит мысль о том, что вести войну с нелюдями помогает вмешательство некоей бескомпромиссной силы, руководствующейся правилом: на войне как на войне.

Политическая ситуация в стране показана писателем в аспекте здравого смысла. В самом деле, как можно договориться с людоедами; бандита человечностью не прошибешь. «Араб врет как дышит. Ты его можешь тридцать лет с руки кормить, и каждый день все эти тридцать лет он на тебя молиться будет, вслух и при свидетелях… а на первый день тридцать первого года всадит в тебя нож и еще попрыгает, радостный, на теле твоем фраерном. …У них это называется «военная хитрость», за доблесть почитается». Убийцу затем выпустят из тюрьмы в связи с мирным процессом. Вот и «идеологические функционеры на зарплате» организуют митинги в защиту угнетенного палестинского народа. Абсурд. Евреи не нападают, всего лишь защищаются. Хотелось бы, да не получается любить все человечество.

Спасение Израиля – в сознании ответственности каждого, и особенно человека, владеющего словом, потому как слово обладает способностью материализоваться. В романе «Записки кукловода» читаем о том, что не только Бог творит мир, но и человек. Здесь, как и в других произведениях А. Тарна, прослеживается суть: «человек – это усилие быть человеком». В сюжете романа «Записки кукловода» Бог, в отличие от библейского, сначала сотворил женщину – совершенное существо. Ив умна, бескорыстна, красива. Мужчина на этот раз сделан из ребра женщины, ему, будучи вторичным, надлежит соответствовать ее достоинствам. А для того чтобы заинтересовать Ив специально изготовленным для нее партнером, главный Кукловод наделяет последнего даром слова – красноречием; ведь женщина любит ушами.

«Профессиональный трепач», – представляет уличный музыкант Шайю Бен Амоца рыжей зеленоглазой красавице. Казалось бы, все есть у этой пары, чтобы быть счастливой, сам Бог позаботился о них. Однако если Ив, в силу своего совершенства, может абстрагироваться от окружающих – не пристает к ней грязь, людские пороки, то Шайя увяз в круговороте интриг, подлости борющихся за власть боссов. Для них не суть важно, что проводимая ими политика ведет к самоуничтожению государства; спят и видят, как будут дергать за ниточки марионеток – ту самую свиту, которая делает короля.

Среди носителей стадного сознания – толпы и малозначащих статистов – главная роль отведена журналисту, политическому комментатору – словоблуду, искажающему видение мира; ведь «выдумка, в которую поверили, неизбежно становится правдой, превращается в факт». Сам же Шайя Бен Амоц не придает своим словам значения. Не хватает ему сил выйти из игры, где, казалось бы, уже прорвавшийся к власти кукловода босс рискует стать куклой, из охотника превратиться в жертву.

На каком-то этапе повествования внимание читателя слабеет, становится не главным, кто кого подстрелит в поединке за власть; борющиеся стороны не обладают подлинно человеческими чувствами, они те же марионетки, недостойные сопереживания. «В политике нет чувств, есть интересы». Первой жертвой этих интриг становится мечтающий о счастье всего человечества идеалист Акива; ему, в отличие от безликих статистов, дано имя – значит, и судьба. Гибнет и Ив – посланница небес, случайно оказавшаяся на площади во время предвыборного митинга; она была раздавлена многотысячной толпой. Не состоялось счастья предназначенных друг для друга людей. Вот она – цена безответственности, расплата за пустословие, а ведь Шайя собирался покончить со своим журналистским ремеслом. Но не бывает «потом», есть «сейчас». Гибнет любовь, красота, талант – лучшее, что есть в мире. И все теряет смысл, Шайе только и остается кричать главному Кукловоду, чтобы Он свернул весь этот балаган. Вывод однозначен: не кто иной, как мы сами, наделенные свободой воли и даром слова, в ответе за исторические перипетии и судьбу отдельного человека.

О том, что слово материализуется и становится делом, читаем и в романе «Протоколы Сионских мудрецов», где, казалось бы, детективный сюжет отражает настоящее положение Израиля. Автором занимательного сюжета А. Тарн делает русскоязычного репатрианта, зарабатывающего тем, что он отсылает по электронной почте некоему невидимому работодателю страницы своего романа; «текст в обмен на бабки». Художник создает произведение, но и литературный персонаж – плод воображения – управляет своим создателем. Здесь обоюдный процесс. Маларме сказал по этому поводу: «Мир создан для того, чтобы завершиться хорошей книгой». Судьба героя повествования становится судьбой Шломо. Переписать бы заново сюжет, но заново не получается. Автор оказывается в ситуации своего героя; при взрыве в ресторане Натании гибнут Шломины жена и дочка. Взрыв в пятизвездочном отеле в Натании во время празднования Песах – из реальной жизни. И то, что в это время на другой стороне – в Рамале, Шхеме, Дженине – поздравляли друг друга с победой, Хамас, Фатх, Джихад спорили за честь взять на себя ответственность за взрыв и убийство, – тоже факт. А вот Мудрец, тот самый, распоряжения которого выполняет Бэрл в вышеназванных романах, – вымысел, который стал действительностью; это к нему приходит Шломо – «ошметок натанинского взрыва». Как точно, психологически проникновенно описано отчаянье человека, которому не для кого и незачем жить; за умиранием души следует и физическая обреченность. О предчувствии смерти одиноким Шломо на многолюдной праздничной улице читаем: «Город давно следил за ним, сначала с жалостью, затем со все возрастающим раздражением, а в последнее время так и просто с откровенной неприязнью. Как лес отвергает больное животное, как степь посылает волчью стаю по следу хромой лошади, отбившейся от табуна, так и Город пытался избавиться от бесцельно кружащего по нему муравья…»

Казалось бы, бесстрастный Мудрец, вся семья которого погибла в Катастрофе, не лишен человеческих чувств и сострадания; он объясняет одно из условий принадлежности к посвященным: отсутствие эмоциональной вовлеченности, то есть независимость от личных привязанностей. «Ни у кого из нас нет семей, чересчур близких друзей, чересчур любимых женщин. Мы обречены на одиночество, мы на войне, мы солдаты…»

Судьба Бэрла предварила судьбу его сочинителя. И Шломо, мирный обыватель, инженер, никогда не стрелявший в человека, становится бойцом, он должен убить того, кто вчера убил его семью; Шломо ощутил себя Бэрлом – народным мстителем, солдатом войны добра со злом. «Самое красивое зрелище в человеке, – писал Мераб Мамардашвили, – когда человек идет на пределе того, на что вообще способен человек. Поскольку предел неизвестен заранее, то нужно ставить себя на карту и идти». Герои Алекса Тарна не рассуждают о Боге, они живут по предписанию Всевышнего, требующего от человека творить правосудие, добро, справедливость. Это и есть вера.

Призванность не только в стойкости бойца, но и в пророческом служении. Откуда у человека появляется сознание необходимости вырваться из толпы и стать личностью? Каким образом пробуждается память своего призвания? О размышлениях писателя по этому поводу читаем в романе «Иона». Яник – Иона назван в честь зарубленного петлюровцами прадеда; ему, репатриировавшемуся в Израиль без родителей, отслужившему армию в самых опасных частях, из ночи в ночь снится один и тот же сон: дорога, ассирийские колесницы, всадники с копьями, ужасы войны. Понять бы, что к чему. Мучительные видения возвращались снова и снова, не помогали и таблетки психиатра. Случайно встретившийся раввин истолковал сон как необходимость поиска своего предназначения: «Каждый человек приходит в этот мир во имя определенной цели, а иначе зачем ему приходить? Как правило, цель эта не ясна ему самому, и многих это мучает в течение всей их жизни. Кто я? …Зачем я? – спрашивают они. И нет ответа… Кто знает? Только Хозяин и знает. …Он (Хозяин) обычно не настаивает на своем, оставляет выбор в наших руках». И все-таки, как ни значима свобода воли, предопределение не одолеть. Не послушался библейский Иона повеления Бога, не отправился в Ассирию пророчествовать увязшим в злодеяниях жителям Ниневии о скорой каре. Сбежал – сел на корабль, плывущий в противоположном направлении. Казалось бы, волен человек в своих решениях, однако Всесильный возвращает Иону в Ниневию, и тому ничего не остается, как исполнить возложенную на него миссию. Враги Израиля раскаялись, и Бог простил их.

Память о пришедшем из Иудеи три тысячи лет назад пророке Ионе живет среди потомков ниневийцев, она-то и спасает Яника и его невесту, оказавшихся среди ниневийцев. Ничего не изменилось за прошедшие века, Ниневия, ныне Мосул, все то же исчадие ада, кровавый город Ирака. И тамошние жители все так же не могут отличить Бога от Сатаны. Вот и Иона, или, на манер мусульман – Юнус, был, по их мнению, посланцем Сатаны, в противном случае зачем ему было спасать злодеев; «Не будь Ионы, не было бы Ниневии и всех этих ужасных царей – разрушителей верных служителей Сатаны…» Тому «не приходится пачкать руки самому – люди все делают сами. Иногда они даже думают, что делают это во имя Бога». Шахиды убивают во имя веры. Нет понятия добра и зла. «Есть шейх, который всем рассказывает, что на нынешний день – зло, а что добро… И никаких тебе дурацких заповедей». Одним словом, все та же психология раба – человек должен бояться. Нет представлений об идеалах – божественных сущностях, которые постигаются и реализуются в этом мире.

Здесь, как и в романе «Записки кукловода», показана психология толпы, когда просыпается дикость, «инстинкт взбесившегося стада», где бы ни собирались обезличенные массовым сознанием люди. «Черная улюлюкающая с шерстяными крысиными спинами» толпа в Мосуле мало чем отличается от жаждущей крови толпы паломников «Братства креста», разве что одеянием – балахоном с крестами, голубем и оливковой ветвью (см. повесть «Дом»). В беснующейся толпе можно раствориться, не нужно выбирать и нести ответственность за свой выбор. Нет и понятия страха; страха не за свою шкуру и отсутствие денег, а экзистенциального страха, когда преследует вопрос: «Там ли я стою?.. – А вдруг не там? Тот ли я человек – а вдруг не тот?» Библейские сюжеты перекликаются с сегодняшним днем: нам надлежит осознать себя; всем заповедано делать свое дело, несмотря на опасность, страх, сомнение.

По прочтении романа появляется мысль: может быть, и в самом деле появится в стране пророков новый Иона – наби Юнус, который изменит этот мир. Каждый, независимо от национальности, найдет в себе силы вырваться из стадного сознания толпы, перестанет быть куклой и использует божественный дар – свободу. С одной стороны, человек, будучи в конкретных обстоятельствах, та же рыбка, которую вытаскивает рука из аквариума, с другой – он мера всех вещей.

Творческое сознание – это прежде всего свобода, мужество выбора, готовность видеть и слышать мир таким, каким ты его ощущаешь. О чем читаем в рассказе «Одинокий жнец на желтом пшеничном поле», где впечатлительный мальчик, увидев репродукцию картины Ван Гога, подменил свое ощущение беды, исходящей от одинокой фигуры жнеца, радостью жизни, оптимизмом. Подобные переживания, наверное, определяют личностное становление; один, узнав в неустройстве души художника свое смятение, посвятит себя искусству, другой – постарается «загнать страшную правду в самые дальние чуланы сознания» и, спрятавшись таким образом от своей уязвимости, жить благополучной размеренной жизнью. Много лет спустя тот мальчик, став владельцем удачного бизнеса, случайно в музее Амстердама оказался перед подлинником картины. Никому не уйти от самого себя, сколько бы ни твердил «положительный и серьезный человек» о своей непричастности к безумному художнику, он ощущает себя все тем же ребенком, который когда-то стоял на краю пропасти, «откуда слышались плач и стоны, где клубилась ненависть, дышало страдание. Заглянул и сразу отшатнулся». Но творчество – «рыцарское безумие» – это не только ужас и отчаянье, но и откровение, счастье прорыва к постижению мироздания.

Прорывается из мучительных поисков, раздумий и сознания своей творческой несостоятельности средневековый архитектор католического собора в немецком городе Кельне (повесть «Дом»). Не столь важно, о каких годах идет речь, природа творческого таланта одна и та же во все времена. Архитектору, уже отчаявшемуся создать оригинальный проект собора «Германский Иерусалим», который должен стать символом небесного, помогла случайная встреча со старым евреем. Старик на обвинение в том, что «евреи – стены, перегородки, отделяющие христиан от Иерусалима», ответил: «Между человеком и небесным Иерусалимом нету никаких перегородок. Нет ничего, кроме Бога. Слушай Израиль, Господь Бог наш, Господь Един…» Архитектора осенили эти похожие на молитву слова: «Вот! Вот! Нет перегородок! Нет горизонталей! Есть только одна вертикаль!… У его Дома не будет никаких перегородок. Никаких горизонталей… Будет лишь одна вертикаль, неистовое стремление вверх, к небесному Иерусалиму…» Евреи оказались не только вдохновителями, но и непосредственными участниками строительства готического собора; переплелись мистика и реальность. Впрочем, мистика в повествованиях А. Тарна та же реальность.

В повести «Дом» мы читаем и о творении человеком своей души, об эстафете памяти поколений, проходящей сквозь время и ужасы инквизиции, погромов, Катастрофы. Усилие ума – вертикаль духа – передается из рода в род, она-то и вернула евреев в Иерусалим, в «город неба, прозрачного настолько, что сквозь дрожащую голубизну его можно увидеть самые далекие смыслы и сути».

Герои Алекса Тарна, при всей их причастности земной жизни, в большей степени ориентированы на идеальный мир, на законы чести, справедливости, представление о должном. Должное часто случается там – в другом мире, где любимые не уходят в небытие и мы получаем то, что выстрадали и отстояли здесь. «Вопрос вечности души – вопрос реальности искусства», – писал Мераб Мамардашвили.

Дина Ратнер

возврат к критике