Ноах Метцель катастрофически опаздывал на самолет. До рейса оставалось меньше двух часов, а он еще даже не начал собираться и почему-то никак не мог достать из кладовки чемодан. Время уходило, как кровь из вены, безостановочно и безвозвратно. Ну что же ты, понукал он себя, давай, скорее: не надо укладывать – просто вывали одним комом носки, трусы, рубашки и что под руку попадется, вжикни молнией и – бегом, бегом… Но руки отчего-то отказывались шевелиться, минуты свинцовым ручейком стекали в живот, и тело наполнялось ими, тяжелея с каждой каплей.
Да нет же, все равно не успеть… вот еще четверть часа просвистело… а надо ведь приехать заранее, чтобы пройти контроль. Поздно, теперь уже совсем поздно. Он вдруг обнаружил, что держит в руке телефон.
– Алло?
– Алло, девушка, – с трудом сдерживаясь, чтоб не закричать, сказал Ноах, – я пропустил свой рейс. То есть еще не пропустил, но, без сомнения, пропущу, не успею. Нельзя ли перенести билет на попозже?
– Минутку, – ответила она, – я спрошу у кого-то. Хэм!.. Хэм!.. Хэмилтон, я к тебе обращаюсь!
«Боже, какое облегчение…» – подумал он и проснулся. Будильник на прикроватной тумбочке показывал четверть восьмого. В просвет между шторами на Ноаха смотрел новый день – облачный и неприветливый, в точности, как вчера, и позавчера, и поза-поза-поза… Чертыхнувшись, он встал и выглянул в окно на газон и уныло обвисшие паруса манговых листьев. Так и есть: не шевелились даже шевелюры нервных кустов, способные прийти в волнение от малейшего ветерка. Проклятый штиль… на сегодня аккумулятора тойоты точно не хватит. Хорошо бы довезла до мэрии…
– Хэм! – снова крикнула снизу Кора. – В последний раз говорю: спускайся! Больше звать не буду! Поедешь в школу без завтрака!
Сын не отвечал. Обычная история – поди управься с семнадцатилетним оболтусом… Его не было и тогда, когда Ноах спустился на кухню, уже облаченный в форму делийской полиции – рубашку с двумя нагрудными карманами, брюки такого же песочного цвета и кожаную портупею, изобилующую блестящими кнопками, окантованными отверстиями, клапанами и петельками для подвешивания всевозможных, как их называла Кора, «игрушек»: портативной рации, видеокамеры, складного универсального ножика, двух пар наручников, резиновой дубинки, бинта в стерильной упаковке, запасных обойм и пистолетной кобуры – ныне пустой вследствие недавнего запрета на ношение оружия.
– Доброе утро, девочки!
Кора и Сима, не поднимая глаз от экранчиков смартфонов, синхронно промычали ответное приветствие. Ноах поцеловал жену и дочь в одинаковые курчавые макушки и сел на свое место, где его уже поджидали утренний омлет с колбасой, хлеб и кофе.
– Какие планы на сегодня? – спросил он в заведомо безнадежной попытке привлечь внимание к собственной персоне. – Сим? Есть занятия?
– Черт!.. Черт!.. – не совсем к месту воскликнула Сима, сердито отбрасывая телефон. – Как это надоело!
– Ага! – злорадно констатировал Хэм, как раз в этот момент появившийся на лестнице. – У тебя тоже отрубился! Мой накрылся еще вчера вечером.
– Нашел причину для радости, сукин ты сын, – огрызнулась сестра. – У меня там расписание! Это тебе мобила нужна, чтобы порно смотреть, слюни пускать…
– Да хоть бы и так, – хладнокровно парировал Хэмилтон, бухаясь на стул и притягивая к себе миску со сладкими хлопьями. – А тебе завидно? С твоими мини-сиськами в порно не попадешь.
– Эй, эй, придержите языки! – прикрикнула на детей Кора. – Совсем распустились. Ноах! Что ты молчишь?!
Ноах Метцель проглотил кусок и солидно откашлялся.
– В самом деле, Сим. Если твой младший брат сукин сын, то что это говорит о тебе и о маме? А ты, Хэм, тоже… сестер принято защищать, а не говорить им гадости…
– Ну вот! У меня тоже кончилась батарея! – перебила его Кора. – Черт знает что! Когда уже дадут электричество? Ноах?!
Он развел руками:
– Чего ты хочешь от меня, дорогая? Я не хозяин электросети на этом острове. Я всего лишь начальник полиции небольшого городка. Вот подует ветер, разгонит облака, выглянет солнышко…
Ноах снова развел руками и с сомнением посмотрел в окно, на стоячее желе абсолютного штиля.
– А вот нечего было сходить с ума и слушать зеленых идиотов, – проследив за взглядом отца, прошипела Сима. – Глобальное потепление! Выбросы в атмосферу! Спасение планеты! Теперь получили, кушайте! Полной ложкой!
– Кто это «вы»? – запротестовал Ноах. – Я никогда не голосовал за Партию Зеленой Планеты.
– Ты, может, и нет, но мама – да!
Кора чопорно поджала губы.
– Послушайте, молодая леди, – сказала она с оттенком некоторого смущения. – В отличие от некоторых злобных студенток второго курса, я – человек науки и привыкла серьезно относиться к мнению ученых коллег. Если они говорят, что существует реальная опасность резкого подъема уровня мирового океана, то я им верю. Напомню к тому же, что мы с вами живем в маленькой островной стране с ограниченными ресурсами. Вполне может случиться, что Делию, то есть нас с вами, затопит в первую очередь…
– Да враки это всё, мама… – лениво растягивая слова, произнес Хэм. – Всё врут твои профессора. Профессора – те же учителя, а я еще ни разу не встретил учителя, который бы не врал. Бла-бла-бла… прогресс, равенство, гуманизм… бла-бла-бла… пидоры тоже люди… бла-бла-бла… зеленая планета… бла…
– Хватит! – Кора гневно хлопнула ладонью по столу. – Довольно! Заткнитесь, вы оба! Оба! Вот ведь, нарожала на свою голову… Теперь здесь говорят только двое: я и отец! Понятно?
– Папа тоже не очень-то… – начала было Сима, но мать оборвала ее еще более гневным окриком, и девушка опустила голову от греха подальше.
Какое-то время они жевали молча, исподтишка поглядывая друг на друга, потом Ноах прыснул, не в силах больше сдерживать смех, и минуту спустя хохотали уже все четверо.
– Отвезешь Хэма… – полувопросительно сказала Кора, поднимаясь с места. – Мне сегодня попозже.
Ноах с сомнением покачал головой. Если еще заезжать в школу, аккумулятора точно не хватит.
– Вообще-то у меня встреча с мэром, а тойота уже три дня без зарядки…
– Пешочком дойдет, – вмешалась Сима. – Я вот на велосипеде езжу, педалями кручу, а этому бездельнику лимузин подавай.
– Тойота! – презрительно хмыкнул Хэмилтон. – Тоже мне лимузин. Пап, я бы и сам дошел, но не хочется опаздывать.
– Отвезешь Хэма в школу, – добавив в голос металла, повторила Кора. – На него и так постоянно жалуются. Кто тебе важнее: мэр или родной сын?
– Вставать надо раньше! – вставила Сима.
Хэмилтон в ответ скорчил рожу и тем пока ограничился. Ноах покорно вздохнул:
– Хорошо, отвезу. Сын, конечно, важнее.
– Нашли с кем сравнивать, – ухмыльнулся Хэм. – Меня – с каким-то вонючим евреем. Как он вообще может быть важнее?
Его сестра вскочила, как подброшенная.
– Какая же ты сволочь!
– Хэм! – Кора снова хлопнула ладонью по столу. – Ноах, что ты молчишь?!
Сима уже яростно топотала по лестнице наверх, в свою комнату. Ноах отодвинул тарелку, встал и потянулся.
– Ох… утро еще не началось, а вы меня уже утомили. Хэм, во-первых, брось эти расистские штучки. А во-вторых, мэр не еврей.
– Как же, как же… – отозвался сын. – Пойдешь к нему – посмотри, что написано на табличке. Это сейчас там Джонатан Вели, но раньше-то он был Леви. Джонатан Леви – типично еврейское имечко.
– Джонатан Вели – верующий христианин с крестом на шее, – возразил Ноах. – Ты ведь сам рассказывал, что видел его в Лагреме у этого вашего проповедника… как его?.. Маркуса Зета. Евреи не ходят в церковь и не носят крестов.
– Подумаешь, не носят крестов… – отмахнулся Хэмилтон. – Зачем им кресты, когда у них, живоглотов, весь мир в кармане? Вот его-то они и носят. Не знаю, почему Маркус не гонит из Лагрема этого вонючку. Бьюсь об заклад, Вели подкидывает ему деньжат, не иначе. Никакой крест не сделает из еврея даже слабое подобие гинера.
– Стэ-э-эн! – то ли крикнула, то ли простонала Кора. – Выбирай слова!
– А что такого? Ну что такого? – Хэмилтон обвел семью непонимающим взглядом. – Что такого в слове «гинер», когда его говорю я? Я ж не какой-нибудь беляш, которому это запрещено даже мысленно. И мне, и тебе, и Симе – нам можно. Тут только папе нельзя, правда, пап?
Ноах вздохнул еще безнадежней. Он действительно был единственным белым в своей семье. Белый Ноах Метцель, его жена гнеритянка Кора, урожденная Самуэль, и двое детей-мулатов. Если слово «мулат» в самом деле происходит от «мула», то неотесанным ослом-мужланом в их паре был именно он, Ноах, а красавица и умница Кора – кобылицей благородных кровей. Чернокожие составляли около четверти населения Делии – островной страны, расположенной примерно в полутора тысяч миль от восточного побережья Африки. Их завезли сюда в прошлом веке для работы на угольных шахтах и тогда еще называли неграми, а когда хотели обидеть – нигерами.
Позже, уже на памяти Ноаха, обидным было признано и прежнее название «негр» – признано и переделано вследствие многочисленных антирасистских протестов в более благозвучное «гнер». Соответственно, изменился и «нигер» – на «гинера», чей статус, впрочем, все еще остался ругательным и допустимым к употреблению лишь в устах самих гнеров и гнеритянок.
Ноах взял фуражку и подошел к жене для второго утреннего поцелуя – теперь в щеку. Завершив этот обряд, он повернулся к сыну.
– Правда, сынок. В этой семье все имеют право на высказывание, кроме меня. Допивай молоко. Жду тебя на улице. Три минуты, не больше.
Снаружи щелкала садовыми ножницами соседка – облаченная в затрапезный халат толстуха с добрым лицом и неопределенным количеством подбородков, каждый из которых можно было признать волевым.
– Привет, Аманда! Как прошла ночь?
В иной ситуации и в иных обстоятельствах за подобный вопрос, обращенный к женщине, можно было загреметь в тюрьму минимум на полгода. Но в данном случае Ноах не рисковал ничем – и не только из-за внешнего вида соседки, в принципе не располагавшего к запретным мужским фантазиям. Аманда печально вздохнула и опустила ножницы.
– Привет, Ноах. Ужасно, просто ужасно. Понимаю, что все тут уже во как устали от моих бед, но ты ведь сам спросил…
– Никто не устал, о чем ты говоришь? – мягко возразил Метцель. – Каждый рад тебе помочь, только мигни. Так что случилось на этот раз? Аллергия?
Аманда мотнула головой, колыхнувшись всеми своими подбородками. Ноах быстро подсчитал: вышло восемь. Вчера было девять, а позавчера шесть. Интересно, от чего это зависит? Явно не от погоды – она в эти дни не менялась.
– Если бы только аллергия… Приступ эпилепсии, жесточайший. Ты даже не представляешь, Ноах… – она всхлипнула. – …даже не представляешь, как трудно с этим справляться…
Метцель сочувственно причмокнул и посмотрел на обширное крыльцо-веранду соседкиного дома, где в роскошном, напоминающем космический модуль, инвалидном кресле восседала единственная дочь Аманды – щуплая девочка-подросток в огромных уродливых очках и нелепом канареечно-розовом наряде.
– Ужас, просто ужас… – проговорил он. – Надеюсь, сегодня Бэмби почувствует себя лучше. Как тебе новое кресло? Поглядеть со стороны, так оно может летать, строить дома и готовить обед. Ты не проверяла – может, это чудо робототехники еще и кусты подстригает, и ты зря тут работаешь ножницами?
Аманда рассмеялась, оценив шутку.
– В самую точку, Ноах. Такая сложная штуковина… За эту неделю я не освоила и трети секретов этого чертового кресла. Представь: к нему прилагается целый ящик брошюр. У кого есть время читать такие описания? Я ведь не профессор, как твоя жена.
– Думаешь, Кора разобралась бы лучше тебя? – ухмыльнулся Метцель. – Она и с телевизионным пультом не справляется. Хочешь, я пришлю к тебе Хэма? Молодые схватывают эти вещи на лету.
– Спасибо, Ноах, я подумаю, – кивнула соседка. – К нам ведь, знаешь, не всегда войдешь. С такой больной девочкой… сам понимаешь…
Она повернулась к дочери.
– Эй, Бэмби! Не будь такой букой! Поздоровайся с дядей Ноахом!
Девочка послушно помахала с веранды, сопроводив это действие слабым подобием улыбки, едва различимой под огромными очками. Ноах помахал в ответ. Аманда Росс и ее больная дочь Бэмби-Кэт составляли одну из главных достопримечательностей провинциального городка Хадау, да и всего острова в целом. Уникальным был не только набор неизлечимых болезней, которыми страдала девочка, но и беспримерное мужество матери, которая умудрялась поддерживать дочь в живых там, где другие давно бы сдались, признав невозможным ежедневный подвиг, совершаемый на протяжении такого количества лет.
Проблемы со зрением, слухом и пищеварением, мышечная атрофия, приведшая к полному параличу нижних конечностей, хромосомная аномалия, астма, сложный набор аллергий, эпилепсия, гиповентиляция легких, порок сердца и выявленная чуть позже лейкемия… – кто из обычных родителей смог бы справиться с подобным букетом, у кого не опустились бы руки? Но Аманда продолжала сражаться назло всем несчастьям, которые, впрочем, тоже не сдавались, придумывая все новые и новые обходные маневры и предательские удары. Она полностью посвятила себя спасению дочери, отставив в сторону все остальное – и прежде всего – свое личное женское счастье, возможность найти спутника если не на всю жизнь, то хотя бы на ночь, на вечер, на короткое объятие в туалете гремящей дискотеки.
У нее просто не оставалось времени и сил на то, чтобы элементарно следить за собой, держаться в минимальной форме. В принципе, она не могла и ходить на работу, потому что Бэмби-Кэт требовала внимания круглые сутки. Муж бросил Аманду вскоре после того, как выяснился масштаб беды; выплачиваемых им скудных алиментов едва хватало на пропитание. К счастью, история каким-то образом просочилась в газеты – сначала в столичную «Делия-ньюз», а затем, чудом попав на глаза одному из африканских репортеров «Нью-Йорк Таймс», и в большую всемирную прессу. На следующее утро после нью-йоркской публикации Аманда Росс проснулась знаменитой.
Раньше она загибалась от безысходного отчаяния и нищеты – теперь весь мир вдруг встал в очередь, едва ли не умоляя принять помощь – деньгами, медицинскими процедурами, консультациями лучших врачей, оплаченными операциями в престижных частных клиниках Америки и Европы. Оказавшись в центре внимания, Аманда не загордилась, не потеряла голову, а использовала новый статус ровно настолько, сколько требовалось для главного – лечения дочери, не требуя ничего для себя лично. Внезапная всемирная известность, скорее, тяготила ее; она раз за разом отказывалась от приглашений в студии и на развлекательные шоу, лишь изредка уступая самым влиятельным телеканалам.
Тогда они с Бэмби еще жили в Сан-Мануэле, столице Делии, и репортеры вечно паслись у дверей их скромного домика. Напуганная этой осадой, Аманда решительно отказалась от переезда в большие города большого мира, справедливо рассудив, что там число осаждающих станет и вовсе невыносимым. По этой же причине она отклонила и предложенные ей услуги знаменитых больниц Женевы, Лондона, Кливленда и Сиэтла.
– Если добрые профессора так хотят помочь моей бедной Бэмби, пусть приезжают сюда, на Делию, – сказала она в одном из нашумевших интервью. – Никто не знает дочь лучше меня, никто не может судить точнее. Жизнь Бэмби держится на волоске, и я с огромным трудом оберегаю этот волосок от множества угроз. Точно вам говорю: она попросту не перенесет ни долгой дороги, ни смены климата…
Эти слова прогремели на весь мир, и число репортеров у дверей возросло вдвое. Спасаясь от них, Аманда переехала из Сан-Мануэля на другой конец острова, в шахтерский городок Хадау, захолустный даже по делийским понятиям. Учитывая пожертвованные в пользу Бэмби миллионы, ее мать могла выбирать любой дом в любом месте – а если говорить о гнеритянском районе Лагрем, то и целый квартал. Поэтому Аманда подошла к делу с максимальной серьезностью и поселилась в итоге не абы где, а конкретно по соседству с начальником местной полиции, что, по идее, гарантировало ей наилучшую защиту от посягательств назойливой прессы.
Расчет оказался верным: теперь журналисты донимали мужественную мамашу далеко не в прежнем объеме. Зато пожертвования и врачебная помощь продолжали поступать бесперебойно; крупная международная фирма объявила о создании специального фонда под названием «Сердце Бэмби», а ведущие производители медтехники прямо-таки соревновались в предоставлении новейших моделей своего производства. На скромную больничку сорокатысячного городка, притулившегося на краю забытого Богом и людьми острова, вдруг посыпались невиданные блага, доступные обычно лишь лучшим клиникам планеты: оборудованные по последнему слову науки лаборатории высокоточной диагностики, аппараты компьютерной и магнитно-резонансной томографии, комнаты интенсивной терапии и прочие сверхдорогие многомиллионные подарки. Набор болезней Бэмби был таким обширным, что с легкостью покрывал примерно весь спектр существующего медицинского оборудования.
Что уж говорить о приборах личного пользования, таких как инвалидные кресла, – их образцы устаревали с поразительной быстротой, напоминающей смену моделей в производстве автомобилей. Продолжая эту аналогию, можно сказать, что Бэмби садилась в свою следующую инвалидную «феррари», еще не успев привыкнуть к предыдущей инвалидной «ламборгини». В общем, шутка Ноаха Метцеля по поводу «чуда робототехники», безусловно, имела вполне реальные основания.
Хлопнула дверь; из дома выскочил Хэмилтон, на ходу закидывая на плечо лямку школьного рюкзака. Ноаху оставалось лишь откозырять знаменитой соседке, сесть за руль тойоты и надавить на кнопку стартера. Рабочий день начался.
Машин на улицах не было вовсе: три дня без подзарядки опустошили аккумуляторы автомобилей, и те, кому позарез нужно было попасть на службу или на работу, в очередной раз отправились туда пешком или в велосипедном седле.
– Красота! – восхитился Хэмилтон, обозревая пустое шоссе. – Бьюсь об заклад, сегодня пробки не будет даже у школы.
Ноах усмехнулся:
– Опять об заклад? На какие деньги, сынок?
– Какие ни есть, все мои, – парировал парень. – У тебя не прошу.
– Слушай, что с тобой происходит? – подавляя нарастающее раздражение, сказал Метцель. – Зачем на тебе этот идиотский прикид? Вырядился, как последний…
Он имитировал плевок, проглотив последнее слово. С некоторых пор сын действительно одевался по моде гнеритянского квартала Лагрем: большеразмерная футболка навыпуск, бесформенные шаровары, бейсболка козырьком набок и кроссовки с развязанными и потому волочащимися по земле шнурками.
– Что же ты замолчал? – насмешливо осведомился Хэм. – Давай, заканчивай. «Как последний» кто? Как последний гнер? Или как последний гинер? Или даже как последний нигер?.. Давай, давай, не бойся, тут все свои.
– Да какой ты свой? – с досадой проговорил Ноах. – Что у тебя на груди написано?
– А что такого? – недоуменно отвечал Хэм, оттягивая перед собой футболку, на которой крупными буквами значилось: «Белых на фонари!» – Теперь в школе все это носят, даже беляши. Что-то типа новой формы.
– А то, что твой отец – белый, тебя не смущает? Меня ты тоже на фонаре вздернешь?
Хэмилтон ухмыльнулся.
– Конечно, смущает, – сказал он, игнорируя второй вопрос. – Белый, да еще и коп, да еще и начальник – почти полный набор гарантированного свинства. Не хватает только, чтобы ты вдобавок был еще и евреем, но тут уже обошлось.
«Выкинуть его, что ли, из машины? – подумал Ноах. – Совсем обнаглел, мерзавец. Никакого сладу. Кора говорит: такой возраст. Говорит, годам к двадцати подростки более-менее приходят в норму. Хотя по Симе этого не видно…»
– Неужели вас такому в школе учат? – проговорил он вслух. – Это ведь откровенный расизм, господин Хэмилтон Метцель.
– Вот уж нет, господин начальник полиции, – в тон отцу ответил юный наглец. – Черный не может быть расистом по определению. Вернее, по двум определениям: определению черного и определению расиста.
Ноах только крутанул головой. Язык у умника подвешен хорошо, это точно. Жаль, что в последнее время мелет этот язык, в основном, неимоверные гадости. Остается надеяться, что и это «придет в норму». Надеяться и помалкивать, чтобы ненароком не выйти из себя. Потому что, если накостылять этому философу по шее, придется затем как минимум месяц оправдываться перед Корой за нарушение принципов правильного воспитания…
– Слушай, пап, – после паузы сказал Хэмилтон, – зачем ты якшаешься с Джонатаном Вели? Тебе это не на пользу.
– Что-что? – переспросил Ноах, решив, что ослышался.
– Зачем ты едешь к мэру? – повторил парень с какой-то новой, незнакомой интонацией. – Мой тебе совет: держись от него подальше.
Метцель удивленно посмотрел на сына: тот явно не шутил, отставив на время гаерский тон и для пущей серьезности вернув кепку в норму, козырьком вперед.
– Что за чушь, Хэм? Ты сам-то слышишь, что несешь? Мэр – мой прямой начальник. Как я могу держаться подальше от своего начальника? И почему, во имя всех святых, я должен это делать? Есть причина?
– Он инфицирован…
– Что-о-о?
– Инфицирован, помечен, болен, обречен… – вполголоса проговорил Хэмилтон. – А от таких надо держаться подальше, чтобы не попасть…
Он проглотил окончание фразы, в точности, как Ноах несколько минут назад.
– Не попасть куда? – насмешливо поинтересовался отец. – В больные?.. В карантин?.. В чумной барак?..
– …на фонарь, – глядя в сторону, закончил парень.
– Да ну? – удивился отец. – И кто ж меня повесит? И, главное, за какие-такие грехи? Может, за то, что вырастил такого вот умника? Или за то, что везу его в школу, потому что ему лень крутить педали самому?
Хэмилтон с досадой помотал головой.
– Ты что, пап, вообще ничего не видишь? Тут же все больное, взгляни… – он ткнул пальцем в аккуратные домики богатого пригорода с грустными обездвиженными автомобилями, припаркованными на подъездных дорожках.
– Больное? Не вижу ничего больного. Тут даже больных уличных кошек отлавливают, лечат и сдают в приют.
– Нет! Не так! – горячо возразил парень. – Отлавливают и кастрируют! Отлавливают и стерилизуют! Был бы ты котом, тебе бы понравилось остаться без яиц? По-твоему, здоровые нормальные люди так поступают с беззащитным зверьем? А эти машины, посмотри на них! Ну какой нормальный человек откажется от бензинового двигателя и перейдет на электромобили там, где сто дней в году нет электричества?
Метцель пожал плечами.
– Ты забываешь, что закон о запрете бензина был принят, когда еще работала угольная станция, и электричества хватало. Тогда это решение казалось оправданным.
– Так это тогда! – не уступал Хэмилтон. – Но два года спустя они запретили и уголь! И ты еще называешь их нормальными здоровыми людьми? Они врут, не переставая. Врут в телевизоре, врут по радио, врут в школе, врут в университете – врут повсюду. Это болезнь, папа, настоящая эпидемия.
Ноах покосился на распалившегося парня и не смог сдержать улыбку. Эх, юность, горячая, непримиримая пора. Наверно, права Кора: надо перетерпеть, дать мальчику перебеситься, а потом все наладится.
– Ну уж прямо и эпидемия, – примирительно проговорил он. – Это всего лишь временные проблемы, сынок. Да, ветряки и солнечные панели пока не дают нужной мощности, но технология не стоит на месте. Найдется решение и для нашего острова. Согласись, дым от угольной станции и выхлоп автомобилей не слишком способствовали здоровью.
– О-о-о, и ты туда же! – простонал Хэмилтон. – Это ложь, папа! Очередная ложь! Ну кого волновал дым от этой местной маленькой станции? Мне всего семнадцать лет, а я помню шесть извержений вулканов на соседних островах. Шесть! И каждый раз в небо выбрасывалось столько газов и пепла, сколько все человечество не нарабатывало за десятилетия всеми своими машинами, заводами, электростанциями и самолетами. Тогда какой смысл отказываться от электричества и бензина, если природа загрязняет сама себя в сотни раз больше – загрязняет и тут же исправляет? Зачем? Говорю тебе: они либо больны, либо преступны, как этот твой еврей Джонатан Вели.
– Опять Вели! – Ноах пристукнул кулаком по рулю. – Что ты к нему привязался? Мэр как мэр, не хуже других…
– Он еврей! – с чувством произнес парень. – Кто, по-твоему, придумал всю эту хрень, если не евреи? От них вся зараза, вся болезнь…
– Боже, что ты несешь… – вздохнул Метцель. – Просто уму непостижимо… Хорошо, что уже приехали, а то у меня голова кругом идет от твоих бредней. Давай, вылезай…
Хэмилтон подхватил рюкзак. Уже стоя на тротуаре, он вдруг снова просунул голову в машину.
– Пап, может, заберешь меня сегодня? Я позвоню.
– Как? Твой мобильный разрядился еще вчера.
– Я заряжу его у ребят, – Хэмилтон задорно подмигнул. – У них в Лагреме есть генераторы. Представь себе, работают на солярке, и небо почему-то не обрушилось…
Ноах перегнулся через сиденье и захлопнул дверцу. По официальной версии, в Делии не существовало ни генераторов, ни бензиновых или дизельных моторов – всех их ликвидировали как класс несколько лет тому назад. Последний форд с двигателем внутреннего сгорания был расплющен на торжественной церемонии в присутствии Генсека ООН и ведущих активистов всемирной борьбы с потеплением. По сути, остров стал живым и действующим доказательством, что человечество вполне может обойтись без зловредных углеводородов, поэтому с тех пор хвалебные репортажи о Делии не сходили с экранов и со страниц мировых СМИ. Вместе с похвалами пришло и жирное финансирование, подарки от прогрессивных фондов и производителей передовых энергетических технологий.
Эту замечательную картину портило лишь одно: гнеритянские районы делийских городов наотрез отказались менять прежний образ жизни. Там продолжали гонять на дымных машинах и мотоциклах, а во время штиля, когда ветряки переставали вырабатывать электричество, чуть ли не из каждого двора слышался треск шумных и вонючих генераторов. Правительство попробовало было конфисковать запретную технику силой, но гнеры ответили массовыми волнениями, битьем витрин и двухнедельными грабежами, которые стали понемногу утихать только после покаянного заявления премьер-министра о том, что чернокожие граждане Делии имеют право на собственную культуру и на уважение к ней.
Впоследствии выяснилось, что, говоря о культуре, премьер имел в виду очень расширительное толкование этого термина. «Ничего не поделаешь, такая у них культура», говорили отныне пограничники, провожая глазами плывущий мимо них танкер с контрабандным горючим или сухогруз с бензиновыми генераторами, мотоциклами и авто. Ходили упорные слухи, что эта контрабанда оплачивалась из казенного кармана – тоже чисто из уважения к культуре. «Такая культура…» – вздыхали полицейские, политики, репортеры, преподаватели, менеджеры и прогрессивные гости со всей планеты – вздыхали и стыдливо опускали увлажненные слезою взгляды. Согласно неписаному, но от этого не менее действенному договору, всем им предлагалось попросту не замечать некоторые, прямо скажем, нежелательные проявления самобытной гнеритянской культуры.
Отъехав от школы, Ноах взглянул на индикатор зарядки, где давно уже светился красный огонек аварийного режима. До мэрии оставалось преодолеть ничтожные семь километров, но хватит ли аккумулятора? Он потянулся к рации, чтобы отключить ее и тем самым сэкономить еще несколько крох электроэнергии, но как раз в этот момент, словно почувствовав коварное намерение Ноаха, динамик крякнул и заговорил высоким голосом Гибсона Гловера – друга, напарника и заместителя начальника полиции города Хадау.
– Алло-алло… Ноах, ты на связи? Алло, Ноах!
Чертыхнувшись, Метцель нажал на кнопку микрофона.
– Что у тебя, Гибс? Только короче, моя батарея на последнем издыхании.
– У нас свежий труп, – ухмылка Гловера была слышна даже сквозь треск помех издыхающей рации. – Так нормально или надо еще короче?
– Где? Кто?
– Известно где – в Лагреме, где же еще… Нигеры развлекаются. Повесили кое-кого на фонаре.
«Нам можно, – вспомнились Ноаху слова сына. – Тут только папе нельзя».
Гибсон Гловер, по факту своего рождения чернокожим, тоже принадлежал к привилегированному кругу тех, кому «можно» употреблять запретные слова. И хотя он пользовался этим правом не всегда и не везде, с многолетним другом-приятелем «беляшом» Метцелем можно было не стесняться в выражениях.
Вспомнилась и надпись на футболке Хэма…
– Повесили? На фонаре? – переспросил Ноах. – Белого?
– Ты что? – опешил Гловер. – Похоже, твои батарейки подсели и в голове. Откуда в Лагреме беляши? Нигера и повесили. Нашего знакомого, Рашида Дырявая Вена.
– Рашида? – ахнул Метцель. – Того самого, который…
– Ага. Мне позвонила его подруга, оставила сообщение на мобиле. Еще вчера вечером. Но мобила к тому времени разрядилась. А сегодня утром я сел в нашу запасную тачку, подключился и…
– Ты сейчас где, в Лагреме?
– Конечно, нет, – отвечал Гловер. – На границе, жду подкрепления. Сам понимаешь, одному туда соваться не хочется. Подъедешь?
– Возвращайся к мэрии, – сказал Ноах. – Заберешь меня оттуда. Моя тачка вот-вот заткнется.
– А труп нигера?
– А труп пускай повисит! – косясь на табло со стремительно убывающими процентами заряда, выкрикнул начальник полиции. – Ему уже торопиться некуда! Жди меня возле мэрии, понял? Поедем вместе…
Двигатель запнулся и смолк, затем погасла приборная доска. По инерции Ноаху еще удалось кое-как подрулить к краю тротуара. Оставшиеся до мэрии два километра он проделал пешком.
Мэр Хадау Джонатан Вели, интеллигентный седовласый джентльмен, подтянутый в обоих смыслах – спортивном и косметическом, принял начальника городской полиции в кабинете, увешанном фотографиями местных знаменитостей, среди которых особенно выделялся нависший над рабочим столом живописный портрет лагремского проповедника Маркуса Зета. Служитель Господа был изображен в виде библейского пророка, во весь свой немалый рост – по-видимому, в разгар проповеди, с гневным пронзительным взглядом, воздетой к небу левой рукой и устремленной на зрителя десницей, чей требовательный жест обличал, угрожал и указывал, а также, милосердно оправдывая бедняков в их непритязательной нищете, сурово вопрошал богачей о размере их вклада в церковную кассу.
Беседуя с посетителем, Вели непременно усаживал его так, чтобы тот оказался лицом к портрету, и гость, пронзенный рентгеновским лучом пророческого взора, уже по прошествии нескольких минут принимался ерзать от чувства возрастающей неловкости. А уж полчаса пытки портретом Маркуса Зета позволяли вить веревки из самых недоброжелательных упрямцев. Вот и теперь, поздоровавшись с Ноахом, мэр приветливо сопроводил его к одному из двух кресел, специально приготовленных для дружеских и конфиденциальных бесед – других в этом кабинете не велось в принципе.
– Садитесь, дорогой капитан, садитесь… вот сюда, сюда…
«Ну да, как же, как же. Знаем мы эти штучки…» – подумал Метцель. С достоинством кивнув, он развернул кресло на девяносто градусов и только после этого сел. Мэр разочарованно хмыкнул.
– Зачем же, капитан? Почему вы каждый раз поворачиваетесь боком? Неужели вы не любите беседовать лицом к лицу? Если так, то зря. Лицом к лицу – больше откровенности.
– Ничего страшного, господин мэр, – безмятежно отвечал Ноах. – Мне нравится, когда люди смотрят на мой мужественный профиль. Уверяю вас, он ничуть не менее откровенен, чем фас.
– Что ж, как хотите, – вздохнул Вели, уселся сам и сцепил руки на животе. – Итак?
– Итак? – после непродолжительного молчания переспросил Метцель. – Это вопрос?
– Ну, в общем, да, – доброжелательно кивнул мэр. – Какие у вас новости?
Метцель пожал плечами:
– Квартальный отчет я подал вам неделю назад. С того времени мало что изменилось. Разве что сегодня: убийство в Лагреме. Говорят, там повесили мужчину, наркомана Рашида Хансона по кличке Дырявая Вена. Последние пять лет он был нашим главным осведомителем.
– Гм… повесили… – рассеянно пробормотал Вели, покручивая большими пальцами, и зачем-то повторил по слогам: – По-ве-си-ли… Кстати, вы уверены, что это убийство? Наркоманы склонны кончать с собой.
– Верно, склонны, – согласился Ноах. – Пока что я ни в чем не уверен. Собственно, следствие еще не началось. Мы с Гибсом Гловером едем туда сразу после нашей с вами встречи.
Мэр покосился в сторону портрета Маркуса Зета. Казалось, проповедник не только прислушивается к беседе, но и участвует в ней самым непосредственным образом.
– Следс-тви-е… – снова отчеканил мэр. – Нет нужды напоминать, что оно должно быть проведено с максимальным уважением к самобытной культуре жителей Лагрема.
– Нет нужды, – снова согласился начальник полиции. – Но вы ведь позвали меня по какой-то другой причине, правда?
Вели печально улыбнулся и вдруг действительно стал очень похож на еврея.
– Вам никогда не казалось, что мы живем в глубоко больном обществе? – спросил он. – Имущественное и расовое неравенство, социальная несправедливость, нежелание понять другого… Сплошные «не», «не», «не»…
– Никогда не казалось? – усмехнулся Ноах. – Вы, может, не поверите, но со мной с самого утра только об болезнях и говорят.
– Да что вы? – удивился мэр. – Кто же?
– Сначала Аманда Росс, моя соседка. Потом сын по дороге в школу. Теперь вот вы. Поневоле хочется закашляться, измерить температуру и лечь в постель.
– А-ман-да… – задумчиво повторил Джонатан Вели. – Хорошо, что вы о ней вспомнили. Потому что одна моя просьба связана именно с нею. Вы ведь не откажетесь дать интервью иностранному журналисту – в качестве, так сказать, сочувственного соседа? Аманда Росс, конечно, главная достопримечательность нашего города, но приезжего наверняка заинтересует и общий фон. История Хадоу и Делии, местные обычаи, кухня… – ну, вы понимаете.
– Но, господин мэр, на мне висит нераскрытое убийство! Причем пока еще висит буквально…
– Ничего-ничего, – отмахнулся мэр. – Встретитесь с ним после того, как вернетесь из Лагрема. Но сделайте это обязательно сегодня. Вы ведь понимаете, капитан: после закрытия шахты туризм – наша главная отрасль… Мы не можем пренебрегать прессой.
– Но почему я? – возмутился Метцель. – В мэрии есть пресс-атташе! Вы прекрасно знаете, что мы разрываемся на части. За последние три года штат полиции сокращен дважды. Дважды! Нас теперь всего четверо плюс секретарша. Чеддик в отпуске, Хомс болен – вот вам, кстати, еще одна болезнь… Сегодня на дежурстве только Гловер и я – вдвоем на весь Хадау! А вы подкидываете мне еще этого репортера!
Вели смерил его усталым взглядом.
– Ничего страшного, капитан. Скажите спасибо, что мне удалось сохранить этот штат. Многие в городском совете требуют вообще сократить полицию… В белых кварталах преступность невелика, а в Лагреме… гм… Лагрем лучше оставить в покое. Там слишком ненавидят полицию.
Ноах недоверчиво уставился на градоначальника.
– Так что же – не заезжать туда вообще? Сначала мы закрывали глаза на изнасилования, наркоманию и кражи, потом на бензиновые автомобили и генераторы, а теперь вы предлагаете не реагировать на убийства? По-вашему, я должен оставить труп гнера висеть на фонаре, пока не сгниет?
Мэр развел руками.
– Ну, многое, что там делается, представляет собой неотъемлемую часть их культуры, а культуру следует уважать. Со временем они придут в норму, вот увидите. И вот еще что, капитан… Вы только что употребили слово «гнер»… Общественность давно уже требует признать его недопустимым, расистским. Официального решения пока нет, но мы, политики и госслужащие, должны подавать пример первыми.
– Недопустимым? – изумился Метцель. – Вы хотите сказать, что надо вернуться к прежнему слову…
– Нет! – в ужасе возопил Вели, оглянувшись на устрашающий портрет. – Только не произносите его вслух! То слово тоже остается запретным, но теперь оно запретно в квадрате. Даже в кубе! А просто запретным не сегодня-завтра станет пока еще допустимое «гнер».
– Тогда как же…
– Комбинация из двух слов! – с довольным видом пояснил мэр. – Живущие на Делии потомки выходцев из Африки будут отныне называться «африкоделийцы». Длинновато, согласен. Но со временем это тоже придет в норму. Язык ведь, знаете ли, сам сокращает лишние слоги. Поэтому не исключено, что окончательный, простонародный вариант будет выглядеть как-нибудь так: «фрикадели». Фрикадели и фрикадельки. Звучно и красиво.
Метцель вздохнул. В его глазах все эти переименования выглядели полнейшей чепухой, не стоящей обсуждения или спора.
– Понятно, – сказал он, берясь за фуражку. – Значит, журналист и фрикадельки. Будет исполнено, господин мэр. Еще что-нибудь, или я могу идти?
– Подождите, – остановил его Вели. – Главное еще впереди. На нас, вдобавок ко всем другим болезням, надвигается эпидемия гриппа. Как всегда, из Китая. Но на этот раз есть веские основания полагать, что эта болезнь, как и многие другие общественные массовые беды, инспирирована.
– Инспирирована? Кем?
– Кем-кем… – Джонатан Вели брезгливо передернул плечами. – Кем обычно. Международными монополиями, правыми и фашистскими кругами, масонами, глобалистами, еврейским капиталом…
Словно ища подтверждения своим словам, мэр снова оборотился к испепеляющему образу проповедника и лишь затем вернулся к удивленному взгляду начальника полиции.
– Что вы так на меня уставились, капитан? – с неожиданной сварливостью проговорил он. – В чем-то подозреваете? Если да, то в чем именно? Ну, не стесняйтесь: в конце концов подозревать – ваша профессия.
– Да нет, что вы… – растерялся Ноах.
– Знаю-знаю! – продолжал напирать градоначальник. – Кто-то распускает по городу лживые слухи о моем еврействе. Но я не еврей, слышите?! Не еврей! Вот, смотрите…
Он быстро распустил галстук и, расстегнув рубашку, предъявил оловянный нательный крестик на простом шнурке.
– Видите?! Показать вам еще кое-что, чтобы покончить с этим поклепом раз и навсегда? Пожалуйста… пожалуйста…
Джонатан Вели с той же головокружительной скоростью спустил штаны и помахал перед потерявшим дар речи Метцелем вещественным доказательством своей принципиальной чуждости всякому и всяческому еврейству, включая коварных глобалистов, тайных масонов и всепроникающий еврейский капитал.
– Что вы… что вы… не надо… – вяло бормотал Ноах, не зная, куда деваться.
Зато проповедник на портрете ничуть не изменился в лице – по-видимому, он наблюдал это зрелище далеко не в первый раз. Тем временем мэр вернул аргумент на место, подтянул брюки, застегнулся, поправил галстук и принял обычный сердечно-дружеский вид.
– Так вот, возвращаясь к теме эпидемии… – сказал он, как ни в чем не бывало. – Возможно, в городе понадобится карантин. Я имею в виду карантин по полной программе – с изоляцией инфицированных, запретом покидать дома и патрулированием улиц. Что, конечно, потребует дополнительных усилий от вверенной вам полиции. Само собой, придется отменить отпуска. Объявите о приеме добровольных помощников из числа студентов и старшеклассников. Боюсь, нам предстоит нелегкая пора…
– Включая Лагрем? – перебил начальника Ноах.
Мэр укоризненно покачал головой, как бы ставя подчиненному на вид его прискорбную непонятливость.
– Конечно, капитан. Фрикадели и фрикадельки – такие же полноправные горожане, как и мы с вами. Вместе с тем, мы обязаны принимать во внимание особенности их самобытной культуры и всемерно…
– А если они откажутся? – снова встрял Метцель.
– …и всемерно уважать их, – с напором закончил градоначальник.
– Понятно, господин мэр, – сказал Ноах, нахлобучивая фуражку. – Я могу идти?
– Спасибо за службу! – торжественно возгласил хозяин кабинета. – И не забудьте об интервью! Я скажу секретарше пригласить журналиста к двенадцати. Надеюсь, к тому времени вы закончите с вашим висельником…
– Ну да… с моим висельником… – бормотал себе под нос Ноах, направляясь к выходу.
У дверей он обернулся, чтобы откозырять напоследок, и снова наткнулся взглядом на огненный взор и указующий перст черного проповедника. «Вон! – гласили бы эти знаки, будучи переведены в звук. – Пошел вон, ты, белая полицейская свинья!»
Самобытная культура Лагрема исключала доброжелательное отношение к копам любого ранга и цвета.
Гибсон Гловер ждал босса на стоянке мэрии. Ноах сел и выругался вместо приветствия.
– Неужели так плохо? – ухмыльнулся Гловер.
– Трогай, поехали… – не вдаваясь в подробности, скомандовал Метцель.
Они дружили еще со школы – втроем: Ноах Метцель, Гибсон Гловер и Кора Самуэль. Отцы – шахтеры, тоже друзья-не разлей-вода, в одной бригаде, часто в одном забое. Потом отец Коры погиб при взрыве рудничного газа; Гловер и Метцель откопали и вытащили друга из-под завала, подняли на поверхность, но раздавленная грудная клетка не оставила ему ни единого шанса. Захлебываясь кровью, Самуэль взял с них слово присмотреть за дочерью. Каждый звук давался умирающему с трудом, с бульканьем, с кровавыми пузырями на губах.
– Поклянитесь мне, что она не останется в Лагреме, – пробулькал он из последних сил. – Где угодно, только не в Лагреме, будь он проклят…
Поклялись оба, но, учитывая, что Гловеры проживали тогда именно в проклятом Самуэлем районе, исполнение клятвы естественным образом легло на плечи Альвы Метцеля. Год спустя Кора и вовсе осиротела: мать вышла в бакалею и попала под перекрестный огонь двух соперничающих банд. Это несчастье решило судьбу как девочки – Метцели тут же взяли ее к себе – так и Ноаха. В красавицу Кору были влюблены все мальчишки их класса, включая и Гибса Гловера, но совместное проживание с заветной целью давало Ноаху неубиваемый набор козырей. Неудивительно, что именно он и отхватил главный приз.
После школы Кора продолжила учебу в местном колледже. С учетом специфики шахтерского городка, профильным направлением вуза было горное дело, методы обогащения угля и прикладная химия на его основе. Не слишком способные к наукам Ноах и Гибсон пошли иным путем. Первый записался в полицейскую школу Сан-Мануэля, а второй, насмотревшись удалых кинобоевиков, – в солдаты удачи, а проще говоря, в наемники. Когда пять лет спустя, навоевавшись в Сомали, Судане и Мозамбике, Гибс вернулся домой – весь в шрамах на теле и на душе – Ноах Метцель числился уже сержантом полиции родного города.
– Видно, такая моя судьба: вечно от тебя отставать, – посетовал Гибсон, когда друзья сидели в баре, отмечая встречу после долгой разлуки. – Сначала обогнал меня с Корой, теперь со званием… Сержант! Это тебе не хухры-мухры.
– Брось скромничать! – не поверил Ноах. – Говорят, ты там дослужился до офицера. Лейтенант? Майор?
Гловер взял друга за плечи и повернул к себе. Взгляд его был смертельно серьезен.
– Запомни раз и навсегда: меня там не было. Точка. Никогда не напоминай об этом. Никогда. Если напомнишь, это будет наш последний с тобой разговор. Теперь я никто. Не майор, не сержант, не солдат – никто. Понял?
– Понял, – кивнул Метцель. – Пойдешь ко мне в ученики-напарники, господин Никто? Мне как раз такого не хватает…
С тех пор они неразлучно продвигались по служебной лестнице, хотя Ноах, начавший этот подъем пятью годами раньше, по-прежнему опережал Гибсона на шаг-полтора. Вот и теперь он был капитаном, начальником, а Гловер – лейтенантом, заместителем.
– Наша последняя тачка, – сказал Метцель, кивая на табло зарядки аккумулятора, где значилось чуть больше восьмидесяти процентов. – Что будем делать завтра?
– Завтра будет ветер, – отозвался Гибсон. – Ты ведь знаешь, мои кости предсказывают погоду лучше любого синоптика. О, глянь-ка – мы не одни…
И действительно, у въезда в квартал их дожидалась пожарная машина. Ноах оценил инициативу напарника:
– Молодец, что вызвал. Надо бы еще амбуланс – забрать тело…
– Обижаешь… – усмехнулся тот. – Наши пожарные и парамедики приехать не могут. Говорят, что кончился заряд. Пришлось звонить Маркусу Зету. Эту машину прислал он. Она из Лагрема, на бензиновом ходу…
Рашид Дырявая Вена свисал с высокого фонаря на площади в глубине квартала. Труп уже начал пованивать; вокруг него радостно жужжали жирные зеленые мухи. Ноах и Гибсон вышли из машины и остановились перед повешенным.
– Жаль дурачка, – сказал Метцель. – Говорил я ему валить отсюда…
– Ну и куда бы он свалил? – возразил Гловер. – И кто бы ему, кроме нас, деньжат на дозу подкидывал?
Из подъехавшей за ними пожарной машины спрыгнул одетый не по форме гнер, вразвалку приблизился к полицейским и остановился, мастерски перекатывая во рту сигарету слева направо – и назад той же дорогой.
– Привет кавалерии! – кивнул ему Ноах.
Парень не ответил.
– Почему сами не сняли? – спросил Гловер.
– Так ведь это… не велено… – продумав с полминуты, отвечал «пожарный».
– А чего ж сюда приехал?
– Так это… велели и приехал… – с той же задержкой отвечал гнер.
– Ну коли приехал, тогда снимай.
Парень отрицательно покачал головой. Не велено, догадался Ноах. Вокруг с поразительной быстротой собирался народ. Взрослые смотрели мрачно, враждебно, мальчишки показывали «факи».
– Может, сами снимем? – предложил Гловер.
– Как ты до него дотянешься? Высоко… Без лестницы никак.
Толпа расступилась, пропуская высокого человека в черном костюме и ярко начищенных туфлях – того самого, чей гневный жест всего полчаса назад вытолкнул Метцеля из кабинета градоначальника. Остановившись в двух метрах от Ноаха, Маркус Зет смерил его внимательным взглядом. Вживую он казался добрее, чем на портрете.
– Приехал… – констатировал проповедник и смолк, ожидая подтверждения.
– Так это… велели и приехал… – в местном стиле отвечал Метцель.
Смешливый Гибсон Гловер, не удержавшись, прыснул в кулак.
– Не вижу ничего смешного, – сурово заметил Зет. – Раб Божий преставился, а белой полиции хиханьки-хаханьки.
– Во-первых, я такой же гнер, как и ты, даже немного чернее, – улыбнулся Гловер. – А, во-вторых, насколько мне известно, Рашид был не рабом Божьим, а рабом Аллаха, то есть не пил, а закидывался.
Проповедник обернулся к пастве.
– Слышали? Он считает себя таким же гнером, как и мы! Этот коп думает, что мы тут все слепы! Он живет среди белых, дружит с белыми, служит в белой полиции и продал свою душу белому дьяволу. И я спрашиваю вас: кто он?
Толпа зашумела, наперебой предлагая разные варианты ответа:
– Беляш!.. Белая свинья!.. Белый демон!.. Снежок!.. Бледный!.. Белятина!..
Маркус Зет прекратил крики резким дирижерским жестом.
– Слыхал?
Гловер флегматично кивнул.
– Как скажешь, преподобный. Можно узнать, почему вы его до сих пор не сняли? Бедняга уже попахивает. Нехорошо как-то…
Маркус Зет пожал плечами:
– Не я вешал, не мне и снимать. Но, если хотите знать мое мнение, это не просто повешенная крыса. Это послание другим крысам, чтобы держались подальше от Лагрема. Какой смысл снимать послание, прежде чем оно дошло до адресата?
Висельник слегка качнулся, на секунду побеспокоив мух, и снова замер в неподвижности. «Неужели ветерок возвращается?» – подумал Метцель.
– Согласен, преподобный, – сказал он, всем своим видом признавая логичность слов проповедника. – Но вот теперь крысы прибыли, ознакомились с содержанием и хотели бы забрать посылку. Нельзя ли воспользоваться для этого пожарной лестницей?
Проповедник задержался с ответом. Он явно наслаждался своим торжеством: послушной каждому его слову толпой, запуганными полицейскими крысами и всей ситуацией в целом. Грех было не воспользоваться таким удобным историческим моментом для краткого напутствия. Маркус Зет ловко вскарабкался на капот пожарной машины, обвел площадь горящим взглядом и воздел к небесам левую руку – точь-в-точь как на портрете в кабинете мэра.
– Братья! – воскликнул он. – Нас привезли сюда с родных африканских полей, чтобы сделать рабами белых господ. Нами понукали и торговали, как бессловесным скотом. У нас отбирали детей, насиловали наших женщин, убивали наших стариков – а их было совсем мало, потому что немногим удавалось дожить до старости. Нас морили голодом, били кнутами на плантациях, истязали непосильным трудом в шахтах, на море, на земле и под землей… Помните ли вы это?
– Помним! – хором откликнулась площадь.
– И сегодня я говорю вам, – продолжил проповедник, еще больше возвысив голос. – Я говорю вам: мы с вами по-прежнему рабы! Мы по-прежнему рабы, но теперь у нас только один господин: Господь наш Иисус Христос! Только он и более никто! Наш Господь оставил белых господ, оставил их больной, белый от страха мир, оставил их уютные беленькие домики. Наш Господь смыл с лица белую пудру и белую краску, и оно засверкало чистой умытой кожей – черной кожей! Наш всемилостивый Господь Иисус такой же, как мы!
Он уставил указующий перст в толпу.
– Как ты!.. И как ты!.. И как ты!.. А его пречистая Матерь Божья – как ты!.. И как ты!..
Площадь взвыла от восторга. Проповедь продолжалась. Ноах Метцель и Гибсон Гловер терпеливо ждали, прислонившись к полицейской тойоте.
– Глянь-ка, его снова качает… – шепнул другу Ноах, кивая на труп висельника.
– Я ж говорю: завтра поднимется хороший ветер, – отозвался Гловер. – Но ты лучше посмотри через площадь. Да нет, не туда… в другую сторону, слева, возле кофейни…
На дальнем краю площади, на веранде открытой кофейни и вокруг нее собралась большая группа гнеров в длинных серых рубахах и тюбетейках. Бородатые и плечистые, они стояли молча, презрительно игнорируя восторг остальной толпы.
– Надо же, люди аль-Хартуми тоже тут… – пробормотал Метцель. – Они-то зачем?
Гловер хмыкнул в ответ.
– Если хочешь знать мое мнение, Ноах, они-то эту кашу и заварили. Рашид крутился именно среди них, в мечети. Маркусу-то покойный никто и звать никак. А то, что он сейчас проповедует… – просто, как всегда, оседлал момент…
– Да, похоже на то, – согласился Метцель. – Когда же он наконец кончит? У меня сегодня еще журналист, пропади он пропадом…
Четверть часа спустя рев толпы возвестил об окончании проповеди. Маркус Зет величественным жестом дал разрешение выдвинуть лестницу и, спрыгнув с капота, подошел к начальнику полиции.
– Можете забирать свою крысу…
Пожарная лестница, покачавшись в воздухе, уткнулась в верхушку фонаря. Ноах посмотрел на напарника.
– Как разделимся, Гибс? Я режу веревку, ты ловишь покойника?
Гловер покачал головой:
– Давай лучше наоборот… если не возражаешь.
Ноах возражал, поэтому бросили жребий. Ловить выпало Метцелю. Чертыхнувшись, он расположился под виселицей, а Гловер вскарабкался наверх и принялся пилить веревку перочинным ножиком. Возбужденная проповедью толпа сопровождала представление издевательскими комментариями и руганью. Кто-то меткий бросил в Гловера пластиковую бутылку с водой, сбив таким образом фуражку. Площадь разразилась одобрительным хохотом, и вскоре в полицейских полетело все, что попадалось под руку: комья грязи, овощи с ближнего прилавка, огрызки яблок, камни и бутылки. Метцель и Гловер не реагировали никак, проявляя предписанное директивами уважение к самобытной культуре.
Наконец веревка поддалась, и тело рухнуло вниз. Ноах, хотя и готовился к этому, не смог удержать труп. Толпа ахнула и смолкла, на минуту замерев. Люди вытягивали шеи, толкались, лезли на плечи соседей, чтобы получше рассмотреть, как начальник полиции возится с окостеневшим телом мертвеца. Спустившийся с лестницы Гловер пришел на помощь боссу. Теперь они в четыре руки пытались поднять висельника, сгибая и переламывая его при этом так, чтобы запихнуть в багажник тойоты. Когда у них почти получилось, тишину площади разорвал гром длинной автоматной очереди.
– Люди! – пронзительно завопил кто-то. – Люди! Во имя Аллаха! Почему вы спокойно смотрите, как белые глумятся над телом мертвеца?
Толпа развалилась надвое, как библейское Чермное море, и по площади, аки посуху, двинулся к полицейской машине невысокий человек в куцей бороденке и серой рубахе-галабие до пят. Его сопровождали два-три десятка точно таких же соратников.
– Аль-Хартуми… – узнал Ноах Метцель.
Рука его рефлекторно дернулась к кобуре, но Ноах вовремя вспомнил, что ношение оружия запретили еще год тому назад. Впрочем, справедливости ради, следует сказать, что даже с пистолетами у Метцеля и Гловера не было бы ни единого шанса против столь многочисленной враждебной толпы – даже безоружной. Но в том-то и дело, что огнестрельных стволов на площади хватало: крыши и балконы окружающих домов, как по команде, ощетинились винтовками и автоматами. Гибсон оттащил друга в сторонку.
Серые галабии вытащили тело из багажника и бережно положили на носилки. Откуда ни возьмись появились длинные белые простыни: замотав в них покойника, люди аль-Хартуми покрыли его черным знаменем с арабскими письменами и, подняв на плечи, легкой трусцой двинулись прямо на толпу, которая послушно расступилась перед ними. По-прежнему игнорируя полицейских, аль-Хартуми повернулся к остолбеневшему проповеднику и завопил высоким голосом:
– Аллах велик! Слава шахиду!
– Слава шахиду! Аллах велик! – дружным эхом откликнулись галабии, серым ручейком вливаясь в одну из улиц.
– Ноах! – позвал друга Гловер. – Ноах, очнись! Пора линять отсюда!
Не задерживаемые никем, они беспрепятственно влезли в тойоту и выехали с площади.
– Гибс, ты можешь объяснить, как Рашид Дырявая Вена вдруг стал шахидом? – спросил Метцель, когда Лагрем остался позади. – Они ведь повесили его как крысу…
– А что тут объяснять, босс? – мрачно отвечал Гловер. – Все исчерпывающе ясно. Когда вешали, он был крысой. А мы когда запихнули его в багажник, стал шахидом. Не думай, что это конец, будет продолжение…
Начальник полиции города Хадау безнадежно вздохнул, отмечая тем самым безусловную правоту своего друга и заместителя.
Иностранный журналист, круглолицый улыбчивый дядечка с пышными, сильно прокуренными усами, ждал Ноаха в комнате заседаний. Когда Метцель извинился за опоздание, гость замахал руками:
– Да нет, это вы извините, что отрываю. У начальника полиции всегда уйма дел.
По-английски он говорил с топорным акцентом, знакомым Ноаху по американским сериалам, где действуют русские бандиты.
– Ничего страшного, иногда приятная беседа – неплохая замена повседневной полицейской практики, – сказал Ноах, косясь на свои руки и одежду, которые, казалось, еще хранили следы возни с трупом двухдневного висельника. – Вас интересует Аманда Росс, моя соседка?
– В том числе, – приятно улыбаясь, проговорил журналист. – Но сначала разрешите представиться: меня зовут Евгений Максимишин, я представляю отдел туризма нескольких московских телеканалов, глянцевые журналы, газеты… в общем, много чего. Русские любят отдыхать в экзотических местах, и, как мне кажется, Делия относится именно к такому типу стран.
Ноах пожал плечами.
– Вам лучше знать. Лично я за всю жизнь ни разу не покидал этого острова. Дел действительно много, да и как-то не тянет. Жена вот непрерывно мотается по научным слетам, а мне и тут хорошо…
Журналист шутливо нахмурился:
– Ай-я-яй! Вот такие домоседы, как вы, и подрывают основы нашей индустрии! Как прикажете кормиться мне и миллионам коллег, занимающихся туризмом? – он принял серьезный вид и хлопнул в ладоши. – Но к делу! Не возражаете, если я включу диктофон… вот так… Не могли бы вы немного рассказать мне о Делии и о Хадау? Правда ли, что эту республику основали пираты?
– Так меня учили в школе, – усмехнулся Метцель. – Когда у пиратов кончилась лафа в Карибском море и в Атлантике, они стали искать новые охотничьи угодья в другом океане. Понимаете, летом здесь ветра дуют на север и северо-восток, поэтому парусникам легко было доставлять в Индию и Китай то, что производилось в Европе: разные инструменты, оружие, шерсть, одежду. А зимние муссоны меняют направление на противоположное, и тогда самое время пускаться в обратный путь с азиатскими грузами: шелком, благовониями, специями, сандаловым деревом. Получается, что есть чем поживиться круглый год…
– Кого же грабили?
Ноах смущенно почесал в затылке, словно раскаиваясь в вопиющей неразборчивости пиратствующих предков.
– Да всех, кто попадался… В основном, корабли Ост-Индских компаний – голландцев, англичан, французов, португальцев. Но была и другая добыча, побогаче. В Индии тогда правили мусульмане Великого Могола, а каждый мусульманин обязан хотя бы раз в жизни попасть в Мекку.
– Правильно, хадж! – подхватил журналист.
– Вот-вот. Значит, то и дело в Аравию отправлялись суда с паломниками и богатыми дарами. Тут уже можно было отхватить не просто ситец или ароматные масла, а сундуки с золотом и драгоценными камнями.
– И куда это потом девали?
– Золото, инструмент, оружие и одежду оставляли себе, а остальное продавали.
– Кому?
– Посредникам. Как правило, американцам… – Ноах улыбнулся. – Вы так заинтересовались, как будто собираетесь включиться в бизнес.
Русский журналист расхохотался.
– Мои читатели любят слушать сказки про легкие деньги… Но насколько мне известно, пираты базировались на Мадагаскаре, намного южнее. Как они попали сюда, на Делию?
– Знаете, господин Макс… Макси…
– Можно просто Женя, – облегчил страдания Метцеля Максимишин.
Ноах благодарно кивнул.
– Знаете, господин Дженья, вообще-то вам лучше поговорить со специалистом. Мои знания ограничиваются школьным классом, да и там никогда не оценивались выше среднего. Пираты обычно искали укромные бухты на укромных островах. Делия была тогда необитаема, так что не приходилось опасаться туземцев. Этот остров открыл португальский капитан дон Мануэль Брага, колоритная личность. Его именем названа наша столица Сан-Мануэль. Он установил на острове республику. Пираты выбирали правителей и судей, добыча делилась на всех. Принимали тоже всех – англичан, французов, датчан, испанцев… хотя испанцев дон Мануэль не очень жаловал. Как-то захватили каравеллу с сотней черных рабов – они тоже стали пиратами, с равными правами. Оставался только вопрос, что делать с женщинами… вернее, без женщин… ну, вы понимаете…
Максимишин улыбнулся.
– И как же это решалось? Похищениями?
– Увы… – неохотно признал Ноах. – В первом поколении женщин привозили в Делию насильно. Тамилки с Цейлона, еврейки из Йемена, европейские девушки из колоний… Ну а потом народились свои и демография… гм… выровнялась.
– Да уж… Я вижу, кровей и языков тут намешано будьте нате, – покачал головой журналист. – Прямо Вавилонская башня, а не остров. Скажите, если уж тут было такое равноправие, почему тогда ваши негры в обиде? Или, может быть, им не привозили негритянок?
Метцель вздрогнул и повел глазами по сторонам. К счастью, никто не расслышал запретного слова.
– Ш-ш-ш, господин Дженья, – вполголоса проговорил он, наклонившись поближе к Максимишину. – Эти слова на «н» запрещены здесь к употреблению. Пожалуйста, не повторяйте их больше нигде и ни с кем – во всяком случае, пока вы на Делии.
Брови Максимишина, не уступавшие в пышности усам, взлетели вверх, как две мохнатые гусеницы, вообразившие себя бабочками.
– Запрещены? – изумленно вопросил журналист. – Как же тогда надо?
– По последним указаниям, следует говорить «фрикадели» и «фрикадельки».
– Фри-ка… – начал было Максимишин, но не смог завершить слова, сраженный приступом неудержимого хохота.
Метцель с возрастающим удивлением смотрел, как собеседник задыхается и трясется, запрокинув голову и ухватившись за край стола, чтобы не сползти на пол. Минуту-другую спустя Максимишину удалось кое-как справиться со смехом.
– Уф-ф… Извините, господин капитан, – выдавил он, утирая слезы большим носовым платком. – Уф-ф… Понимаете, слово «фрикаделька» имеет в моем языке совсем другое значение. Фрика…
Смех опять прорвался наружу, и Метцелю пришлось заново пережидать, пока к журналисту вернется дар речи. Не слишком приятная ситуация.
– Чтобы уже закончить с этой темой, – с некоторым оттенком неприязни произнес начальник полиции, – скажу, что в начале позапрошлого века, когда британцы более-менее покончили с пиратством, на острове открыли месторождение высококачественного антрацита. В доброй старой Англии знать не знали, что на свете бывает такой великолепный уголь. И Делия поменяла специализацию. Те пираты, которые избежали виселицы, заделались шахтерами. Но рабочих рук все равно не хватало, и англичане стали завозить чернокожих из Африки. Они получали зарплату наравне с остальными. Остров жил этим угольком почти двести лет. А потом на выборах победила ПЗП, и шахту закрыли.
– ПЗП?
– Партия Зеленой Планеты. Делия полностью перешла на ветряки и солнечные батареи. Бензиновые двигатели здесь тоже запрещены.
– И что, получилось? – недоверчиво осведомился журналист.
– Да, – не вдаваясь в подробности, отрубил Метцель.
– Понятно… – протянул Максимишин. – Получилось везде? Я слышал, что есть у вас нег… пардон, фрикадельковый?.. фрикадельный?..
Он воззрился на Метцеля в ожидании поправки, но Ноах упрямо молчал, так что Максимишину пришлось продолжать на свой страх и риск.
– …фрикадельский квартал, где по-прежнему работают дизели и бензиновые двигатели. И если бы только это – по слухам, они работают бок о бок с наркодилерами и несколькими враждующими бандами. Это правда?
– Временные трудности, – сказал Метцель. – Особенности самобытной культуры определенной группы населения.
Максимишин сочувственно закивал.
– Очень вас понимаю, господин капитан. Ох уж эта самобытная группа населения… Как ее ни корми – хоть котлетами, хоть фрикадельками – из всех культур она всегда выбирает грабеж, воровство и усиленное потребление героина.
– Моя жена – чернокожая, и дети тоже, – отчеканивая каждое слово, проговорил Метцель. – Я же предупредил: с этой темой мы покончили, господин Дженья. Насколько я помню, вы приехали в Хадау, чтобы взять интервью у Аманды Росс.
– Извините, господин капитан, – смутился журналист. – У меня и в мыслях не было вас обидеть. Просто, знаете, когда готовишь репортаж для потенциальных туристов, надо обозначить и такие места, которые не следует навещать. Лагрем, верно?
– Спрашивайте про Аманду Росс! – прорычал начальник полиции. – Если нет вопросов по этой теме, интервью закончено!
– Что вы, что вы… конечно, есть… – Максимишин быстро перелистал блокнот. – Хотелось бы узнать вот что… Вы ведь знаете их довольно близко, не так ли?
– Скоро четыре года.
– Четыре года – большой срок! И что, как они вам?
– В каком смысле?
– В смысле: какие они соседи? Знаете, с соседями случаются всякие трения…
– Трений не случалось, – твердо отвечал Ноах. – Да и с чего им случаться? Аманда – мужественный человек и героическая мать. Мы как соседи видим от нее только хорошее.
– Редкий случай, когда совсем без трений, – по-прежнему гнул свою линию журналист. – Вот, к примеру, у меня в загородном доме три соседа и все проблемные. Допустим, забор покосился, надо совместно чинить. Я плачу, а сосед увиливает. А у другого собачка на моем газоне повадилась гадить. Я раз убрал, другой убрал, на третий пошел к нему, а он в отказ: я, мол, не я, и собака не моя. Слово за слово – чуть до драки не дошло. У третьего сын-балбес купил ударную установку, что ни день барабанит…
– Теперь понятно, отчего вас так тянет к путешествиям, – с нескрываемым злорадством заметил Метцель. – Но у меня, поверьте, совсем иная ситуация. Громкую музыку в доме с больной девочкой не включают в принципе. Кошек и собак там тоже не держат – есть разве что канарейка. А касаемо живой изгороди или какой другой работы по дому и по участку, так с этим у Аманды столько добровольных помощников, что хватает на весь квартал.
Максимишин уныло кивнул.
– Ясно. С этим, стало быть, проблем нет. А скажите… – он вдруг принял почти заговорщицкий вид. – Вам не кажется иногда, что там что-то не так?
– Что вы имеете в виду? – недоуменно спросил Ноах. – Что может быть не так? Мало помощи? Недостаточно заботы? Это вряд ли. О Бэмби заботятся лучшие врачи. Уверяю вас, девочка ни в чем не нуждается…
– Я не об этом… – Максимишин заглянул в блокнот. – Тут у меня написано: лейкемия, порок сердца, болезнь желудка, астма, эпилепсия, паралич, проблемы со зрением, проблемы со слухом… Многовато, вам не кажется?
– На что вы намекаете? Что за ребенком с таким букетом болезней не надо ухаживать? Что в вашем загородном поселке таких детей бросают умирать под забором, который покосился, рядом с собакой, которая гадит? Здесь, как видите, другой подход.
– Да я не об этом… – с еще большей досадой повторил журналист. – Понимаете, какое дело: жизнь приучила моих читателей во всем искать заговор, в лучшем случае – подвох. Поэтому я так или иначе обязан задать этот вопрос, хотя вам он, наверно, покажется диким. Что если девочка вовсе не больна всеми этими холерами? Что если какие-нибудь умники – ну, скажем, местные власти в сговоре с мамашей – просто придумали все это ради пиара и подарков?
Ноах Метцель вытаращился на своего усатого собеседника, как на диковинную зверушку. Подобных речей ему еще не приходилось слышать ни от кого, даже от самых злобных идиотов. После продолжительной паузы начальник полиции встал и взял со стола фуражку.
– Послушайте, господин Дженья, – сказал он. – Если вы пишете для таких туристов, как вы и ваши читатели, то не нужно длинного репортажа. Достаточно всего нескольких слов. Вот они, запишите: «Вам тут не будут рады, идите в…»
Метцель завершил фразу точным адресом назначения, козырнул и вышел из комнаты.